Глава 31. Постой у полицмейстера, мятеж Корнилова и последний парик Ленина

Назвать последнее пребывание Ленина вне пределов России третьей его эмиграцией будет неверно – ведь он и появился в Финляндии нелегально, и жил нелегально, и вернулся в Россию нелегально…

К тому же, одно время он жил у гельсингфорсского «полицмейстера» Густава Ровио. Объяснялось это тем, что на последних коммунальных выборах финские социал-демократы получили большинство, и назначили начальником милиции (т. е. полицмейстером) финской столицы Гельсингфорса старого друга Шотмана, бывшего петербургского токаря Густава Ровио.

В революционное движение и в РСДРП Густав Семёнович Ровио (1887–1938) пришёл в 1905 году, в 1907 году высылался в Тверь, в 1910 году – в Вологду, а в конце 1910 года уехал в Финляндию. С 1913 по 1915 годы был секретарём ЦК Союза социал-демократической молодёжи Финляндии.

Я ещё к нему вернусь…

Жизнь Ленина в Финляндии началась с того, что Ялава довёз его до Териоки, оттуда Владимир Ильич пришёл в деревню Ялкала (позднее – Ильичёво Рощинского района Ленинградской области), где жила сестра Рахьи – замужем за рабочим Парвиайненом. Здесь Ленин прожил до 17(30 сентября), поддерживая связь с Петроградом через дочь хозяев.

Всё это напоминает детективный или авантюрный роман, но так оно и было… И остаётся лишь сожалеть, что в классических курсах истории КПСС ни о чём этом не говорилось – курсы от таких деталей лишь выиграли бы!

Потом Ленин, загримированный под пастора, в сопровождении двух финских рабочих переехал в Лахти с расчётом на переезд в Гельсингфорс. На станции Мальм – на даче у депутата финского сейма и члена Исполкома Финляндской социал-демократической партии Карла Харальда Вийка (1883–1946), он провёл день и договорился с Вийком о нелегальной письменной связи через него с Заграничным бюро ЦК РСДРП(б) в Стокгольме.

Ленин и Вийк были знакомы с 1910 года, с Копенгагенского конгресса II Интернационала. Виделись они и при возвращении Ленина в Россию из Швейцарии, так что поговорить было о чём. Когда гость уехал, Вийк сказал своей старой матери: «Этот господин является самым известным человеком, какой когда-либо бывал в нашем доме»…

Умный всё же народ финны!

В Гельсингфорс к Ровио Ленина привёз всё тот же Вийк. Сдав Ильича с рук на руки Ровио и выпив чаю, Вийк уехал, а Ленин стал устраиваться.

Позднее Ровио, живя в СССР, опубликовал в 1925 году небольшие, но очень интересные воспоминания о Ленине в Финляндии.

Ровио писал: «Я чувствовал лёгкое напряжение, став вдруг квартирохозяином Ленина… Тем более, что мне по службе чуть ли не каждый день приходилось иметь дело с контрразведкой Керенского, а иногда и с финляндским генерал-губернатором октябристом М. М. Стаховичем».

Но в бытовом отношении гость оказался необременительным – лишь попросил купить яиц, масла… Ровио предложил приносить обеды из кооперативной столовой, однако Ленин «категорически отказался, объясняя, что на газовой плите он сумеет вскипятить воду для чая и сварить яиц, а больше – что ж, для него вполне достаточно»[803].

Ленин прожил у Ровио полторы недели…

Потом Вийк нашёл ему пустовавшую квартиру рабочего Усениуса, но возникли проблемы, и Ленин опять перебрался к Ровио. В конце-концов Ильича удобно устроили в бездетной семье машиниста Артура Блумквиста, где он и жил до отъезда в Выборг, и куда к нему приезжала Крупская.

Русскими газетами Ленина всё время обеспечивал Ровио, а переписку Ленина с Петроградом – Ялава.

Первое время – до отъезда на Урал, приезжал Шотман, и Ровио вспоминал, как после провала корниловского путча Шотман, заехав к Ровио, заявил ему: «Знаешь, через четыре месяца Владимир Ильич будет у нас премьер-министром», и стал доказывать, почему.

Потом они вместе двинулись к Блумквистам, и Шотман сказал уже Ленину: «Владимир Ильич, через четыре месяца вам придётся составлять кабинет. Вы будете премьером». Ленин тут же стал подробнейшим образом выспрашивать последние новости из Питера…[804]

Это, скорее всего, не апокриф, а точная историческая деталь, иначе Шотман у Ровио в 1925 году не ошибся бы так сильно – на целых два месяца! Ведь реально Ленин возглавил Совет Народных Комиссаров уже через два месяца после прогноза Шотмана!

Надежда Константиновна приезжала к Ленину в Гельсингфорс, конечно, же нелегально. После отъезда Владимира Ильича она стала постоянно бывать в Выборгском районе… «В июльские дни поражала разница между настроениями обывателя и рабочих. – вспоминала она. – В трамваях, по улицам шипел из всех углов озлобленный обыватель, но перейдёшь через деревянный мост, который вёл на Выборгскую сторону, и точно в другой мир попадаешь».

Здесь жил Ялава, и Крупская ходила к нему за письмами, бывала и у Емельяновых. Однажды Ленин переслал «химическое» письмо с просьбой к жене приехать и с точными инструкциями, как найти его квартиру без расспросов.

У плана, нарисованного Лениным, отгорел край, когда Крупская нагревала его на лампе, и, всё же, она решилась. Как писала сама Надежда Константиновна, Емельяновы достали ей «паспорт сестрорецкой работницы-старухи»…

Точнее описал эту коллизию в воспоминаниях сам Емельянов. Не работавшим на заводе местным жителям пропуска для перехода границы выдавал волостной староста, с женой которого была знакома жена Емельянова. И по её просьбе пропуск был выправлен на имя тётки Емельянова Агафьи Атамановой (вообще-то за месяц до этого умершей в Райволе).

Получив «бумагу», Надежда Константиновна повязалась платком, и Емельяновы перевели её через границу и довели до станции.

Второй раз Крупская добралась до мужа недели через две, причём на этот раз через погранпост шла одна, запутала, но вышла к станции Олилла и села на поезд.

А дальше Крупская рассказывала вот что:

«Вагон был битком набит солдатами и матросами. Было так тесно, что всю дорогу пришлось стоять. Солдаты открыто говорили о восстании. Говорили только о политике. Вагон представлял собой сплошной крайне возбуждённый митинг. Никто из посторонних в вагон не заходил. Зашёл вначале какой-то штатский, да послушав солдата, который рассказывал, как они в Выборге бросали в воду офицеров, на первой же станции смылся. Не меня никто не обращал внимания. Когда я рассказала Ильичу об этих разговорах солдат, лицо его стало задумчивым, и потом уже, о чём бы он ни говорил, эта задумчивость не сходила у него с лица. Видно было, что говорит он об одном, а думает о другом, о восстании, о том, как лучше его подготовить»[805].

Это – тоже, конечно, не присочинено позднее, а списано с натуры. Придумать, как говорится, можно было бы что-то и позатейливее.

К слову, в воспоминаниях Крупской о 1917 годе описан и такой любопытный сюжет…

Вскоре после Июля Керенский решил, что разоружённый пулемётный полк, с которого всё и началось, надо публично «заклеймить позором» на площади. Работавшая с пулемётчиками Крупская наблюдала это действо:

«Под узду вели разоружённые солдаты лошадей, и столько ненависти было во всей их медленной походке, что ясно было, что глупее ничего не мог Керенский придумать. И в самом деле, в Октябре пулемётный полк беззаветно пошёл за большевиками, охраняли Ильича в Смольном пулемётчики»[806].

Керенский изживал себя не только подобными дурацкими выходками, но и всей своей «политикой».

И его надо было менять.

Причём менять его намеревались в реальном масштабе времени – на рубеже лета и осени 1917 года, даже не «левые», а «правые».

Наступать на внешнем – германском, фронте реакционная имущая Элита больше не собиралась. Не собиралась потому, что это было бесперспективно и опасно, а также и потому – это было главной причиной, что готовилось мощное и решительное наступление Элиты на внутреннем фронте.

В начале июля 1917 года на совещании в узком кругу финансово-промышленных магнатов Н. К. Денисова, А. И. Путилова и Ф. А. Липского было решено выделить полмиллиона рублей на организацию военного переворота во главе с Корниловым. И это был лишь один из многих подобных сборов имущей сволочи – Ленин писал о них как о компании «торгово-промышленных Кит Китычей, Рябушинских, Бубликовых, Терещенок и К⁰»[807].

Российские промышленники и банкиры представляли собой слой самых настоящих врагов народа! Вот, например, не раз поминавшийся в 1917 году Лениным горный инженер Пётр Пальчинский, по оценке Ленина – «верный слуга и защитник Кит Китычей»…[808]

Оставшийся в России Пальчинский был расстрелян как вредитель в 1929 году, и американский профессор Лорен Грэхэм изображает его всего лишь «идеологом технократии», «невинной жертвой сталинского террора». Однако Пальчинский имел возможность проводить свои «технократические» идеи в жизнь ещё в 1917 году – когда был товарищем министра торговли и промышленности в правительстве Керенского. И даже – раньше, когда руководил капиталистическим синдикатом «Продуголь» и был тесно связан с банковскими кругами.

Но вот как он «технократствовал» в 1917-м…

5 мая создано коалиционное министерство, в которое входит Пальчинский. Оно обещает контроль и даже организацию производства.

16 мая даже меньшевистско-эсеровский Петроградский Совет требует немедленного государственного регулирования производства, и тут же министр Коновалов уходит в отставку, а Пальчинский начинает саботировать все меры контроля.

В Донбассе создаётся катастрофическая ситуация. Не большевистская, а проправительственная газета «Новая Жизнь» сообщает:

«Безвыходный круг – отсутствие угля, отсутствие металла, отсутствие паровозов и подвижного состава, приостановка производства. А тем временем уголь горит, на заводах накопляется металл, когда там, где он нужен, его не получишь».

