Глава 26. Джон Артур Рембо

Лишь я один обладаю ключом от этого варварского парада.

Парад, Озарения

Декабрь 1876 года. Прошло уже почти два года с тех пор, как Рембо подавал признаки, что он все еще пишет стихи.

Вопрос «Почему он бросил писать?» уже неоднократно задавали, однако на него нельзя получить однозначный ответ, поскольку речь идет обо всей карьере Рембо, а не просто о гипотетическом моменте «литературщины».

Многие поэты переставали писать стихи между собраниями сочинений или даже, как Бодлер, между различными частями одного и того же стихотворения. Некоторые, такие как Поль Валери или Мэтью Арнольд, замолкали на многие годы. Посредственных поэтов, с другой стороны, зачастую просто не остановить.

Для Рембо поэзия всегда была средством достижения цели: завоевание уважения, вызов раздражения, изменение природы реальности. Каждое переопределение целей приводило к устареванию старых технологий. Проза Рембо демонстрирует не больше ностальгии по стиху, чем показ слайдов с математическими формулами после изобретения персонального компьютера.

Даже если Рембо по-прежнему хотел писать стихи, у него, возможно, не было средств для этого. Он никогда не разрабатывал никакой метрической системы, которая позволяла поэтам, таким как Гюго или Банвиль, справиться с сокращением повтора мыслей. Все его новаторские методы были почерпнуты из быстрых изменений сознания. После относительного отстоя взрослой жизни, возможно, стихи, такие как «Озарения», были буквально немыслимы.

Перед лицом освященной веками загадки «молчания» Рембо иногда полезно культивировать определенную степень отсутствия любопытства, или переформулировать вопрос: не «Почему он перестал писать стихи?», а «Почему он начал это делать?».

Почти в каждом аспекте своей жизни Рембо был обеспокоен поиском единственной причины. Если загадка может быть сведена к одному решению, то оно состоит в одном простом совпадении: Рембо перестал писать стихи примерно в то же время, как он отказался от партнерских отношений.

Интерес Рембо к собственной работе пережил осознание того, что мир не изменится путем словесных инноваций. Но он не пережил неудач его взрослых отношений. Он всегда относился к своим стихам как к форме личного общения. Он посвящал свои песни chansonniers, свои сатирические стихи – сатирикам. Без постоянного спутника он стал писать в пустоту. Вот что значит быть «впереди своего времени». В 1876 году большинство поклонников Рембо либо еще были в младенческом возрасте, либо еще не были зачаты.

Когда Рембо писал последнее из «Озарений», он мог почувствовать в любом случае, что его поэзия вышла за пределы общения и превратилась в простую трату энергии. Он был одним из первых французских поэтов, который достиг логического конца романтизма. Очищенные от клише и обычного понимания, стихи, которые были основаны скорее на индивидуальных чувствах, а не на условностях, оказались в опасности стать безнадежно личными – по крайней мере, до тех пор, пока они не обретут своих читателей. Возможно, слова в конце «Парада» не были задуманы как провокация, а как полезный намек: «Лишь я один обладаю ключом от этого варварского парада»[619].

По иронии судьбы, труды Рембо уже начали свое долгое путешествие в свет. В 1878 году Верлен снова просматривал «Озарения» и нашел там несколько «очаровательных вещиц». Он, видимо, планировал издание за спиной Рембо. Он одолжил эти стихи своему шурину, композитору Шарлю де Сиври[620]. Если бы Матильда не наложила эмбарго на эти стихи, они, возможно, были бы положены на музыку Сиври за шестьдесят один год до «Озарений» Бенджамина Бриттена.

Для Рембо творческие поиски продолжались. После исчезнувших за горизонтом страниц он все еще жаждал приключений.

Через двенадцать лет после «Одного лета в аду» в 1885 году он будет писать из Аравии, как новая Шехерезада, рассказывая самому себе сказки, чтобы оставаться в живых: «Если бы у меня были средства, чтобы путешествовать без вынужденных остановок и заработков на жизнь, я никогда не оставался бы на одном месте более чем два месяца. Мир очень большой и полон великолепных стран, посетить которые не хватит и тысячи жизней»[621].

Рембо так эффективно перезимовал в 1876/77 году, что почти ничего не известно об этом периоде его жизни, известно только то, что он снова изучал русский язык и подумывал податься в коммерцию, возможно, в качестве страхового агента. Он вполне был способен освоить юридические уловки, чтобы извлекать выгоду, мастерски внушая страх внезапного ущерба. Он также думал о присоединении к группе миссионеров[622]. Это было более благоразумно, чем может показаться: миссионерские общества часто давали объявления в газетах и не слишком волновались о духовных верительных грамотах. Но когда весна снова отворила дверь к странствиям, он последовал иному плану. Это было столь извращенно свойственно ему, что кажется почти очевидным.

