Глава 20. «Никаких серьезных мотивов?»

Ее форма округлая, края вогнуты и разорваны, диаметр около 5 мм.

Д-р Семаль, больница Святого Иоанна, Брюссель, 14 июля 1873 г.

Рембо в одиночестве побрел обратно к Грейт-Колледж-стрит. Одежду Верлена пришлось сдать в ломбард, это позволило Артюру продержаться еще несколько дней; но что потом? В пятницу после полудня он сел за стол в опустевшей комнате и написал письмо.

Это было самое старомодное произведение из когда-либо созданных Рембо. Небрежный почерк предполагает поспешную импровизацию, которая показывает, как легко он писал в стиле, традиционно называемом «поэтическим». Там не было жаргонных слов или ненормативной лексики. Ударные гласные – умиротворяющая имитация мелодичных элегий Верлена.

«Лондон, полдень пятницы

Вернись, вернись, дорогой, мой единственный друг, вернись. Клянусь тебе, я буду вести себя хорошо. […] Моя раздражительность – просто шутка, с которой я зашел слишком далеко, и теперь я даже не могу выразить, как в этом раскаиваюсь. […] Вот уже два дня я все время плачу. Возвращайся. Будь смелым, дорогой друг. Ничего еще не потеряно. Тебе нужно только повернуть обратно. Мы опять заживем здесь смело и спокойно. Я тебя умоляю. Для тебя же будет лучше. […]

Слушайся только своего доброго сердца.

Скажи скорее, ехать ли мне к тебе.

Твой на всю жизнь.

Рембо

[…] Если я никогда не увижу тебя снова, то вступлю в армию или во флот.

Ах, вернись! Мои слезы возвращаются каждый час».

Утром следующего дня, в субботу 5 июля 1873 года, Рембо почувствовал себя лучше. Доставили прощальную записку Верлена в кляксах от слез или пены. Она была озаглавлена «На борту»:

«Мой друг.

Не знаю, будешь ли ты еще в Лондоне, когда это послание дойдет до тебя, но я хочу сказать, что ты должен в глубине души понять, наконец, что я абсолютно должен был уехать и что эта жизнь с жестокостью и сценами, единственным смыслом которой было удовлетворение твоих прихотей, просто не может больше доканывать меня!

Единственное, поскольку я любил тебя чрезвычайно (Honni soit qui mal y pense)[460], что я также хотел бы подтвердить, что, если в течение трех дней я не вернусь к жене на идеальных условиях, я вышибу себе мозги. Три дня в отеле и rivolvita не дешевы из-за моей «скупости» в данный момент. Ты должен простить меня.

Если так proberly случится, и мне придется пройти через этот финальный акт идиотизма, я должен, по крайней мере, сделать это, как отважный идиот. Последняя моя мысль, мой друг, будет о тебе. […]

Тебе не хотелось бы, чтобы я обнял тебя, когда буду «играть в ящик»?

Твой бедный

П. Верлен».

Отношения по-прежнему представляли старое уравнение. Истеричный «ребенок» Верлен и практичый «взрослый» Рембо. Он ответил немедленно в отделение poste restante (до востребования) в Брюсселе, решительно настроившись внести дозу здравого смысла. В качестве дополнительного стимула он добавил угрозу:

«Дорогой друг, я получил твое письмо с пометкой «на борту». На этот раз ты не прав – очень не прав. Во-первых, нет ничего определенного в твоем письме: твоя жена либо приедет, либо она не придет ни через три месяца, ни через три года – кто знает?

Что же касается того, чтобы «сыграть в ящик», я тебя знаю. Пока ты будешь ждать свою жену и свою смерть, ты будешь метаться, беспокоя многих людей. Ты до сих пор не понял – ты, из всех людей! – что истерики были одинаково фиктивны с обеих сторон! Но именно ты, ты в итоге кончил неправильно, потому что даже после того, как я позвал тебя обратно, ты упорствовал в своем ложном чувстве. Ты думаешь, что жизнь будет более приятной с кем-то другим? Подумай об этом! Конечно нет!