Донецкий комитет через Советы солдатских и рабочих депутатов организует анкету (всего лишь анкету!) о количестве металла. Промышленники жалуются, и товарищ министра Пальчинский запрещает «самочинные контрольные комиссии». Правительственных же комиссий этот «технократ» не назначает, зато срывает все попытки учёта и регулирования.

Возмущение настолько велико, что Пальчинского удаляют из правительства, обеспечив «хлебное местечко» губернатора Петрограда с доходом в 120 тысяч рублей. И в качестве такового Пальчинский организовывал в конце октября 1917 года оборону Зимнего дворца.

Итак, «Кит Китычи» Рябушинские, их политические агенты Пальчинские и прочие, готовили события «под себя». Керенский при этом, хотя и вёл дело тоже к военному перевороту, рассчитывал сохранить руководящие позиции.

2(25) июля 1917 года Временное правительство ввело – пока лишь на фронте, смертную казнь. При дивизиях были учреждены военно-по…, ах, пардон, – военно-«революционные» суды, приговоры которых вступали в силу немедленно и безоговорочно после опубликования. Это была, безусловно, мера не укрепления армии – как о том заявлялось, а мера по превращению армии в послушный инструмент властей для подавления народных выступлений.

11(24) августа состоялось заседание ЦК партии кадетов. Член ЦК, экономист А. А. Мануилов (1861–1929), бывший ректор Московского университета, «временный» министр просвещения, заявил там: «Уговорами управлять нельзя… Остаётся утвердить власть на физической силе».

(Замечу в скобках, что после Октября 1917 года Мануилов эмигрировал, но позднее вернулся в СССР и преподавал в советских вузах).

Депутат III и IV Государственной думы П. П. Герасимов тоже не миндальничал: «Некому даже залить улицы кровью», а А. И. Джевилегов возражал: «В войске есть элементы, не которые можно будет опереться диктатуре. Страна жаждет порядка: она идёт до царя…»

«До царя» шла, конечно, не страна, а «правые». Но и они имели в виду не реставрацию непопулярного Николая, и нечто покруче.

12 августа (25) августа под председательством Керенского в Москве с большой помпой открылось Государственное совещание, длившееся по 15(28) августа. Открывая Совещание, Керенский предупредил, что он «железом и кровью» раздавит все попытки сопротивления правительству.

На Совещание съехалось около 2 500 человек, в том числе 488 депутатов Государственной думы всех созывов, 313 от кооперации, 150 от торгово-промышленных кругов и банков, 147 от городских дум, 118 от земств, 117 от армии и флота (подавляюще – офицерство), 129 от Советов крестьянских депутатов и 100 меньшевиков и эсеров от Советов рабочих и солдатских депутатов.

Определился окончательно и русский то ли Кавеньяк, то ли Бонапарт – генерал Корнилов. Совещание чествовало его взахлёб, офицерьё носило генерала на руках, а правые газеты объявили человеком, «способным навести порядок».

В своём выступлении 13(26) августа, Корнилов потребовал приравнять тыл к фронту. Имелось в виду, конечно, не уравнение фронтового и тылового пайка, а введение смертной казни, уже восстановленной на фронте, и для тыла.

Корнилов настаивал на введении в промышленности военного положения с запретом митингов и забастовок, на что не решался даже царь.

Соответственно, как для крупных собственников, так и для особо кровавых правых эсеров типа кокаиниста Савинкова, Корнилов становился если не кумиром (кумир – это для юнкеров, прапорщиков и поручиков), то – знаменем.

В выступлениях на Совещании генерала Каледина, монархиста Шульгина, кадета Милюкова и прочего «сиятельного» сброда была заявлена та же программа действий: ликвидация Советов, упразднение солдатских комитетов, введение смертной казни в тылу, военная дисциплина на фабриках и заводах, подавление самовольных захватов помещичьих земель и т. д.

Церетели от имени ЦИКа заявил о поддержке Совещания.

У Совещания имелся и ещё один нюанс – было оглашено специальное послание президента США Вильсона, который обещал «временной» России всемерную поддержку, призывал к фактической расправе с революцией и манил 5-миллардным займом во имя продолжения войны.

В конце июля Керенский через французского министра иностранных дел Камбона зондировал отношение Вильсона к идее международной конференции для обсуждения возможности сворачивания войны. Вильсон тогда отмолчался, но архивы хранят черновик Вильсона, отпечатанный им самим на портативной машинке: «Надо бы найти способ этот предложение отвергнуть»[809].

Накануне Совещания Сталин в передовой в «Рабочем и Солдате» от 8(21) августа, расставляя точки над «i», писал:

«…развитие контрреволюции вступает в новую полосу» – от «разгромов и разрушений» она переходит к «законному руслу» «конституционного строительства». Контрреволюция опасается созыва Учредительного собрания, где большинство будет у крестьян, и ищет выход в организации Московского совещания, объявив его «общенациональным собором», – резюмировал Сталин, указывая, что «при таких условиях совещание… неминуемо превратится в орган заговора контрреволюции»[810].

Смысл Совещания был прозрачен: поигрались в революции-демократии, и будя… Поэтому и проводить Совещание решили в Москве – с одной стороны, «спасать Россию» лучше с трибуны в древней столице, с другой стороны здесь, вроде бы, было поспокойнее.

Однако по призыву большевиков Москва встретила Совещание однодневной стачкой протеста, в которой приняло участие более 400 000 человек[811].

Россия левела и левела…

Проблемы внутренние перемежались с проблемами внешними, международными. Когда Ленин обустроился в Гельсингфорсе, наладилась его переписка не только с Питером, но и со Стокгольмом – с Заграничным бюро ЦК (ЗБЦК). Несколько лет ЗБЦК, в которое в разное время входили разные люди, выполняло роль передаточного звена между Лениным, между эмиграцией и теми партийными работниками, которые находились в России.

Это была трёхзвенная цепь: ЦК (фактически – Ленин) ? ЗБЦК ? Русское бюро ЦК…

При помощи ЗБЦК шла нелегальная переправка писем и людей – «туда и обратно», и литературы – «туда». Но теперь, когда Ленин вернулся в Россию, ЗБЦК выполняло роль чего-то вроде «министерства иностранных дел» РСДРП(б). В качестве заграничного представителя ЦК, ЗБЦК издавало также в Стокгольме «Русский бюллетень „Правды“».

Все эти месяцы весны и лета 1917 года поток событий в России отделял Ильича от деятельности европейских социал-демократов – интернационалистов, от задач и проблем Циммервальда, однако полностью эти вопросы из орбиты его интересов не ушли, да и не могли уйти. Он ведь с самого начала, уже в момент приезда в Россию, дал лозунг мировой социалистической революции, имея в виду прежде всего, конечно, воюющую Европу.

Позднее мы ещё увидим, что в реальном масштабе того времени, когда под бременем войны изнемогали не только Россия, но и Германия, Франция и даже Англия, лозунг европейской социалистической революции был не такой уж химерой.

Так или иначе, одни проблемы нельзя было отделить от других, и это хорошо видно из письма в ЗБЦК, которое Ленин начал писать в Гельсингфорсе 17(30) августа, а закончил, с перерывами, 25 августа (7 сентября) 1917 года – когда образовалась оказия:

«Дорогие друзья! С великим трудом после долгих недель вынужденного перерыва, удаётся, кажется, восстановить переписку. Конечно, чтобы это удалось вполне, Вы должны усиленно похлопотать и поработать над организацией её со своей стороны.

Гнусная кампания клеветы, поднятая буржуазией по поводу будто бы шпионства или прикосновенности к нему Ганецкого, Коллонтай и многих других, является, конечно, подлым прикрытием похода на интернационалистов со стороны наших бравых „республиканцев“, желающих „выгодно отличить“ себя от царизма клеветничеством…

Необходимо, чтобы Ганецкий (член ЗБЦК. – С.К.) документально опроверг клеветников, издав поскорее финансовый отчёт своей торговли и своих „дел“ с Суменсон (что сие за особа? Первый раз услыхал!) и с Козловским (желательно, чтобы отчёт был проверен и засвидетельствован подписью шведского нотариуса или шведских, нескольких, социалистов, членов парламента). Также необходимо напечатать текст телеграмм… и разобрать, разъяснить каждую…»[812]

Мадам Суменсон фигурировала в обвинениях Ленина как связник между ним и Берлином. Она жила в Петрограде, являлась частным лицом, и её коммерческая переписка с Ганецким была принята контрразведкой за шифр. Любой шифр «раскалывается», однако из цифр «перехваченных» телеграмм Суменсон никто ничего не извлёк. Тем не менее, «утка» улетела, и имя Суменсона по сей день порхает по страницам антиленинских пасквилей.

Член ЦИК и Исполкома Петросовета, председатель Выборгской районной думы М. Ю. Козловский (1876–1927), работавший и в польском социал-демократическом движении, обвинялся в передаче Ленину 20 миллионов то ли рублей, то ли марок… Реально же размеры обмена денежными суммами между Стокгольмом и Петроградом (то в одну, к слову, сторону, то – в другую) исчислялись 2–3 тысячами рублей – для любой политической партии сумма не решающая и вполне посильная.

В цитируемом письме Ленин, к слову, спрашивал:

«Каковы денежные дела заграничного бюро, назначенного нашим Центральным Комитетом? После июльских преследований ясно, что наш ЦК помочь не может (я так думаю, по крайней мере). Пишите, удалось ли что собрать через шведских левых и просуществует ли бюро?»

Не в первый раз подчёркиваю: выше цитируется чисто внутрипартийное, закрытое письмо, не рассчитанное на публикацию (впервые оно было опубликовано в 1930 году в Ленинском сборнике XIII). Одного этого письма достаточно для того, чтобы вопрос о «германском золоте» закрыть, а подобных писем выше приводился уже не один десяток.

Историк Сергей Шрамко как некое откровение сообщает, что большевики в 1917 году развернули массовую печать и «к июлю партия имела 51, а к Октябрю 75 изданий». «Такой дорогой пиаровской кампании не могла позволить себе ни одна буржуазная партия в России», – заключает Шрамко, подталкивая к вопросу – откуда, мол, денежки[813].