Проделав путь в Северную Германию, он пошел работать под чужим именем голландским вербовочным агентом[623]. В городах, расположенных вдоль Верхнего Рейна, он сидел в барах, рассказывая молодым пруссакам о субсидируемом круизе до Явы – бесплатном табаке, магии Самаранга и, предположительно, о возможных путях отступления.

Это был бизнес, как Рембо его понимал: прибыльное предприятие с ироничным подтекстом. Если яванская экскурсия была приключением мальчишки, то вербовка – черной комедией: француз кормится с руки, которую он только что укусил, отправляя пруссаков на возможную смерть на другом конце света.

Нетрудно понять, почему многие из поклонников Рембо находили «неприличным» следовать за ним в бесплодные земли его постпоэтической карьеры и приступали непосредственно к 1875 году его смертного ложа, где «ангел в изгнании» лежит, как дитя-инвалид, не в состоянии ни спастись, ни возразить. «Давайте не будем читать африканские письма Рембо своей семье, – призывает Ив Бонфуа. – Давайте не будем пытаться выяснить, торговал ли поэт, который хотел однажды «украсть огонь», одним, а не дру-гим»[624].

Но был ли Рембо самим собой, только когда писал? И разве восхищение несовместимо с осведомленностью? Как любил говорить Бодлер, поэзия сама по себе является злоупотреблением доверием. Тот двадцатидвухлетний, который заманивал солдат в Голландскую колониальную армию, не был таким уж дальним родственником того восемнадцатилетнего, который продавал будущим поколениям самые невероятные метафизические фантазии настолько успешно, что некоторые энтузиасты до сих пор ждут, что поэт вернется с окончательными инструкциями.

После вербовки десятка солдат Рембо получил комиссионные от своего агента и отправился в Гамбург, где лишился этого заработка в казино.

В этот момент, снова начав с чистого листа, вдруг появляется Рембо-литератор собственной персоной. Существование подлинной рукописи Рембо в этой пустой четверти его жизни кажется необыкновенным везением. В этом документе есть нечто такое, от чего на лице застывает улыбка узнавания.

14 мая 1877 года он оказался в Бремене – главном порту для эмигрирующих в США[625] – и писал американскому консулу. Его язык слегка приправлен галлицизмами, но смысл достаточно ясен:

«Бремен, 14 мая (18)77 года

Нижеподписавшийся Артур Рембо:

– родился в Шарлевиле (Франция)

– возраст 23 года

– рост 5 футов 6 дюймов (167, 64 см) [sic]

– здоровье хорошее

– бывший преподаватель гуманитарных наук и языков

– недавно дезертировал из 47-го полка Французской армии

– в Бремене фактически без средств, французский консул отказал в какой-либо помощи

– хотел бы знать, на каких условиях он может вступить в американский флот.

Говорит и пишет на английском, немецком, французском, итальянском и испанском языках.

В течение четырех месяцев был матросом на шотландском судне, сделав переход от Явы в Квинстаун, с августа по декабрь [18]76.

Был бы очень благодарен, если его удостоят ответом.

Джон Артур Рембо»[626].

Это странное заявление на работу звучит как произведение Эдгара По «Бес превратности». Только граждане США могли поступить на службу на американский флот, и, таким образом, это заявление в любом случае не увенчалось бы успехом. Но зачем он сознательно снижает свои шансы, называя себя дезертиром?

Самая странная деталь этого самоубийственного заявления – это ключ к тому, что можно назвать его логикой. 47-й полк Французской армии – это полк, к которому принадлежал отец Рембо с 1852 года до выхода на пенсию в 1864 году.

Как тоскующий по берегу bateau ivre (пьяный корабль), «Джон Артур Рембо» – это еще одно мимолетное воплощение фантазии о капитане Рембо: солдат, который в конце концов дезертировал и вернулся домой.

Эти нелогичные поступки кажутся странными только потому, что они происходят вне милостивого убежища поэзии. Рембо оставляет страницу, не меняя личину. Фантастическое curriculum vitae[627] «Одного лета в аду» и хаотический личный парад «Озарений» принадлежат к той же истории: поискам пропавшего человека, который никогда не существовал.