Ты можешь быть свободным только со мной, и, поскольку я обещаю в будущем вести себя хорошо и глубоко сожалею о своем участии в неблаговидных поступках и поскольку я наконец все понял и нежно люблю тебя, если ты не вернешься или если не захочешь, чтобы я приехал к тебе, ты совершаешь преступление, и ты будешь жалеть об этом МНОГИЕ ДОЛГИЕ ГОДЫ, потеряв свою свободу и испытывая более жестокие проблемы, возможно, чем ты испытывал до сих пор. И когда ты будешь думать об этом, вспомни, каким ты был до нашего знакомства».

Верлен отметил смутную угрозу, но был не в том состоянии, чтобы им манипулировали. Он написал Матильде, сообщив, что он расстался с Рембо навсегда и покончит с собой, если она не приедет в Брюссель[461]. На следующий день убежденный, что она никогда не приедет, он все-таки решил не убивать себя. Он встретил приятеля, художника Огюста Муро, который и посоветовал ему отправиться в посольство Испании и вступить добровольцем в армию. Верлену пришло в голову, что это разумное решение[462].

В то же время он чувствовал себя виноватым, бросив Рембо в стесненном положении, и написал их общему другу полковнику Матушевичу, прося его пойти и убедиться, что с Рембо все в порядке. Затем он написал еще две записки самоубийцы – одну для Лепеллетье, другую для матери Рембо – и отправил письмо домовладелице миссис Смит, дав понять, что он вот-вот вернется в Лондон.

Предсмертная записка, адресованная мадам Рембо, вызвала впечатляющий ответ. Она писала с явным сочувствием к человеку, которого сделал несчастным ее сын, но она также писала как христианка. Древние истины были изложены в форме аксиомы, что выдерживает сравнение с главами «Одного лета в аду».

Как мог Верлен думать о самоубийстве, когда у него есть жена, ребенок и «святая» мать, которых он должен защищать?

«Убить себя при таких обстоятельствах – подлый поступок. Общество презирает человека, который умирает таким образом, и сам Бог не может простить такое большое преступление и отказывается от него.

Месье, не знаю, каким образом вы обесчестили себя Артюром, но я всегда предвидела, что ваша связь не закончится счастливо. Почему? – возможно, спросите вы. Потому что все, что не было одобрено и утверждено хорошими и достойными родителями, не может быть хорошо для их детей. Вы, молодые люди, вы издеваетесь и глумитесь над всем, но факт остается фактом, что опыт на нашей стороне, и всякий раз, когда вы не следуете нашим советам, вы будете несчастны. Как видите, я не пытаюсь льстить вам. Я никогда не льщу тем, кем я очень дорожу».

И Рембо, и его мать показали себя с лучшей стороны при общении с малодушным. Но люди с сильной волей, как правило, и создают ситуации, в которых они процветают. Благодаря Рембо Верлен снова стал писать стихи, и отчасти из-за него он намеревался обратиться к религии; но именно Рембо довел его до нынешнего состояния.

Заключительный акт драмы начался в понедельник утром, когда домохозяйка показала Рембо письмо от Верлена: по-видимому, он собирался снова вернуться в Лондон. Ответ Рембо неизвестен – наверное, потому, что он противоречит легенде. Даже для Рембо, кажется, страх общественного порицания был почти столь же мощным, как и любовь.

«Я видел письмо, которое ты прислал мадам Смит.

Ты хочешь вернуться в Лондон! Ты даже не представляешь, как они все примут тебя! И взгляды, которые мне будет посылать Андриё и другие, если увидят меня снова с тобой. И все равно, я буду очень храбрым. […]

Ты приедешь, не так ли? Скажи мне правду. Ты оценишь свою смелость. Надеюсь, это правда. Ты можешь положиться на меня. Я буду очень примерно себя вести».