Однако, во-первых, Ленин – как о большом достижении к июлю 1917 года – сообщал в своём письме в ЗБЦК о 17 ежедневных газетах с общим тиражом в 1 415 000 экземпляров в неделю. Там же Ленин называет и ежедневный тираж в 320 000 экземпляров в день (эту же цифру со ссылкой на академика Минца приводит и Шрамко). Но ясно, что столько выходило, всё же, не каждый день – это показывает простая арифметика.

Во-вторых, «Правда» в 10-е годы – ещё до войны, имела иногда разовый тираж в 50–60 тысяч экземпляров, а тот же Шрамко пишет, что тираж самого важного после «Правды» большевистского печатного органа – московского «Социал-Демократа», составлял в октябре 1917 года 47 тыс. экземпляров.

Для той уже массовой политической партии, какую представляла из себя РСДРП(б) в 1917 году, и при том росте интереса к большевикам в массах, который имел место в 1917 году, приводимые Лениным и Шрамко цифры отнюдь не чрезмерны и были вполне посильны большевикам без «германских спонсоров» (или – если вспомнить Н. Старикова – без «спонсоров» антантовских).

Что касается возможностей буржуазного «пиара», то в 1913 году в России издавалось 878 газет на русском языке и 280 иноязычных (не считая 1289 журналов только на русском языке)[814].

Данных на 1917 год у меня нет, но, скорее всего, эти цифры в 1917 году даже увеличились. И вся эта тысячная с лишком газетная «рать» обеспечивала «пиар», естественно, не большевикам, а их буржуазным оппонентам. К тому же большевистские издания печатались на дешёвой бумаге, верстались очень плотно и имели меньший листаж номера.

Возвращаясь же к августовскому письму Ленина в ЗБЦК, добавлю, что он много писал там о необходимости скорейшего созыва «конференции левых для основания III Интернационала» и пояснял:

«Именно теперь, именно когда Циммервальд так позорно колеблется или вынужденно бездействует, именно теперь, пока есть ещё в России легальная (почти легальная) интернационалистская партия более чем с 200 000 (240 000) членов (чего нет нигде в мире во время войны), именно теперь мы обязаны созвать конференцию левых, и мы будем прямо преступниками, если опоздаем это сделать (партию большевиков в России со дня на день всё больше загоняют в подполье)…»[815]

Из последней констатации, сделанной буквально за два дня до выступления Корнилова, видно, что Ленин не исключал и грустного для партии развития событий – в конце-концов тот же Корнилов и его «спонсоры» рассчитывали не на пустом месте, они были уверены, что «ловят» на верные шансы.

Однако даже Ленин в полной мере тогда, как видим, ещё не осознал, что в политической ситуации всё большее значение начинает играть фактор масс, пробуждённых ходом дел ко всё более возрастающей политической активности… И отныне этот фактор всегда будет на стороне Ленина до самого конца его политической деятельности!

Уже скоро – через несколько дней после написания Лениным последних цитированных строк – народ даже без Ленина под руководством «головки» большевиков, не имеющей Ленина в оперативном руководстве, сумеет сорвать контрреволюционные планы Элиты…

21 августа (3 сентября) 1917 года была сдана Рига. Сдана, вне сомнений, намеренно – в военном отношении потеря была мало существенной, но зато политически она оказывалась для Элиты просто-таки необходимой – можно было обвинить в сдаче большевиков и начинать путч.

Героически сражались под Ригой латышские стрелки – что было объяснимо, но судьба города была решена – его принесли в жертву интересам близящегося корниловского мятежа.

А прежде чем перейти к самому мятежу – небольшая информация к размышлению…

Генерал Павел Курлов (1860–1923) занимал в царской России ряд высших постов и известен более как жандарм. Тем не менее, в 1915 году его назначили генерал-губернатором Прибалтийских провинций, и в качестве такового он принимал участие в эвакуации Риги летом 1915 года – за два года (!) до сдачи Риги.

Курлов, ввиду важнейшего промышленного значения Риги, высказывался против эвакуации, но Петроград настоял. Курлов резонно считал, что вначале надо вывозить имущество заводов, работающих на оборону, – например, завода машинных масел Эльриха, обеспечивавшего флот; оптического завода Герца; Руссо-Балтийского вагоностроительного завода… А царские чиновники в список объектов, подлежащих первоочередной эвакуации, включили «публичные памятники, колокола и медные крыши церквей»…

Далее предоставляю слово генералу, успевшему написать в эмиграции мемуары:

«Станки разных заводов смешивались, а памятник Императору Петру I, отправленный морем, был потоплен. Таким образом нарушенная промышленная жизнь торгового центра, обнимавшего около трети промышленности всей России (тут Курлов, конечно, перехватил, – С.К.), совершенно разорила Ригу, отозвалась на всём экономическом положении государства, почти за два года до занятия его германцами… Внутри Империи эти заводы восстановлены не были и часть станков совершенно пропала и даже была выброшена из вагонов. Между тем один Руссо-Балтийский вагоностроительный завод мог выпускать в неделю до 300 вагонов, что имело особое государственное значение ввиду последовавшего уже к этому времени расстройства транспорта…»[816]

Такая вот иллюстрация с той стороны баррикад к тезису Станислава Говорухина о якобы прекрасно устроенной и прекрасно управлявшейся «России, которую мы потеряли»…

Не исключаю, что если бы скончавшийся в 1923 году Курлов дожил до времён Великой Отечественной войны и познакомился с тем, как провели в принципиально более сложных условиях эвакуацию промышленности на Восток большевики, то, возможно, он за одно это стал бы их уважать.

А через два года после промышленного разгрома Риги царским Петроградом, «временный» Петроград сдал Ригу в видах разгрома революции и большевиков. После сдачи Риги Ленин, требуя нелегальной публикации «Листка по поводу взятия Риги» писал в ЦК: «Я знаю, что косность наших большевиков велика и что много труда стоить будет добиться издания нелегальных листков. Но я буду настаивать и настаивать, ибо это требования жизни, требования движения»[817].

В листке Ленин прямо связывал рижское поражение с готовящимися антинародными мерами, и был прав. В июле 1917 года запланированная правыми неудача наступления в Галиции положила начало подготовке военной диктатуры. А в августе генералы сдали Ригу для того, чтобы окончательно развязать себе руки внутри страны.

Ждать развязки пришлось недолго: 21 августа (3 сентября) Рига была сдана, а уже 25 августа (7 сентября) 1917 года Корнилов через октябриста Владимира Львова (не путать с кадетом князем Георгием Львовым!) передал Керенскому ультиматум: отставка правительства и передача всей полноты власти Корнилову.

Как говорится: «Ныне отпущаеши»…

Ровесник Ленина, 47-летний генерал Лавр Корнилов, заменивший 64-летнего генерала Алексея Брусилова на посту Верховного главнокомандующего, как полководец был по сравнению с Брусиловым, мягко говоря, слаб. Однако Корнилов имел в глазах российской буржуазии и Антанты одно огромное достоинство: он был готов залить Россию кровью, подавляя революцию.

Затея эта была обречена на провал заранее, но если представить себе развитие событий в случае успеха Корнилова, то их логическим итогом была бы неизбежная утрата Россией положения – как-никак – великой державы и перехода её на положение политического клиента и промышленной полуколонии Запада и США. Причём – без особых надежд на изменение положения в будущем, поскольку для водворения «порядка» корниловцы вырезали бы всю пассионарную часть нации и Россия оказалась бы телом без души.

После Московского совещания Сталин 19 августа (1 сентября) 1917 года в № 6 газеты «Пролетарий» опубликовал, как передовицу, статью «Американские миллиарды», где писал:

«В условиях капитализма ни одно предприятие не может обойтись без капитала. Составившаяся ныне коалиция, во главе которой стоит правительство, – самое крупное предприятие в России… На какие же капиталы намерена существовать новая (совсем новая!) коалиция?

Послушайте „Биржевку“ (вечерн. 17 августа):

„Ближайшим результатом работ Московского совещания, в особенности симпатии, проявленной к этому совещанию со стороны американцев, как передают, явилась возможность заключить на заграничном рынке 5-миллиардный государственный заём. Заём будет реализован на американском рынке…“

Ответ ясен. Коалиция будет существовать на американские миллиарды, за которые придётся потом отдуваться русским рабочим и крестьянам…

Но коалиция есть союз. Против кого же направлен союз Керенского – Милюкова – Церетели?

„Честная коалиция“ Керенского – Милюкова – Церетели, финансируемая американскими капиталистами против революционных рабочих России, – так что ли, господа оборонцы?

Так и запишем»[818].

Под эти будущие миллиарды Корнилов и поднял мятеж – формально против Временного правительства, фактически – против России. По большому счёту Корнилов был, конечно, дурак, но считал себя силой. Использовали его «втёмную», как пешку, продвигаемую в ферзи.

И тут…

И тут Керенский 27 августа (9 сентября) 1917 года телеграфно сместил Корнилова с поста Главковерха. Корнилов отказался и обратился «к народу» с «патриотическим» обращением:

«Я заявляю всему народу русскому, что предпочитаю смерть устранению меня от должности Верховного… Временное правительство под давлением большевистского большинства Советов действует в полном согласии с планами германского Генштаба, убивает армию и потрясает страну… Тяжёлое сознание неминуемой гибели страны повелевает мне в эти грозные минуты призвать всех русских людей к спасению умирающей Родины… Мне лично ничего не надо, кроме сохранения Великой России, и клянусь довести народ – путём победы над врагом – до Учредительного собрания, на котором он сам решит свои судьбы…»

Текст обращения писал помещик и журналист Завойко – фигура более чем тёмная. Арестованный по делу Корнилова, он был 20 октября 1917 года освобождён, уехал в Лондон, затем – в США. В 1923 году выплыл как представитель ряда американских финансовых групп на переговорах с советским Концессионным комитетом.

Петроград был объявлен на военном положении, Керенский апеллировал к Петроградскому Совету, большевистская часть которого и без этого бездействовать не собиралась.