Месяцем позже в Гамбурге бывший «преподаватель гуманитарных наук и языков» сидел в маленькой будке, продавая билеты в Cirque Loisset (цирк Луассе)[628]. Возможно, он также работал в качестве переводчика. Те, кто утверждают, что «Парад» относится ко времени пребывания Рембо под куполом цирка, возможно, указы вают на последнюю строку как на приватную шутку переводчика – «лишь я один обладаю ключом от этого варварского парада», – но (цирк Луассе) никогда не пачкал свои опилки убогим ярмарочным парадом-алле из «Парада», где «искаженные, бледные, воспламененные или свинцовые лица. Игривая хрипота голосов. И беспощадный размах мишуры!». Цирк Луассе гастролировал по всей Европе, подобно странствующему двору, на протяжении нескольких поколений. За его акробатками в блестках ухаживали князья, а дисциплина была строже, чем в Голландской колониальной армии[629].

Рембо оставался при цирке несколько недель, увидел Копенгаген и Стокгольм, а затем сбежал. Его имя дважды встречается в реестре иностранцев Стокгольма в июне 1877 года, в первый раз он был отрекомендован как «агент», во второй как «моряк»[630], но это, видимо, были скорее идеи, чем занятия. В очередной раз он впал в нужду.

К счастью, французский консул в Стокгольме оказался более сговорчивым, чем его коллега в Бремене. Молодой человек, сбежавший из цирка, был посажен на корабль, направлявшийся в Гавр. В конце концов он добрался до Шарлевиля пешком[631].

До момента аукциона Друо в 1998 году, посвященного Рембо, о последующих трех месяцах не было никаких сведений. Обнаруженные записи интервью Рембо своему первому биографу показывают, что осенью 1877 года он вернулся в Марсель. Его видел там Анри Мерсье (человек, который предположительно владел фабрикой по производству мыла). Рембо достиг последней стадии нищеты, хотя его настроение было неуместно приподнятым: «На обратном пути из Италии Мерсье встретил в Марселе А. Р. в состоянии крайнего обнищания. Утверждал, что живет воровством и делает нечто еще худшее с циничным капуцином. Проживает в монастыре. Мерсье предложил ему пять франков. Рембо сказал, что «5 франков никогда не будут лишними», взял деньги и сбежал»[632].

Этот подозрительно богатый кусок жизни – расплывчатая роль Артюра Рембо в качестве нищего, содомита, богохульника и вора, но он не совпадает с изображением в одном из писем Делаэ Верлену – Le Capucin fol?tre («Резвого Капуцина»)[633], но подходит в качестве другой части головоломки. Опасаясь приближения зимы, Рембо нацелился на Александрию, которую Суэцкий канал превратил в процветающую международную биржу труда.

Тело снова подвело Рембо. Он заболел во время переезда. Врач диагностировал «желудочную лихорадку с воспалением и истончением стенок желудка, вызванную трением ребер о живот в результате чрезмерного хождения пешком»[634].

Это необычное заболевание, возможно, было изобретено самим Рембо. Идея, что от чрезмерного хождения изнашивается желудок, вполне соответствует парадоксам его chansons: даже устройство внутренних органов обречено на саморазрушение. Мир тела Рембо не свидетельствовал в пользу всеблагого Творца: ребра вдаются вовнутрь, волосы вызывают головные боли, еда – голод.

Пассажира в лихорадке высадили на побережье Италии в порту Чивитавеккья и сразу отправили в больницу – в его пятую больницу за пять лет. Когда его желудок пришел в норму, он побывал в Риме, а затем к концу 1877 года вернулся в Арденны через Ниццу (возможно) и Марсель[635], полный образов, которые никогда не увидят свет: «Но об этом я умолчу – чтобы не стали завидовать поэты и визионеры. Я в тысячу раз богаче, будем же скупы, как море»[636].

Последние три года Рембо провел около пятнадцати месяцев дома и около двадцати одного на море или в дороге. Он посетил тринадцать разных стран, не считая побережий, видимых с палубы корабля, и преодолел более пятидесяти тысяч километров. У него уже было более чем достаточно материала для его забавных историй. Он работал уличным продавцом, помощником редактора, барменом, сельскохозяйственным рабочим, преподавателем иностранного языка, гувернером, фабричным рабочим, докером, наемником, матросом, зазывалой, кассиром и переводчиком, и он собирался добавить еще несколько профессий к этому списку. Почти при любом удобном случае он делал что-то, чего раньше не умел.