Рембо написал это нервное письмо в полдень и вышел, чтобы отослать его. По возвращении он обнаружил телеграмму от Верлена (7 июля 1873 г.)[463].

Это было послание в десяти словах, которое предшествовало несчастливому финалу, предсказанному мадам Рембо:

«Поступаю добровольцем военную службу Испанию приезжай сюда Отель Льежуа, прихвати рукописи если возможно».

Рембо уехал из Лондона, как только получил телеграмму. Он сел в поезд на вокзале Виктории и к ночи пересек Ла-Манш. Он прибыл в Брюссель утром во вторник 8 июля.

Не было ничего неизбежного в «трагедии», которую обычно называют «брюссельским инцидентом»[464]. Главное действующее лицо, Верлен был вращающимся флюгером. Он был одновременно готов уехать в Испанию, вернуться в Лондон, ждать в Брюсселе, разобраться с родственниками жены, вернуться к Матильде, напиться и вышибить себе мозги. Он также хотел вернуть себе книги и рукописи, которые Рембо разумно отдал на хранение Вермершу.

Во вторник утром Верлен отправился в посольство Испании со своим приятелем Муро, только чтобы узнать, что испанская правительственная армия не привлекает иностранцев. Затем они вернулись в отель, где Верлена ждала мать.

Между тем приехал Рембо. В этот момент Муро исчез. Он никогда не встречался с Рембо, но позже, в полиции, заявил, что «он внушал мне отвращение». Как и все остальные, Муро был убежден, что Рембо превратил Верлена в личную дойную корову. «Кроме того, с тех пор как Верлен был в процессе развода за аморальные отношения с ним, мне совершенно не хотелось видеть их вместе».

Здесь показания, данные бельгийской полиции, становятся несколько путаными. Мелодрама, которая вошла в историю литературы, заключается в том, что Верлену отчаянно хотелось, чтобы Рембо остался, в то время как безжалостный Рембо решил уехать. Это полное изменение ситуации показал последний обмен письмами.

В среду вечером Верлен начал пить и, должно быть, продолжал всю ночь, так как он ушел из отеля в шесть часов на следующее утро (в четверг 10 июля). В течение следующих тринадцати часов его способность к рациональному мышлению была значительно ослаблена, но в его действиях была пылкая согласованность, как если бы взяла верх логика иного рода.

9 часов утра

В галерее Святого Юбера Верлен входит в оружейный магазин и покупает 7-мм шестизарядный револьвер, лакированную кожаную кобуру и коробку с пятьюдесятью патронами. Оружейник показал ему, как заряжать револьвер: «Покупатель унес его, не сказав, как будет его использовать, для чего он предназначался».

В баре на рю де Шартрез Верлен вставляет в пистолет три пули и продолжает пить.

Полдень

К этому времени Верлен, его мать и Рембо переехали в Отель де ля Виль де Куртре на рю де Брассер[465]. Рембо и Верлен занимали проходной номер: одна дверь ведет на лестничную площадку, другая – в спальню мадам Верлен.

Рембо объявляет о своем намерении вернуться в Париж. Почтовый поезд отправляется с Гар-дю-Миди (Центрального вокзала Брюсселя) в 3 часа 40 минут. Он требует у матери Верлена дать ему двадцать франков на билет. Верлен отменяет приказ.

2 часа по полудню

Рембо спрашивает про пистолет. Верлен, по словам Рембо, «очень перевозбужденный», выражается неопределенно: «Это для тебя, для меня, для всех».

Они покидают отель и отправляются в кафе на Гран-Плас. Третье заявление Рембо дает некоторое представление об их разговоре: «Это правда, что в определенный момент [Верлен] выражал намерение поехать в Париж и попытаться помириться с женой. Правда и то, что он не хотел, чтобы я ехал туда с ним; но он каждую минуту менял свое решение и не мог остановиться на каком-то определенном плане».