Ленин в момент корниловщины занял жёсткую позицию. 30 августа он писал в ЦК:

«Возможно, эти строки опоздают, ибо события развиваются с быстротой иногда прямо головокружительной. Я пишу это в среду, 30 августа, читать это будут адресаты не раньше пятницы, 12 сентября. Но, всё же, на риск, считаю долгом написать следующее…

По моему убеждению, в беспринципность впадают те, кто… скатывается до оборончества или (подобно другим большевикам) до блока с эсерами, до поддержки Временного правительства. Это архиневерно, это беспринципность. Мы станем оборонцами лишь после перехода власти к пролетариату, после предложения мира, после разрыва тайных договоров и связей с банками, лишь после. Ни взятие Риги, ни взятие Питера не сделает нас оборонцами… До тех пор [пока] мы за пролетарскую революцию, мы против войны, мы не оборонцы!!

И поддерживать правительство Керенского мы даже теперь не должны. Это беспринципность! Спросят: неужели не биться против Корнилова? Конечно, да! Но это не одно и то ж; тут есть грань; её переходят иные большевики, впадая в „соглашательство“, давая увлечь себя потоку событий.

Мы будем воевать, мы воюем с Корниловым, как и войска Керенского, но мы не поддерживаем Керенского, а разоблачаем его слабость. Это разница. Это разница довольно тонкая, но архисущественная, и забывать о ней нельзя»[819].

Вот за что и ненавидели Ленина его политические враги – он всегда стоял на принципиальной позиции, не поддаваясь на соблазн приобрести дешёвую популярность у масс. Он доводил до коллег, до народа свою точку зрения и стоял на ней.

Есть шутливый афоризм: «Дайте мне точку опоры, и я приобрету точку зрения». Для Ленина его точка зрения и была точкой опоры. Поэтому он побеждал далеко не всегда и не сразу, но если побеждал, то – прочно!

После подавления мятежа умница Ленин констатировал: «Восстание Корнилова доказало для России то, что для всех стран доказала вся история, именно, что буржуазия предаст родину и пойдёт на все преступления, лишь бы отстоять свою власть над народом и свои доходы…»[820]

Эти слова Ленина вполне применимы и к путчу Ельцина в октябре 1993 года, и к киевскому Майдану 2014 года…

И только ли к ним?

Умница же Сталин после краха корниловского мятежа – 12 сентября 1917 года, в № 8-м газеты «Рабочий путь» (очередной «псевдоним» постоянно закрываемой «Правды») опубликовал статью «Иностранцы и заговор Корнилова».

Сталин писал о том, что из России «замечается массовый выезд иностранцев», «безусловно» причастных к заговору Корнилова, что «прислуга броневых машин, сопровождавших в Питер „дикую дивизию“, состояла из иностранцев» и т. д.

Замечу к слову, что всё это могли наблюдать и мы – в 1993 году, когда иностранцы действовали в Москве во время октябрьского путча Ельцина, в 2014 году в Киеве…

А закончил статью Сталин так:

«Сомнения невозможны: жёлтые всех стран объединяются, устраивая заговор против русской революции; …а никому не ведомые круги правительства, исполняя волю англо-французских империалистов, фарисейски кивают на большевиков…

Картина»[821].

Всё верно!

Связи корниловского мятежа с «союзниками» и, прежде всего, с Америкой практически не исследованы, а ведь они были! Теснейшие, со стороны США и Антанты – руководящие!

В частности, есть все основания считать, что адмирал Колчак выехал за рубеж накануне корниловского мятежа по договорённости с «союзниками» как будущий полномочный европейский эмиссар корниловской диктатуры.

Да и сам Корнилов был, похоже, креатурой британских спецслужб и английского посла Бьюкенена.

Читатель может спросить: «Как же так? Керенский – по Ленину и Сталину – ставленник Запада. Корнилов – по ним же – тоже ставленник Запада. И Керенский подавил Корнилова? Что-то здесь не то…»

Так что – мы и впрямь имеем здесь парадокс?

И, может быть правы стариковы, если в схеме выявляется такая очевидная «некруглая» нестыковка?

Однако никакой нестыковки с позиций исторической истины нет! Нет потому, что мятеж Корнилова сорвал, конечно же, не Керенский, а питерский пролетариат и большевики! Это они закрыли путь на столицу мятежникам, они распропагандировали «дикую дивизию» и сорвали все планы Антанты. В очередной раз очередная антироссийская спецоперация Запада была сорвана всё более «краснеющей» русской революционной массой.

Керенский, которому в хунте был обещан всего-то портфель министра юстиции, и этим недовольный, не стал выступать совместно с мятежниками. К тому же, уже в первые часы мятежа выявились его авантюризм и отсутствие массовой поддержки. И Керенский был вынужден забежать впереди массы, дезавуируя Корнилова, ибо если бы он этого не сделал, масса «затоптала» бы его – не физически, конечно, а политически, так же как и Корнилова, и – одновременно с Корниловым!

Не исключено, что на «решительность» Керенского подвигли как раз из посольства США, поняв, что карта Корнилова бита, и надо сохранить как резерв Керенского.

Но по большому счёту все было решено позицией народной массы… Позднее так же случится в октябрьском Моондзундском сражении Балтийского флота, когда моряки при ещё не свергнутом Временном правительстве Керенского будут сражаться не за Керенского, формально ещё стоящего у власти, а за будущую власть Ленина…

Формально эти две победы русского народа: первая в сентябре 1917 года над его внутренними врагами, и вторая в октябре 1917 года – над врагом внешним, были одержаны не под руководством Ленина, который скрывался в подполье. Однако в историческом и системном плане это были победы и Ленина, уже заложившего в российских массах новые идеи, новые мысли и новые чувства будущих хозяев страны и жизни…

1(14) сентября Корнилов был арестован (точнее – выведен в резерв и позднее стал одним из организаторов гражданской войны). Обязанности Верховного главнокомандующего принял на себя Керенский, В тот же день 1-го сентября под рукой Керенского была образована Директория и провозглашена – наконец-то – Российская Республика.

Как видим, Керенский обошёлся здесь без Учредительного собрания.

Итак, к началу осени 1917 года ситуация в России – не только политическая, но вообще в любом её общественном аспекте: экономическом, психологическом, правоохранительном, социальном, всё более обострялась.

4(17) сентября был освобождён из заключения Троцкий, и его «пиарщики» «справа» (тот же генерал Спиридович), и «пиарщики»-троцкисты «слева» позднее утверждали, что Троцкий-де «стал непосредственно руководить организацией переворота».

Ораторские способности Троцкого действительно были тогда очень востребованы, но подготовку восстания (точнее – техническое обеспечение его возможности) вели до Троцкого и помимо Троцкого – Военная организация, актив будущего Военно-Революционного комитета, куда входили три таких мощных организатора как Сталин, Свердлов и Дзержинский, а также – десятки и сотни тех рядовых партийных функционеров, которых добрых десять лет воспитывали Ленин и его соратники, но отнюдь не Троцкий.

Всё это настолько очевидно, что можно было бы на этом моменте и не останавливаться, но вокруг тех дней наворочено столько чепухи, что к «руководству» Троцкого и других якобы «забытых» «творцов» Октября нам ещё придётся возвращаться.

С 14(27) сентября по 22 сентября (5 октября) в Петрограде проходило Всероссийское демократическое совещание – ещё одна затея рушащихся эсеров и меньшевиков. На сентябрь было намечено созвать II Съезд Советов, и Демократическое совещание стало попыткой его подменить.

Итогом же Совещания оказалось образование «Временного совета Российской Республики» – так называемого «Предпарламента». Сталин точно назвал его «выкидышем корниловщины», а Зиновьев и Каменев были не прочь в нём поучаствовать.

Говорят, цыплят по осени считают. Однако российская осень 1917 года имела иной счёт – пошло разделение большевиков на орлов и «альбатросов» революции с одной стороны, и «мокрых куриц» с другой стороны… Имелись в наличии также «петухи» и «чижики-пыжики» – как оно и бывает в вихре событий.

Впрочем, суть уже близкой «орлиной власти» определяли, конечно, не «курицы», и не «чижики».

25 сентября (7 октября) Предпарламент открылся, и в тот же день состоялось важнейшее заседание Петросовета, обеспечившее его большевистский характер. В Исполком Петросовета вошли члены РСДРП(б) Троцкий, Каменев, Коллонтай, Иоффе, Карахан, Шляпников, Бубнов, Красиков, Залуцкий, Фёдоров, Сокольников, Евдокимов, Юренев.

В президиум были избраны Троцкий, Каменев, Рыков и Фёдоров (последний в бурях истории затерялся), от эсеров – Чернов и Каплан, от меньшевиков – Бройдо. Председателем Петросовета стал Троцкий[822].

Как видим, в новый Исполком Петросовета, явно не без влияния Троцкого, прошёл ряд «свежеиспечённых» большевиков из числа «межрайонцев», зато там не было ни Сталина, ни Свердлова, ни Дзержинского и ряда других толковых в деле товарищей… Уже это показывает, что подлинным центром готовящихся событий Петросовет Троцкого не был. Это был не штаб, а дискуссионный клуб, где хорошо было запускать «пробные шары»…

В Московском Совете большевики тоже получили большинство – председателем Московского Совета был избран большевик Ногин.

В Вашингтоне, Лондоне и Париже, а также – в самом Петрограде, было понято, что спецоперации Запада в России грозит окончательный крах со стороны социалистической революции Ленина.

Для России наступал «момент истины».

Начиная с поздней весны 1917 года Россия стремительно левела, всё более доверяя большевикам.

Вот несколько цифр…

Из 1090 делегатов Первого Всероссийского съезда Советов эсерами были 285, меньшевиками – 248, большевиками – 105 делегатов.

А из 649 делегатов, приехавших на Второй съезд Советов, открытие которого намечалось на 25 октября 1917 года, уже не менее 300 были большевиками. При этом и часть эсеров «полевела».

Все месяцы от Февраля до Октября только большевики усиливали своё влияние и наращивали силы.

На выборах в районные думы Петрограда в конце мая – начале июня 1917 года за списки большевиков проголосовало 20 процентов избирателей, на выборах в городскую думу Петрограда 20 августа (2 сентября) они получили уже 33 процента всех поданных голосов, а на выборах в районные думы Москвы, состоявшихся 24 сентября (7 октября) – и вовсе 51 процент[823].