Хотя у него не было и самой простой квалификации – степени бакалавра, – он обладал практическими знаниями пяти языков, видел больше достопримечательностей и испытал более сильное упоение любопытством, чем английский лорд, совершающий грандтур, опубликовал книгу, был арестован в трех странах и репатриирован из трех других. Самое большое, что он когда-либо извлек из своих литературных трудов, была бесплатная подписка на журнал, но Рембо оставил после себя объем произведений, которые в один прекрасный день откроют исследователям поэзии новые области мышления. Он попрошайничал, сидел в тюрьме, безнаказанно совершил приблизительно двенадцать преступлений, за которые не грозило тюремное заключение, пережил войну, революцию, болезни, огнестрельное ранение, потерю близких родственников, побывал на мысе Доброй Надежды. Он был близок с некоторыми из самых выдающихся писателей, мыслителей и политических деятелей той эпохи.

Тот Артюр Рембо, которого в конце концов выбросило на берега Восточной Африки, не был беспомощно неопытен.

Следующие одиннадцать месяцев истории жизни Рембо походят на аэрофотосъемку в густой растительности. Разведывательные снимки иногда дают изображение движущейся фигуры, состоящее из обрывков сведений. Некоторые из изображений, вполне возможно, вовсе не были Рембо. По одним сведениям, он странствовал «по всей Швейцарии»[637], по другим – в это же время его видели в Париже.

Следы неких «Рембо» были обнаружены и в Африке. Тот Рембо, который вырезал свое имя на храме Луксора, вероятно, был наполеоновским солдатом. Другой Рембо, мародер судов, потерпевших кораблекрушения, может быть определен как Ж. Б. (Жан Баптист?) Рембо[638].

Однажды даже прошел слух, что Рембо работает банковским клерком[639], кроме того, ходил слух, что «человек с башмаками, подбитыми ветром», продает шнурки[640].

Следующие фрагменты хронологии – это всего лишь небольшая пачка картотечных карточек с пометкой «до сентября 1879 года»:

Зима 1877–1878 гг. Мадам Рембо купила дом в деревне Сен-Лоран, в 3 километрах к востоку от Шарлевиля. Здесь, в «научном уединении», Рембо зарылся в учебники и с филоматическим пылом заучивал принципы алгебры и геометрии, механики и машиностроения[641].

Апрель 1878 года. Делаэ писал Верлену: «Это факт, что Rimbe был замечен в Париже. Мой друг видел его в Латинском квартале ближе к Пасхе»[642].

Лето 1878 года. Рембо работает на ферме своей матери в Роше, и некоторые местные жители ошибочно принимают его за бродячего батрака. Делаэ был свидетелем «его силы, мужества, выносливости и мгновенной обучаемости, которую он черпал из своего острого разностороннего интеллекта»[643].

Осень 1878 года. Делаэ Верлену: «человек с башмаками, подбитыми ветром» решительно растворился в воздухе. Ни звука»[644].

Как раз перед тем, как Рембо снова надежно попадает в поле зрения, его дорога расходится. Следующие две последовательности событий могут быть одинаково правдоподобными.

А. В Гамбурге предприимчивый молодой француз, недавно работавший на ферме, знакомится с какими-то торговцами, и ему доверяют некое поручение. Он должен проследовать в Геную, а оттуда в Александрию. Сделка оказывается неудачной: затраты на поездку в Египет (около 40 фунтов) превышают всю прибыль.

Б. В Шарлевиле Артюр придумывает сюжет для своей матери о неких гамбургских торговцах, которые хотят, чтобы он поехал в Александрию. После прибытия в Геную он сообщает ей, что «поездка до Египта стоит огромных денег, поэтому и нет никакой прибыли». Другими словами, ей все же следует ожидать, что он будет просить у нее денег[645].

Несомненно одно: Рембо отправился в Геную в конце 1878 года. Его маршрут, за время которого у него отросли волосы, известен из великолепного письма, которое он послал 17 ноября 1878 года своим «дорогим друзьям» – матери и сестре, к которым он обращается скорее как к приятелям, чем к кровным родственникам.

Он уехал из дома в свой двадцать четвертый день рождения (20 октября 1878 г.) и направился на восток, намереваясь справиться с пугающим переходом через Сен-Готард (или, по словам посвященного Рембо, – через «Готард»).

По обе стороны перехода Рембо через Альпы возникла интригующая цепь событий. За день до того, как он написал свое письмо, в Дижоне в возрасте шестидесяти двух лет умер его отец. Двадцать девять дней пути Рембо, большинство из которых проходило в почтовых каретах и поездах, легко могли включать путь на юг до Дижона.