Облако противоречий начнет принимать узнаваемую форму. Мало сомнений в том, как подтверждает и общепринятая версия, что Верлен не желал, чтобы Рембо возвращался в Париж. Но почему?

Ответ кроется в последнем письме Рембо из Лондона: «Если ты не вернешься или если не захочешь, чтобы я приехал к тебе, ты совершаешь преступление, и ты будешь жалеть об этом МНОГИЕ ДОЛГИЕ ГОДЫ, потеряв свою свободу и испытывая более жестокие проблемы, возможно, чем ты испытывал до сих пор».

Подчеркнутый отрывок в письме весьма заинтриговал судью – завуалированное заявление Рембо было расценено как шантаж.

Для Рембо шантаж был очевидным решением. Либо Верлен будет вынужден вернуться и жить с Рембо, и в таком случае с его браком будет покончено, либо, если он пожалуется, что Рембо угрожал объявить его гомосексуалистом, – с его браком в любом случае будет покончено, поскольку у Матильды будут доказательства, которые ей нужны.

Рембо никогда не позволял общепринятой морали испортить практическую договоренность. По его мнению, он просто поощрял Верлена поступать так, как будет «хорошо для него».

Спор продолжился в номере отеля. Верлен запер дверь на лестничную площадку и уселся перед ней. Версия Рембо того, что случилось далее, подтверждается также и другими показаниями: «Он по-прежнему пытался помешать мне осуществить мой план вернуться в Париж. Я оставался непоколебим. […] Я стоял спиной к стене на противоположной стороне комнаты. Тогда он сказал: «Вот тебе, за то, что ты уезжаешь!», или что-то вроде того. Он наставил свой пистолет на меня»[466].

Небольшое отверстие появилось на левой руке Рембо чуть выше запястья. Почти тотчас же раздался второй выстрел. Верлен опустил руку – по словам Рембо, – и вторая пуля попала в стену. На самом деле, учитывая ширину комнаты – чуть больше трех метров, рост Рембо – около пяти футов десяти дюймов (177,8 см), почти горизонтальную траекторию первой пули и тот факт, что пулевое отверстие было обнаружено в тридцати сантиметрах над полом, Верлен, должно быть, опустил руку полностью только после того, как произвел второй выстрел.

Все еще сжимая револьвер, Верлен бросился в комнату матери, упал на ее кровать, потом, вернувшись, силой вложил оружие в руки Рембо и настаивал, чтобы тот спустил курок.

Пока Верлен мучился угрызениями совести, мадам Верлен перевязывала запястье Рембо. Удивительно, но никто не пришел осведомиться о шуме. Около 5 часов вечера они вышли из гостиницы и сопроводили Рембо в больницу Святого Иоанна на другом конце города. Когда рану перевязали, они вернулись в отель, где Рембо стал укладывать свои чемоданы.

Мадам Верлен дала Рембо двадцать франков, и они отправились на вокзал незадолго до 8 часов. Верлен по-прежнему находился в крайнем возбуждении, умоляя Рембо не ехать в Париж.

Пока они шли вместе, Рембо заметил, что Верлен держит руку в кармане пальто. По-видимому, никто не подумал его разоружить. Они вышли на площадь Рупп, Верлен побежал вперед, затем повернулся и, казалось, потянулся к револьверу.

Позже была найдена коробка с сорока семью патронами. Поскольку в отеле было произведено два выстрела, пистолет был все еще заряжен[467].

Рембо повернулся и побежал, он бежал, пока не нашел полицейского. Он рассказал ему, что произошло, и повел его к площади. Констебль Огюст Мишель забрал у Верлена револьвер и арестовал его по подозрению в покушении на убийство.