Если посмотреть статистику по России, то она – да, будет не в пользу большевиков – это показали в ноябре 1917 года выборы в Учредительное собрание, где большевики получили более 20 % голосов, а эсеры – 60 % голосов. Но в Петрограде – чиновном Петрограде, 6 мест из 12 получили большевики. Ленин тогда дал интервью корреспонденту «Associated Press» Гуннару Ярросу, где подчеркивал важность этого факта и справедливо утверждал, что он означает победу в общенациональном масштабе[824].

К слову, Яррос (1882–1965) в 1924 году переехал в СССР, где занимался журналистской и преподавательской деятельностью.

Некто Сергей Шрамко, натаскав в свои работы гору «информации» и толкуя её вкривь и вкось в духе дешёвых «сенсаций», злорадно сообщает – без ссылки на источник, что «в июле-августе 1917 г. прошли выборы в городские думы. Эсеры и меньшевики, вместе взятые, по 50 губернским городам набрали 57,2 %, по 418 уездным городам – 34,5 %. Кадеты соответственно – 12,9 % и 5,4 %. Большевики – 7,5 % и 2,2 %. Беспартийные – 13,6 % и 50,7 %. Национальные группы (где и какие? – С.К.) – 7,8 % и 7,2 %. А в деревне влияние большевиков было всегда гораздо меньше, чем в городе»[825].

Однако цифры надо, во-первых, уметь и хотеть анализировать, а, во-вторых, цифры, выдранные из динамики эпохи ничего не доказывают. Я верю приведённым Шрамко цифрам и даже благодарен ему за них, но они говорят… не в пользу Шрамко, начиная с того, что после июльских провокаций контрреволюции против большевиков летом 1917 года в провинции ничего иного ожидать и не приходилось. Тому эффекту, который обеспечил в провинции антибольшевистский «жёлтый» «пиар» мог бы позавидовать Геббельс!

Бросьте камень в воду: в точке падения образовавшаяся круговая волна очень мала, но когда она расходится, то становится огромной – недаром говорят, что слухи ширятся как круги по воде. Вот так ширились летом 1917 года антибольшевистские сплетни, центром которых была столица. Это, конечно же, сказалось на провинциальных выборных цифрах большевиков.

Далее, брать среднюю цифру по всем губернским городам чохом – то же, что выводить среднюю температуру по больнице, беря данные по горячечному отделению и моргу.

Скажем, Тифлис и Тамбов – города губернские, Харьков и Екатеринослав – тоже. Но уверен, что в двух последних городах за большевиков проголосовало и летом 1917 года в разы больше людей, чем в двух первых. Большевиков поддерживали промышленные центры, а много ли их было в царской России.

Что же до мнения мало…, да что там «мало…» – неграмотной! деревни, то его тогда определяли непредставительные факторы. Деревне до большевиков надо было «дозреть», что постепенно и происходило!

Наконец, в уездных городках, жизнь которых хорошо описал Чехов на примере «маленького города С.», народ летом 1917 года вообще ошалел от происходящего, да и какие там были «партии» – в «маленьких городках С.»! Вот и «победили» там «беспартийные», но значило ли это хоть что-то в политическом отношении?

Рабочие же центры и, прежде всего, обе столицы, были за большевиков. К тому же совместные действия эсеров, меньшевиков и большевиков по подавлению корниловского мятежа объективно давали возможность объединения сил. И Ленин 6(19) сентября в № 3 газеты «Рабочий путь» – в очередной раз переименованной «Правде», публикует статью «О компромиссах».

Даже жандарм Спиридович – уже в эмиграции – оценил её как попытку Ленина «подействовать на меньшевиков с целью привлечь их на свою сторону»[826].

Начал Ленин сразу с сути:

«Компромиссом называется в политике уступка некоторых требований, отказ от части своих требований в силу соглашения с другой партией.

Обычное представление обывателей о большевиках, поддерживаемое клевещущей на большевиков печатью, состоит в том, что большевики ни на какие компромиссы не согласны ни с кем, никогда.

Такое представление лестно для нас, …но надо всё же сказать правду: такое представление не соответствует истине…

Задача истинно революционной партии не в том, чтобы провозгласить отказ от всяких компромиссов, а в том, чтобы через все компромиссы, поскольку они неизбежны, уметь провести верность своим принципам, своей революционной задаче…»[827]

Ленин писал, что большевики, «как и всякая другая политическая партия, стремится к политическому господству для себя», но теперь в русской революции «наступил такой оригинальный поворот», когда партия может предложить добровольный компромисс не буржуазии – «прямому и главному классовому врагу», а «главенствующим» мелкобуржуазно-демократическим партиям, эсерам и меньшевикам.

«Компромисс состоял бы в том, – продолжал Ленин, – что большевики, не претендуя на участие в правительстве…, отказались бы от выставления немедленно требование перехода власти к пролетариату и беднейшим крестьянам… Условием, само собой разумеющимся и не новым для эсеров и меньшевиков, была бы полная свобода агитации и созыва Учредительного собрания без новых оттяжек и даже в более короткий срок…»[828]

Ленин спрашивал: «Что выиграли бы обе „соглашающиеся“ стороны от этого „компромисса“, т. е. большевики с одной, блок эсеров и меньшевиков, с другой стороны?», и сам же отвечал:

«Большевики выиграли бы то, что получили бы возможность вполне свободно агитировать за свои взгляды и при условиях действительно полного демократизма добиваться влияния в Советах…

Нам бояться, при действительной демократии, нечего, ибо жизнь за нас…

Меньшевики и эсеры выиграли бы то, что получили бы сразу возможность осуществить программу своего блока, опираясь на заведомо громадное большинство народа и обеспечив себе „мирное“ пользование своим большинством в Советах…»[829]

Ну, и где здесь какая-либо апология единоличного «захвата власти»?

Это было предложено эсерам и меньшевикам публично незадолго до созыва Всероссийского демократического совещания! И если бы на этих условиях Ленин был легализован, то Октября 1917 года, который стал неизбежным к концу октября 1917 года, могло и не быть.

Не быть по замыслу самого Ленина!

На основе предложений Ленина Советы стали бы едины, в Учредительном собрании полностью легализованные большевики получили бы не менее трети голосов. В блоке с эсерами и меньшевиками это составило бы не менее 80 % голосов, и на базе Декларации Керенского (не Ленина!) от 8 июля, реализация которой стала бы возможна при предлагаемом Лениным компромиссе, Россия могла бы, легитимно выведя из управления страной кадетов, пойти по демократическому пути…

И от всего этого отказались предавшие народ эсеры и меньшевики, идущие на поводу у кадетов, то есть – у крупного капитала.

Так кто несёт ответственность за то, что будущее оказалось не мирным – Ленин, или Керенский и Чернов с Церетели-Чхеиздзе и Либерданами?

Ленин ведь тогда, в сентябре, предупреждал, что если компромисс не будет достигнут, «Коммуна неизбежна в России», потому что «всякий революционный рабочий и солдат будет неизбежно думать о Коммуне, верить в неё, неизбежно сделает попытку осуществить её, рассуждая: народ гибнет, война, голод, разорение идёт всё дальше. Только Коммуна спасёт. Погибнем, умрём все, но осуществим Коммуну»…

Пусть читатель сам сопоставит эти мысли Ленина со следующими признаниями:

«Мы в феврале обещали временному правительству, чтоб будем ждать три месяца; вот они прошли, эти месяцы, а нужда всё та же; ещё больше. Временное правительство обмануло нас: обещало много – и ничего не сдержало. Ничего не сделало для работников… Вот тебе и республика! Ну, мы и решились, всё равно пропадать!»

Это – рассуждения пролетария, но – не российского, и не в 1917 году. Это записанные И. С. Тургеневым слова парижского пролетария в июне 1948 года![830]

Вот так!

Ленин же в сентябре 1917 года заранее предупреждал – естественно, без ликования —, что «Коммуна означает тяжёлую гражданскую войну» и «долгую задержку после этого мирного культурного развития»!

Заранее!

Предупреждал!

Без ликования….

А Керенский вместо честных действий образовал 1(14) сентября прокадетскую Директорию из пяти человек. В неё вошли: А. Ф. Керенский, свежеиспечённый «Временными» генерал А. И. Верховский (военный министр), контр-адмирал Д. Н. Вердеревский (морской министр), адвокат А. М. Никитин (министр внутренних дел) и крупнейший сахарозаводчик М. И. Терещенко (министр иностранных дел).

А объединённый пленум ЦИКа Советов рабочих и солдатских депутатов и Исполкома Совета крестьянских депутатов 2(15) сентября эту затею одобрил.

Возникли и планы переезда Временного правительства в Москву, а это пахло – после намеренной сдачи Риги, сдачей уже Питера с той же целью: подавление центра русской революции и питерского пролетариата.

Узнав обо всём этом 3(16) сентября, Ленин к основному тексту статьи «О компромиссах», написанному 1 сентября, сделал приписку:

«Пожалуй, те несколько дней, в течение которых мирное развитие было ещё возможно, прошли… Остаётся послать эти заметки в редакцию с просьбой озаглавить их: „Запоздалые мысли“… иногда, может быть, и с запоздалыми мыслями ознакомиться небезынтересно»

Но шанс был – уже после публичного предложения Ленина эсеры и меньшевики собрали Всероссийское демократическое совещание. Пойди оно на предлагавшийся Лениным компромисс, и гражданской войны можно было бы избежать…

Желающим могу рекомендовать – не цитируя её, и статью Ленина «Русская революция и гражданская война» (ПСС, т. 34, с. 214–228), опубликованную 16(29) сентября 1917 года в газете «Рабочий путь».

Это ведь тоже было публичное предупреждение России не играть с огнём, а взяться за голову, и вместо усиления общественного «раздрая» на фоне близящейся хозяйственной катастрофы конструктивно объединиться…

Увы, и этому предупреждению Ленина российские партии и образованные круги не вняли. А тем временем на повестку дня вставал вопрос не о том, будет или не будет смена власти, а о том, чтобы сменить власть поскорее! Грозные события близились уже без инициирования их со стороны Ленина, и России надо было иметь такую власть, которая справилась бы с разбушевавшейся стихией не по методу кавеньяков, а в интересах трудящихся.