Не важно, увиделся ли он со своим отцом, прежде чем тот умер, любопытно, что в декабре, когда Рембо писал матери, прося рекомендаций, он велел ей подписаться ?pouse Rimbaud («супруга Рембо»), несмотря на тот факт, что последние восемнадцать лет она называла себя «вдовой Рембо».

Известен такой маршрут: Рембо вышел из кареты у подножия заснеженного перевала, недалеко от входа в незавершенный Сен-Готардский туннель, и отправился в горы пешком с небольшой группой туристов. Первая часть его отчета описывает восхождение. Он, видимо, был задуман как урок географии для сестры. У Рембо был учительский взгляд на, казалось бы, очевидные детали: «Люди, не привыкшие к виду гор, узнают, что горы могут иметь пики, но пик – это не гора. Так, вершина Готард занимает площадь в несколько километров».

Такое неожиданно запоминающееся наблюдение – Альпы тупые – это взгляд филомата, упивающегося демистифицированным миром: удовлетворение засвидетельствованием факта о неточности романтических гравюр.

Постепенно факты обретают почти мстительную скорость:

«Ни малейшей тени сверху или по сторонам, несмотря на огромные объекты вокруг. Ни тропы, ни пропасти, ни ущелья, ни неба: ничего, кроме белизны, которая снится, которую трогаешь, видишь или не видишь, так как невозможно смотреть вверх из белой засады, которая считается серединой дороги. Невозможно поднять голову в такой колючий ветер, когда ресницы и усы превращаются в сталактиты, в ушах свист, а шея распухает от холода. Не будь теней от идущих людей да телеграфных столбов, отмечающих гипотетический путь, ничего не стоило бы сбиться с дороги. […]

Двигаешься, конечно, утопая в снегу до ребер, затем до подмышек… Бледная тень за разломом – это готардский странноприимный дом, общественное и медицинское учреждение – уродливая постройка из сосны на каменном фундаменте с пирамидальной крышей. На звонок выходит жуликоватого вида юноша. Поднимаешься по лестнице в грязную, с низким потолком комнату, где тебе дают хлеб и сыр, похлебку и выпивку. Вы видите огромных рыжих собак, о которых ходит столько рассказов. Вскоре с гор спускаются отставшие, полумертвые от усталости. К вечеру набирается человек тридцать. После ужина каждому выдают жесткий матрас и слишком тонкие одеяла. Ночью слышно, как хозяева воздают благодарственные молитвы за то, что в этот день им удалось обворовать казну, отпускающую им деньги на содержание их лачуги.

[…] Тем утром при солнце в горах великолепно: ветер стих, во время спуска сбегаешь вниз окольными тропами, прыгаешь, скатываешься, отмахивая сразу по миле до самого Айроло по ту сторону туннеля, где дорога снова приобретает альпийский характер, кружит, пропадает под ногами, но неуклонно спускается вниз».

Это великолепное письмо, похожее на грохочущую лавину, заслуживает того, чтобы появиться в любой антологии романтического альпинизма, предпочтительно в качестве эпилога. Выход за грань обычных возможностей, который предположительно должен приподнимать поэтическую душу над путем несчастий, сглажен. Человеческие существа срезаны до подмышек. Божественная помощь принимает форму монашеской аферы. Это Природа без святых и ангелов, загроможденная «огромными объектами» (обычно называемыми горами); мир невзгод и смехотворных крайностей.

Переход Рембо через Альпы подобен «Озарениям» под открытым небом, написанным для нелитературной аудитории. Это тот же безбожный мир, в котором некая реальность может быть достигнута за счет личности, где сам писатель – просто «тень» в убийственной белизне.

Со сменой времен года то, что пишет Рембо, постепенно оголяет себя, выявляя внутреннюю маниакальность. Эта тщательно написанная страница опять возобновляет сезонную драму последних восьми лет. В первом акте путешественник сбивается с пути и доходит до состояния беспомощности. Второй акт привносит «бесплатное гостеприимство», однообразие и фиктивную благотворительность. Наконец, после ночи отвращения и нетерпения, радость оттого, что снова можно пуститься в путь.

До сих пор драма всегда завершалась возвращением к первому акту. Когда Рембо отплыл из Генуи вечером 18 ноября 1878 года[646], лежа на палубе под одеялом и под облачным небом Средиземноморья, он, возможно, надеялся, что новый континент принесет иной финал.