И снова полицейские протоколы опровергают традиционную версию событий. Легенда заключается в том, что Рембо был потрясен, увидев, что его друга заключили в камеру. После неудачной попытки спасти его он вернулся в Рош, рыдая «Верлен! Верлен!», и написал «Одно лето в аду» как акт раскаяния[468]. Спустя годы, по словам известного фальсификатора, было найдено распятие, «окруженное лучами света», глубоко запрятанное в письменный стол Рембо[469].

Рембо дал первые показания неулыбчивому старшему полицейскому офицеру. Неудивительно, что он выглядел как человек, предполагаемый убийца которого только что был арестован:

«Весь последний год я жил с месье Верленом. Мы писали объявления в газеты и давали уроки французского языка. Жить с ним стало невозможно, и я выразил желание вернуться в Париж.

Четыре дня назад он уехал от меня в Брюссель и послал мне оттуда телеграмму, прося присоединиться к нему».

В этих показаниях было так много пробелов, что это едва ли можно назвать правдой. Рембо постарался найти обоснование злому умыслу. По его версии, как только он приехал в Брюссель, Верлен угрожал ему, говоря: «Давай, уезжай, тогда увидишь, что произойдет!» Прежде чем сделать два выстрела, он повторил свою угрозу: «Я покажу тебе, как уезжать!»

Рембо ничего не сказал о том, что Верлен был нетрезв. В сущности, он отправил Верлена – отца маленького Жоржа – в тюрьму.

Затем была опрошена мадам Верлен. Она попыталась оправдать своего мальчика: «Около двух лет месье Рембо живет за счет моего сына, который имел основания жаловаться на его угрюмый и злобный характер». Верлен совершил этот проступок «в момент помрачения ума» и купил револьвер, просто «потому, что он собирался путешествовать».

Когда допрашивали Верлена, он не сделал и попытки реабилитировать себя, хотя настаивал на том, что, когда потянулся за своим пистолетом на площади Рупп, он хотел выстрелить в себя, а не в Рембо.

Был поднят и зловещий вопрос об «аморальных отношениях».

Верлен был заперт в воющем зверинце с пьяницами. После бессонной ночи и завтрака из картофельного пюре и мяса неопределенного сорта он был доставлен в тюрьму Маленьких Кармелитов – бывший монастырь кармелитов – в ожидании суда.

Тем же утром Рембо покинул отель с мадам Верлен, чтобы вернуться в больницу. Его рука распухла, и ночь он провел в лихорадке.

На этот раз хозяин отеля, месье Верплез, находился за своей конторкой. Спустя пять дней он был допрошен полицией.

Согласно изысканиям Пьера Птифиса, хозяин гостиницы спрашивал: «Вы ранены?» – на что Рембо благородно отвечал: «Пустяки»[470]. Подлинные показания дают другое представление о благоразумии Рембо: «Рембо спускался по лестнице с рукой на перевязи. Я спросил его, что случилось. Он ответил, что его друг ранил его, выстрелив из револьвера. Затем вмешалась мадам Верлен, и разговор был прерван».

Рембо был болен, вероятно, от болевого шока и умеренного недоедания. Он был вынужден провести ближайшие девять дней в больнице.

Полицейский врач написал небольшое эссе о его ране (самое длинное литературное произведение, посвященное Рембо до верленовских Po?tes maudits («Проклятых поэтов») 1883 года. Форма раны была точно отмечена как «круглая», а ее вертикальное направление «снаружи вовнутрь, то есть, можно сказать, от наружной части к внутренней». «Отек и отсутствие выпуклости, вызванной инородным телом, не дают возможности установить наличие пули». Врач не мог сказать, действительно ли пуля по-прежнему находится в руке. Небольшая пуля была извлечена лишь 17 июля и сохранена в качестве вещественного доказательства для судебного разбирательства. Если она когда-нибудь обнаружится в полицейских архивах, то, вероятно, станет одной из самых священных реликвий современной литературы.