12(25) сентября 1917 года Ленин начинает писать, 14(27) сентября заканчивает, и сразу же направляет из Гельсингфорса в Россию письмо ЦК, Петроградскому и Московскому комитетам РСДРП(б) «Большевики должны взять власть»:

«Получив большинство в обоих столичных Советах рабочих и солдатских депутатов, большевики могут и должны взять государственную власть в свои руки…

Большинство народа за нас. Это доказал длинный и трудный путь от 6 мая до 31 августа и до 12 сентября: большинство в столичных Советах есть плод развития народа в нашу сторону…

Почему должны взять власть именно теперь большевики?

Потому что предстоящая отдача Питера сделает наши шансы во сто крат худшими.

А отдаче Питера при армии с Керенским и К⁰ во главе мы помешать не в силах.

И Учредительного собрания ждать нельзя, ибо той же отдачей Питера Керенский и К⁰ всегда могут сорвать его…»[831]

А далее Владимир Ильич пояснял своим коллегам то, что не мешало бы уяснить и его бездарным (или злонамеренным?) современным хулителям типа «историка» Сергея Шрамко: «Вопрос идёт не о „дне“ восстания, не о „моменте“ его в узком смысле. Это решит лишь общий голос тех, кто соприкасается с рабочими и солдатами, с массами…»

Шрамко выдвигает на роль «творца Октября» кого угодно – вплоть до сумбурной и политически полуимпотентной фигуры Абрама Иоффе, но только не Ленина!

Чтобы понять всю глупость подобного утверждения, не требуется даже рыться в архивах. Об Иоффе, как о фигуре, что-то серьёзно значившей, не пишет никто – ни «правые», ни «левые» мемуаристы, ни антисоветские исследователи. Но дело даже не в этом. Сказать вообще о ком-либо из предоктябрьской «верхушки» как из числа большевиков, так и из числа левых эсеров, что он был ведущей фигурой, это примерно то же, что сказать о секретаре Сталина Поскребышеве, что главным творцом победы в войне был он, ибо распоряжения Сталина шли через него.

Даже Сталина – крупнейшую после Ленина фигуру Октября, невозможно выдвигать на роль творца Октября – её надо отдать только Ленину.

В то же время Ленин заранее понимал, что конкретную технологию, «технику» восстания в узком смысле будет определять не он, и даже не ЦК, а общий, совокупный голос тех рядовых партийных функционеров, которые держат, как говорится, «руку на пульсе» народной массы.

При этом Ленин дал-таки генеральный, директивного характера, план восстания, о чём – ниже.

Предвидя колебания кое-кого из коллег, Ленин писал:

«Ждать формального большинства у большевиков наивно: ни одна революция этого не ждёт…

Вопрос в том, чтобы задачу сделать ясной для партии: на очередь дня поставить вооружённое восстание в Питере и Москве (с областью), завоевание власти, свержение правительства. Обдумать, как агитировать за это, не выражаясь так в печати…

Нет аппарата? Аппарат есть: Советы и демократические организации… Взяв власть сразу и в Москве и в Питере (неважно, кто начнёт; может быть, даже Москва может начать), мы победим безусловно и несомненно»[832].

В те же дни, 13(26) – 14(27) сентября, Ленин пишет и направляет уже только в ЦК более развёрнутое письмо «Марксизм и восстание». Ссылаясь на Маркса, он призывал отнестись к восстанию как к искусству, и напоминал, что «восстание, чтобы быть успешным, должно опираться не на заговор, не на партию, а на передовой класс». Ленин анализировал прошедшие месяцы и делал вывод:

«3–4 июля восстание было бы ошибкой: мы не удержали бы власти ни физически, ни политически. Физически, несмотря на то, что Питер был моментами в наших руках, ибо драться, умирать за обладание Питером наши же рабочие и солдаты тогда не стали бы: не было такого „озверения“, такой кипучей ненависти и к Керенским, и к Церетели – Черновым, не были наши люди ещё закалены опытом преследований большевиков при участии эсеров и меньшевиков.

Политически мы не удержали бы власти 3–4 июля, ибо армия и провинция, до корниловщины, могли пойти и пошли бы на Питер.

Теперь картина совсем иная…»[833]

Нельзя забывать, что угроза сдачи Петрограда немцам была тогда реальной – Рига здесь сыграла роль пролога. И ведь не с бухты-барахты «Временные» засобирались в Москву… Поэтому Ленин, которого стариковы определяют в «немецкие шпионы», не в публичной статье, а в строго секретном партийном документе писал:

«Только наша партия, победив в восстании, может спасти Питер, ибо если наше предложение мира будет отвергнуто и мы не получим даже перемирия, тогда мы становимся „оборонцами“, тогда мы становимся во главе военных партий, мы будем самой „военной“ партией, мы поведём войну действительно революционно. Мы отнимем весь хлеб и все сапоги у капиталистов. Мы оставим им корки, мы оденем их в лапти. Мы дадим весь хлеб и всю обувь на фронт.

И мы отстоим тогда Питер»[834].

Имея в виду тактику большевиков на Демократическом совещании, Ленин призывал коллег по ЦК:

«Сознав безусловную необходимость восстания рабочих Питера и Москвы для спасения революции и для спасения от „сепаратного“ раздела России империалистами обеих коалиций, мы должны приспособить к условиям нарастающего восстания свою политическую тактику на Совещании…

Мы должны на Совещании, немедленно сплотить фракцию большевиков, не гоняясь за численностью, не боясь оставить колеблющихся в стане колеблющихся: они там полезнее для дела революции, чем в стане решительных и беззаветных борцов…»[835]

Ленин предлагал составить для Совещания краткую декларацию большевиков, требующую полного разрыва с буржуазией, предупреждающую об угрозе «сепаратного» раздела России англо-французскими империалистами (что через год они и попытались сделать) и ставящую вопрос так: «либо полное её (декларации. – С.К.) принятие Совещанием, либо восстание. Середины нет. Ждать нельзя. Революция гибнет»…

Такой постановкой вопроса Ленин из лидера класса превращался в общенационального лидера и начинал конституировать себя как того Спасителя России, которым ему было суждено стать в ближайшие годы.

Закончил же Ленин своё письмо «Марксизм и восстание» словами:

«Ставя вопрос так, сосредоточив всю фракцию на заводах и в казармах, мы правильно учтём момент для начала восстания.

А чтобы отнестись к восстанию по-марксистски, т. е. как к искусству, мы, в то же время, не теряя ни минуты, должны организовать штаб повстанческих отрядов, распределить силы, двинуть верные полки на самые важные пункты, … взять Петропавловку (где хранился огромный арсенал. – С.К.), арестовать генеральный штаб и правительство, послать к юнкерам и к дикой дивизии такие отряды, которые способны погибнуть, но не дать неприятелю двинуться к центрам города; мы должны мобилизовать вооружённых рабочих, призвать их к отчаянному последнему бою, занять сразу телеграф и телефон, поместить наш штаб восстания у центральной телефонной станции, связать по телефону все заводы, все полки, все пункты вооружённой борьбы и т. д.

Это всё примерно, конечно, лишь для иллюстрации того, что нельзя в переживаемый момент остаться верным марксизму, остаться верным революции, не относясь к восстанию, как к искусству»[836].

Так Ленин за месяц до реального восстания вёл системную – пока, идейную, директивную, и пока ещё из Финляндии, подготовку будущих событий… Но вот «историк» Сергей Шрамко задаётся вопросом: «Кто руководил свержением Временного правительства?», и далее продолжает: «Обычно в ответ на этот вопрос звучит – Ленин. Но Ленин появился в Смольном за несколько часов до штурма Зимнего дворца…»

Что тут сказать, кроме: «Угу!»?

А кто, интересно, руководил весной 1945 года взятием Берлина? По «логике» Шрамко – кто угодно, но только не Сталин. Ленин в Смольном хоть за несколько часов до штурма Зимнего появился, а Сталина в Берлине вообще никто не видел… Так какое он имеет отношение к штурму Рейхстага?

Эх, господа хорошие… Это ведь только в исторических анекдотах всё просто: «Пришёл, увидел, победил!» А в жизни одномоментный успех нередко готовят десятилетиями – как готовил его Ленин ещё со времён «Союза борьбы за освобождение рабочего класса»…

Оба письма по вопросу восстания Ленин попросил переправить лично Марии Ильиничне, и она, перепечатав их в 10 экземплярах, передала копии в Секретариат ЦК Елене Стасовой – тогда секретарю ЦК и кандидату в члены ЦК, для направления всем членам ЦК.

Оба письма обсуждались на заседании ЦК 15(28) сентября 1917 года, где было решено провести собрание ЦК по тактике действий, и на голосование был поставлен вопрос: сохранить только один экземпляр писем. За это предложение проголосовало 6 человек, против – 4, воздержалось – 6.

Каменев при этом внёс проект резолюции, направленный против предложений Ленина, но проект отвергли[837].

Позднее Елена Стасова вспоминала, как она раздавала машинописные копии ленинских писем для предварительного ознакомления членам ЦК, и член ЦК Андрей Бубнов, прочтя их, тут же потребовал от Стасовой уничтожить все экземпляры, однако она отказалась[838].

В свете будущего расстрела Бубнова – якобы «невинной жертвы сталинского произвола», это – факт пикантный.

И таких как Бубнов – людей, вроде бы, и своих, и давно работающих в партии, но в чём-то нестойких, среди руководства РСДРП(б), а потом – РКП(б) и ВКП(б), было больше, чем хотелось бы…

Увы!

В России пахло грозой, ждать у моря погоды в Гельсингфорсе Ленин не мог, и поэтому объявил Ровио, что надо достать парик, краску для бровей, паспорт и устроить квартиру в Выборге.

(В скобках сообщу, что чуть позднее в письме Ивару Смилге из Выборга Ленин предупреждал Смилгу: «Имейте в ввиду, что Ровио прекрасный человек, но лентяй. За ним надо смотреть и напоминать два раза в день. Иначе не сделает»).