12 июля пенсне судьи Теодора Т’Серстевенса предстало перед койкой под № 19 палаты Второй больницы Святого Иоанна. Были получены более подробные показания. На этот раз Рембо особо подчеркивал временное помрачение рассудка и угрызения совести Верлена. В целом показания были менее категоричны и более верны нечистоплотной истине, что было так же хорошо, потому что вещи Рембо обыскали и конфисковали несколько писем, а также копию сонета Верлена Le Bon Disciple («Прилежный ученик»). Это было интересное чтение. Обвиняемый, по-видимому, просил истца «седлать его могучей хваткой!».

Еще более тревожным был тот факт, что судья, видимо, ознакомился и с другими делами, заведенными на Верлена:

«СУДЬЯ Т’СЕРСТЕВЕНС: Она [Матильда] не считала поводом для недовольства вашу близость с Верленом?

РЕМБО: Да. Она даже обвиняет нас в аморальных сношениях, но я даже не потрудился отрицать такую напраслину».

Строго говоря, «аморальные сношения» не имели никакого отношения к делу, но пробудилось любопытство суда. 16 июля в камеру Верлена пришли д-ра Семаль и Влеманкс и подвергли его унизительному интимному осмотру. Отчет врачей был представлен на суде в качестве отягчающих обстоятельств. Он заслуживает упоминания как часть социального анамнеза:

«– Пенис короткий и мелкий. Головка крайне мала и сужается к концу, основание головки сглажено. […]

– Анус довольно сильно растягивается при незначительном разведении ягодиц, раскрываясь на глубину около одного дюйма. Это движение образует широкую воронку, напоминающую усеченный конус с вогнутой вершиной. Складки сфинктера не повреждены и не имеют следов прежних повреждений… Способность к сокращению: остается почти в норме».

Вывод, который был сделан из этого осмотра, заключался в том, что на теле Поля Верлена «присутствуют следы как активной, так и пассивной педерастии. Те и другие признаки не столь явно выражены, чтобы дать основания подозревать старую и закоренелую привычку; скорее они указывают на сравнительно недавнюю практику…»[471]

Если и было нечто символическое в «брюссельском инциденте», так это судебный анализ поэзии. После прочтения прозы врачей трудно найти «Сонет для дырки в заднице» «непристойным»: «Как сморщенный лик фиолета гвоздик / Тихо дышит она, скрыта с глаз пеной нег, / И влажна от любви, что вершит нежный бег / С ягодиц белых до центра шва между них».

Интерпретация анатомии полового члена является чистой фантазией. Другие признаки, описанные Семалем и Влеманксом, подтверждают практикование подсудимым анального секса, но и они не столь категоричны. Нельзя отрицать и то, что отчет, с точки зрения специалиста, не без изъянов. Отсутствие повреждений на самом деле говорит скорее о «старой и закоренелой» привычке, чем «о сравнительно недавней практике».

Этот осмотр половых органов был нежелательным развитием событий для Рембо. Сейчас было достаточно псевдодоказательств, чтобы осудить его за «противоестественные привычки». 18 июля он давал показания в третий раз. На этот раз он избегал любых упоминаний о страстном характере их отношений. Он не находил «никакого серьезного мотива» в нападении Верлена. Он напомнил судье, что Верлен пил все утро, «как, собственно, он обычно делает, когда предоставлен самому себе».

На следующий день «Артюр Рембо, 19 лет, литератор, обычно проживающий в Шарлевиле», отозвал свое официальное обвинение.

Для Верлена снисходительность Рембо была запоздалой. 8 августа он был приговорен к двум годам тюремного заключения и 200 франкам штрафа. Это было максимальное наказание. Расширенная воронка произвела впечатление на присяжных[472].

Рембо вышел из больницы 19 июля. Должно быть, он получил еще денег от мадам Верлен, поскольку задержался еще на несколько дней над табачным магазином на рю де Бушерс, где продавщица по имени Анн Пансмайль сдавала угол квартиры[473]. К счастью, неизвестный молодой художник по имени Жеф Росман – возможно, еще один жилец – сохранил его горестный образ на панели красного дерева: «Портрет француза Артюра Рембо, раненного после выпивки своим близким другом, французским поэтом Полем Верленом. Писано с натуры Жефом Росманом».

Прикрытый комковатым красным одеялом и закутанный в кружевные простыни (мадам Пансмайль была еще и кружевницей), Рембо выглядит таким же несчастным, как прикованный к постели спортсмен, жертва приключений в убогом пансионе.

Вскоре после этого он уехал в Рош. Легенды о том, что он был выслан из Бельгии, как Виктор Гюго в 1871 году, не соответствуют действительности[474]. Он уехал по собственной воле.

Где-то по дороге он купил какую-то газету: «жестокие истории» «Одного лета в аду» ждали, когда их закончат, а в Роше никогда не было никаких газет.

Шрам образовался быстро. Последние разделы книги написаны тем, кто чувствовал себя счастливо посмертно, – поэтом, который выжил после двух выстрелов и, возможно, переосмыслил свою жизнь:

«На больничной койке моей этот запах ладана, вдруг возвратясь, мне казался особенно сильным… О, страж ароматов священных, мученик, духовник!

Узнаю в этом гнусность моего воспитания в детстве. Что дальше? Идти еще двадцать лет, если делают так и другие.

Нет-нет! Теперь я восстаю против смерти!»

В бельгийской тюремной камере на листке бумаги, в которую заворачивали сыр, Верлен писал стихотворение о своем прекрасном погубителе: Crimen amoris («Преступление любви»). Оно было написано пронзительной одиннадцатисложной строфой[475]. На празднике Семи Грехов самый прекрасный из «юношей-дьяволов» летит к вершине башни, заявляя, что Добра и Зла не существует, и гибнет, пораженный ударом молнии[476]:

[…]

И был там юноша. Он шумному веселью,

Увит левкоями, отдаться не хотел;

Он руки белые скрестил по ожерелью,

И взор задумчивый слезою пламенел.

И все безумнее, все радостней сверкали

Глаза, и золото, и розовый бокал,

Но брат печального напрасно окликал,

И сестры нежные напрасно увлекали.

Он безучастен был к кошачьим ласкам их,

Там черной бабочкой меж камней дорогих

Тоска бессмертная чело ему одела

И сердцем демона с тех пор она владела[477].

[…]

Рембо направился обратно в Арденны под ясным небом. Его собственное отношение к этой теме в Matin?e d’ivresse («Утро опьянения»), типично неоднозначно: Древо Добра и Зла – «чудовищный куст» «Одного лета в аду» не уничтожен, а лишь находится под угрозой уничтожения. Само произведение – просто «отравление ядом». Но в ожидании общего просвещения и революции в природе реальности гашиш, этимологически упомянутый в последнем слове произведения, является более чем приемлемым заменителем ладана и смирны:

«Яд останется в нашей крови даже тогда, когда умолкнут фанфары, и снова мы будем во власти былых дисгармоний. А теперь, достойные всех этих пыток, лихорадочно соединим воедино сверхчеловеческое обещание, данное нашему телу и нашей душе, и это безумье! Изящество, знанье, насилье! Нам обещано было, что дерево зла и добра закопают во мрак и что изгнано будет тираническое благородство, чтобы мы за собой привели очень чистую нашу любовь. Это началось с отвращенья и кончилось беспорядочным бегством всех ароматов, потому что мы не могли ухватиться за вечность.

Смех детей, осторожность рабов, строгость девственниц, ужас лиц и предметов отсюда, – благословенны вы все за воспоминанье о ночи бессонной. Началось это с мерзости, кончилось ангелом льда и огня.

Опьяненное бдение свято, хотя бы за маску, которую нам даровало. Метод, мы утверждаем тебя! И не забудем, что ты вчера прославлял всех сверстников наших. Верим в яд. Жизнь умеем свою отдавать целиком, ежедневно.

Настало время Убийц»[478].