Да, из воспоминаний Ровио (и не только, конечно, Ровио) виден отнюдь не тот благодушный дедушка, которым Ленина часто изображали в советское время… В большинстве воспоминаний, относящихся к дооктябрьским месяцам 1917 года, реальный, а не «киношный» Ленин предстаёт крайне собранным, полным самообладания и хладнокровия, трезвым политическим деятелем, прекрасно сознающим свой потенциал, свой масштаб, своё значение в событиях… По необходимости – нередко жёстким в приказах и распоряжениях, но при этом – абсолютно без позы, без выпячивания себя…

Он всегда был готов рассмеяться от души смешному и внести в отношения искреннюю сердечность и человечность. Но всегда был готов и одёрнуть – если в том была деловая необходимость.

Собственно, всё так и должно было быть! Ленин давно являлся политическим полководцем, а бывают ли на свете добродушные полководцы? Человечные – да, бывают. Добродушные – нет! потому что очень уж у них непростое дело – посылать людей в огонь, в бой, возможно – на смерть… Здесь будешь сюсюкать – лишней крови не оберёшься, а кровь людская – не водица.

С париком же получилось забавно…

Ровио нашёл по объявлению театрального парикмахера и рано утром, когда на улицах безлюдно, привёл Ленина к парикмахеру снимать мерку. Парикмахер оказался старым петербуржцем, работал раньше в Мариинском театре и вспоминал, как «омолаживал» князей, генералов, аристократов и аристократок.

Короче, он был мастером своего дела, и брался сделать отличный парик через… две недели. Ленину же надо было уезжать через два дня, и он попросил поискать готовый.

На вопрос, какого цвета нужен парик, Ленин ответил – с сединой, так, чтобы он походил на шестидесятилетнего.

«Бедняга парикмахер чуть не упал в обморок от удивления, – вспоминал Ровио.

– Что вы! Вы ещё такой молодой, ведь вам больше сорока лет нельзя дать. Зачем вы берёте такой парик?»

И парикмахер стал красноречиво убеждать клиента «не брать себе преждевременной старости».

– Да вам-то не всё равно, какой я парик возьму? – удивился Владимир Ильич.

– Нет, я хочу, чтобы вы сохранили свой молодой вид!

Парик Ленин взял – после небольшой подгонки, конечно, седой[839].

А вскоре Ильич был уже в Выборге.

В Выборге, как и в Гельсингфорсе, Ленин много работал – эти слова приходилось писать выше уже не раз, но так ведь у него всю жизнь и было: работа, небольшие передышки для того, чтобы можно было эффективно работать и дальше, и затем – опять работа.

Перед отъездом в Выборг, он встречался с лидерами финской социал-демократии Маннером (1880-после 1976) и Куусиненом (1881–1964) – позднее они входили в число организаторов Компартии Финляндии, а в Выборге поселился у журналиста Юкка Латукка (1884–1925), тоже будущего финского коммуниста.

В Выборге Ленин написал ряд статей, включая «Из дневника постороннего. Ошибки нашей партии», а о сути его жизни там можно судить по двум, например, письмам.

В конце сентября (начале октября) 1917 года он пишет Ровио:

«Дорогой товарищ Ровио!

Пользуюсь оказией, чтобы узнать, получили ли моё письмо с вложением письма к Смилге? И передали ли ему письмо?

Оказия едет назад дня через два. Будьте добры, передайте это письмо Смилге, чтобы он тоже знал, что я беспокоюсь насчёт получения им письма и жду от него ответа.

Привет! Ваш К. Иванов

Не пошлёте ли мне комплект (1) „Прибоя“ (орган Гельсингфорсского комитета РСДРП(б), – С.К.) и (2) „Социалиста-Революционера“ (газета левых эсеров в Финляндии. – С.К.) за последние 1 ¹/₂ недели?

P.S. А в Швецию (в Загранбюро ЦК. – С.К.) через друзей послали ли письмо и газеты?»[840]

Упоминаемое в письме Ровио письмо от 27 сентября (10 октября) Ивару Смилге – в тот момент председателю Областного комитета армии, флота и рабочих Финляндии, привожу ниже в наиболее важной его части:

«Товарищу Смилге.

Пользуюсь хорошей оказией, чтобы побеседовать поподробнее.

Общее политическое положение внушает мне большое беспокойство. Петроградский Совет и большевики объявили войну правительству. Но правительство имеет войско и систематически готовится (Керенский в ставке, явное дело, столковывается с корниловцами о войске для подавления большевиков и столковывается деловым образом).

А мы что делаем? Только резолюции принимаем? Теряем время… История сделала коренным политическим вопросом сейчас вопрос военный. Я боюсь, что большевики забывают это, увлечённые „злобой дня“, мелкими текущими вопросами и „надеясь“, что „волна сметёт Керенского“. Такая надежда наивна, это всё равно, что положиться „на авось“…

Мы можем оказаться в смешных дураках: с прекрасными резолюциями и Советами, но без власти!!

По-моему, для правильной подготовки умов, надо сейчас же пустить в обращение такой лозунг: власть должна немедленно перейти в руки Петроградского Совета, который передаст её съезду Советов. Ибо зачем терпеть ещё три недели войны и „корниловские подготовления“ Керенского?»[841]

«Корниловские приготовления» Ленин рассмотрел верно! Ставка находилась в Могилёве, а в близком к Могилёву городке Старый Быхов в здании бывшей женской гимназии содержались генералы Корнилов, Романовский, Лукомский и другие участники корниловского мятежа, к которым вскоре подвезли генералов Деникина и Маркова…

Иными словами, в Быхове собрали всю «головку» будущей «белой» Добровольческой армии. И вот что писал в своих воспоминаниях «Вся власть Советам» дважды генерал (генерал-майор царской армии и генерал-лейтенант РККА) Михаил Дмитриевич Бонч-Бруевич, родной брат ленинского соратника:

«Корнилова и его сподвижников охраняли конные сотни Текинского полка, преданного мятежному генералу… Сила была на стороне текинцев, побегу Корнилова, захоти он его предпринять, никто бы не помешал. Пребывание в Быхове было использовано Корниловым для того, чтобы сколотить штаб будущей белой армии…»[842]

Как видим, Ленин спешил и тревожился не напрасно: корниловцы готовились, а ведь они были люди военные, с широкими военными связями.

Итак, сидя в Выборге – на периферии событий, Ленин видел угрозы лучше, чем многие его коллеги, находившиеся в центре событий и лучше информированные. Тем не менее, ситуация всё более властно вынуждала перебираться в Питер – пусть даже нелегально, и в письме к Смилге содержалось полупикантное поручение: Ленин просил прислать удостоверение за подписью председателя и с печатью «на имя Константина Петровича Иванова», где было бы написано, «что-де председатель областного комитета ручается за сего товарища, просит все Советы оказывать ему полное доверие, содействие и поддержку», и пояснял: «Мне это необходимо на всякий случай, ибо возможен и „конфликт“, и „встреча“…»

Смилга, официально удостоверяющий перед массами политическую благонадёжность Ленина – такой сюжет выглядел бы комически, если бы не серьёзность момента.

Своеобразие момента проявлялось и в следующем предложении Ленина Смилге:

«Я думаю, нам бы надо повидаться, чтобы поговорить… Вы могли бы приехать, потеряв меньше суток, но если поедете только для свидания со мной, заставьте Ровио спросить по телефону Хуттунена (главного редактора газеты „Туц“ („Труд“). – С.К.), можно ли видеть „сестре жены“ Ровио („сестра жены“ = Вы) „сестру“ Хуттунена („сестра“ = я). Ибо я могу уехать внезапно»[843].

То есть уже в конце сентября 1917 года настроение у Ленина в Выборге было «чемоданное». Но выехал он – нелегально – из Выборга в Питер несколько позднее. Вёз его обратно в Россию – уже навсегда, всё тот же Ялава, а когда это произошло точно, не знает, как мы уже знаем, даже Истпарт.

Во всяком случае, 7(20) октября 1917 года Ленин пишет «Письмо Питерской городской конференции» для прочтения на закрытом заседании, а это косвенно подтверждает его нахождение уже в России.

В биохронике Сталина отмечено, что он встречался с Лениным 8(21) октября. И уж совсем точно известно, что 10(23) октября 1917 года Ленин выступил на заседании ЦК РСДРП(б) с докладом о текущем моменте и внёс резолюцию о вооружённом восстании, принятую ЦК десятью голосами (Ленин, Свердлов, Сталин, Дзержинский, Троцкий, Урицкий, Коллонтай, Бубнов, Сокольников, Ломов) против двух (Зиновьев и Каменев).

Троцкий, поддержав Ленина, всё же считал, что восстание надо отложить до II съезда Советов.

На этом же заседании ЦК впервые избирается Политическое бюро (Политбюро) ЦК из семи человек: Ленин, Сталин, Троцкий, Каменев, Зиновьев, Сокольников и Бубнов.

Суть того, что Ленин говорил на заседании ЦК 10 октября изложена в краткой протокольной записи, к которой мы ещё вернёмся. Но есть и ещё один документ – письмо Ленина «К товарищам большевикам, участвующим на областном съезде Советов Северной области» (ПСС, т. 34, с. 385–390) от 8(21) октября 1917 года, где ход ленинской мысли развёрнут более подробно.

Съезд состоялся в Петрограде с 11(24) по 13(26) октября в рамках подготовки к II Всероссийскому съезду Советов, и среди его 94 делегатов большевики имели 51 голос, левые эсеры – 24 голоса, максималисты (эсеры-террористы) – 4, эсеры – 10…[844]

Судя по тону письма к Съезду Советов Северной области, Ленин был бы не прочь, если бы уже этот, весьма представительный и влиятельный (безусловно, наиболее влиятельный из всех региональных съездов), форум конституировал себя как верховную власть.

Ленин напоминал делегатам, что, с одной стороны, «наша революция переживает критический момент», а с другой стороны «нарастание всемирной революции неоспоримо».

Ошибался ли Ленин, особенно – во втором утверждении?

Пожалуй – не очень…

В Германии тогда вспыхнуло восстание на флоте, 21 августа в Турине (а это был крупнейший рабочий центр Италии) начались антивоенные выступления перешедшие во всеобщую забастовку, появились баррикады, и властям пришлось объявить город на военном положении. 27 августа всеобщая забастовка в Турине была прекращена, но угли, вне сомнения, тлели и могли дать искру, из которой возгорелось бы пламя…

Не очень-то радовались войне и французы, чья кровь лились на фронте более чем обильно…

Ленин упрекал делегатов в нерешительности и писал, что «мы будем настоящими изменниками Интернационала, если в такой момент, при таких благоприятных условиях, ответим только… резолюциями»…

8(21) октября 1917 года он писал: «Керенский и корниловцы сдадут Питер немцам. Именно для спасения Питера надо свергнуть Керенского и взять власть Советам обеих столиц…», и далее:

«Промедление смерти подобно.

Лозунг „вся власть Советам“ есть лозунг восстания. Кто употребляет такой лозунг, не сознавая этого, не продумав этого, пусть пеняет на себя…

Дело не в голосованиях, не в привлечении „левых эсеров“, не в добавлении провинциальных Советов, не в съезде их. Дело в восстании, которое может и должен решить Питер, Москва, Гельсингфорс, Кронштадт, Выборг и Ревель (четыре последних – базы Балтфлота. – С.К.). Под Питером и в Питере – вот где может и должно быть решено и осуществлено это восстание, как можно серьёзнее, как можно подготовленнее, как можно быстрее, как можно энергичнее…

Флот, Кронштадт, Выборг, Ревель могут и должны пойти на Питер, разгромить корниловские полки, поднять обе столицы, двинуть массовую агитацию за власть, немедленно передающую землю крестьянами и немедленно предлагающую мир, свергнуть правительство Керенского, создать эту власть.

Промедление смерти подобно»[845].

Судя по воспоминаниям ряда делегатов, съезд Северной области мог бы инициировать выступление, но не все в руководстве РСДРП(б) были настроены на немедленные действия, оттягивая образование советского правительства до созыва Съезда Советов в конце октября (начале ноября по европейскому стилю).

Из высшего руководства особенно «волынили» Каменев и Зиновьев.

Формально основания для сомнений были…

Профессор Рабинович эти колебания описывает весьма подробно и достаточно объективно. Так, на заседании Петербургского комитета 15(28) октября лишь 8 из 19 представителей районов говорили о том, что массы настроены по-боевому и готовы выступить в любой момент, 6 сообщили, что настроения выжидательные, а 5 заявили, что желания выступать у людей нет.

Показательно, что рвавшийся в бой в июле Невский, теперь сетовал, что работа по технической подготовке ещё по-настоящему не началась (так и хочется спросить – а что же ты в июле народ мутил?), и резолюцию ЦК от 10(23) октября следует признать преждевременной[846].

Но Ленин на заседании ЦК 10(23) октября, констатировав, что «с начала сентября замечается какое-то равнодушие к вопросу о восстании», что «это недопустимо», и что «давно уже пора обратить внимание на техническую сторону вопроса», далее сказал, что «то, что затевается со сдачей до Нарвы и сдачей Питера ещё более вынуждает нас к решительным действиям», и большинство теперь за идёт за большевиками.

«Абсентеизм и равнодушие масс – заявил Ленин, – можно объяснить тем, что массы утомились от слов и резолюций»[847].

А ведь Ленин был прав!

Хороши вожди масс, которых должны тащить вперёд массы! Вождь – это тот, кто ведёт, а не тот, кого ведут. И если вожди с весны говорят и говорят лишь о «бдительности и выдержке», а дела нет, то массы могут и устать.

В результате, как мы уже знаем, 10(23) октября была принята решительная резолюция, и, собственно, с этого-то момента и начинается настоящая организационная работа по подготовке Октябрьского восстания, которая принесёт свои плоды через полмесяца…

Между прочим, в свете уже нашей новейшей истории конца ХХ – начала XXI века, любопытно, что Ленин тогда в своём вступлении отметил сообщение Свердлова о том, что из Минска получены известия о технической возможности выступления в Минске, и что Минск готов послать на помощь Петрограду революционный корпус.

Как видим, у белорусов и тогда здравый смысл был развит сильнее, чем у великороссов!

Поселили Владимира Ильича на Выборгской стороне, в доме № 1/92 на углу Большого Сампсоньевского проспекта и Сердобольской улицы, где жили почти исключительно квалифицированные рабочие, в квартире большевички Маргариты Фофановой (1883–1976).

Жил там Ленин, конечно, нелегально, лишь несколько раз выходя на конспиративные встречи, не покидая при этом, как правило, Выборгской стороны. Правда, после заседания ЦК 10 октября ему пришлось ночевать на квартире у Эйно Рахья на Петроградской стороне…

Выбираться «на волю» для встреч приходилось потому, что решено было соблюдать сугубую конспирацию, и точный адрес, где Ленин будет скрываться, не сообщать даже членам ЦК. Связь держали через Фофанову, Крупскую, Марию Ульянову, реже – через Рахья…

Собственно, даже о самом факте приезде Ленина знало ограниченное число лиц – письма, направляемые им делегатам Третьей Петроградской общегородской партийной конференции и большевикам на областном съезде Северной области, считались пришедшими из Финляндии.

На квартире Михаила Калинина – будущего «Всесоюзного старосты», Ленин встречался с членами ЦК для обсуждения того, когда и как начинать, и несколько раз беседовал с представителем Московского комитета РСДРП(б) Иосифом Пятницким (Таршисом) – о готовности Москвы.

16(29) октября 1917 года в Лесной подрайонной думе, председателем которой был Калинин, прошло расширенное заседание ЦК, где обсуждалась всё та же ленинская резолюция о вооружённом восстании, за которую проголосовало 19 человек при 4 воздержавшихся.

Против голосовало опять двое – Зиновьев и Каменев.

Ленин выступал в прениях три раза, его поддержал Сталин: «День восстания должен быть выбран целесообразно… То, что предлагают Каменев и Зиновьев, объективно приводит к возможности для контрреволюции подготовиться и сорганизоваться. Мы без конца будем отступать и проиграем революцию».

Решительно выступали Дзержинский, Калинин, Рахья, Свердлов, Скрыпник.

Суть говорившегося на заседании Лениным 16(29) октября известна тоже лишь по краткой, но вполне внятной протокольной записи.

Ленин сказал, что можно было бы пойти на компромисс с эсерами и меньшевиками, если бы те «прорвали с соглашательством», однако они такое предложение отвергли, а «положение ясное: либо диктатура корниловская, либо диктатура пролетариата и беднейших слоёв крестьянства»…

Как бы отвечая на все будущие псевдонаучные антисоветские изыскания по истории Октября, Ленин заявил: «Настроением масс руководиться невозможно, ибо оно изменчиво и не поддаётся учёту; мы должны руководиться объективным анализом и оценкой революции. Массы дали доверие большевикам (в отношении политически наиболее развитой части народа это так и было, – С.К.) и требуют от них не слов, а дел, решительной политики и в борьбе с войной, и в борьбе с разрухой…»[848]

За неделю до восстания на квартире рабочего Д. А. Павлова Ленин провёл совещание с руководителями Военной организации при ЦК Подвойским, Антоновым-Овсеенко и Невским.

Известный читателю Сергей Шрамко заявляет: «Хотя смертная казнь в России отменена (интересно, знали об этом юнкера, когда растерзали летом 1917 года распространителя „Правды“ Воинова? – С.К.), Ильич всегда был трусоват, а посему после возвращения из Выборга он прячется по чужим квартирам»…

По «логике» Шрамко легендарный партизан дважды Герой Советского Союза Сидор Ковпак и его хлопцы тоже были «трусоваты» – прятались от немцев по лесам. Нет, всё же, невыгодное это дело – невыгодное не в материальном, а в интеллектуальном отношении, быть антикоммунистом, антисоветчиком и антиленинцем… Так или иначе, а обязательно зарекомендуешь себя дураком. Недаром Томас Манн определил антикоммунизм как величайшую глупость ХХ века…

И если уж разговор у нас вернулся к квартирам, то – по воспоминаниям Фофановой – Владимир Ильич начал знакомство с её квартирой, расположенной на последнем этаже дома, с того, что выяснил, где проходит водосточная труба и был удовлетворён тем, что его комната с этой точки зрения выбрана правильно. Потом он попросил хозяйку взять вечером молоток и отбить две доски в заборе, отделявшем двор дома от соседнего двора…

Как видим, стратег революции был предусмотрителен и в «мелочах»…

Ну, а затем пошли последние немногие дни напряжённой предоктябрьской работы ленинской мысли…

Пока ещё – только мысли.

Фофанова была обязана приносить все выходившие в Петрограде газеты, которые изучались внимательнейшим образом. Так, крестьянский наказ 242 депутатов с мест, прочтённый Лениным в Известиях Всероссийского Совета крестьянских депутатов вскоре стал основой знаменитого ленинского «Декрета о земле».

И вдруг 18(31) октября в издававшейся Горьким полуменьшевистской газете «Новая Жизнь» Ленин обнаруживает интервью с Каменевым, который от своего имени и имени Зиновьева заявлял, что они-де не согласны с решением ЦК о вооружённом восстании накануне открытия Съезда Советов. Поскольку дата открытия Съезда – 25 октября 1917 года, была известна, Керенский, фактически, извещался о дате восстания.

Ленин был взбешен. Заочно – поскольку в перемещениях был ограничен – он потребовал исключения обоих из ЦК и из партии на основании того, что они выдали планы ЦК.

Ещё до интервью Каменева Сталин опубликовал в «Рабочем Пути» статью «Штрейкбрехеры революции». Штрейкбрехеры – это срывщики забастовок, лица, не прекращающие работу или нанимающиеся на работу во время стачек. И именно как штрейкбрехеров определил Каменева и Зиновьева Ленин.

20 октября (2 ноября) 1917 года ЦК заслушал письмо Ленина, и мнения разделились. Не был склонен к крайним мерам и Сталин. Уж не знаю, на основании чего, но, возможно, именно на основании того, что Сталин не требовал «крови» Каменева и Зиновьева так жёстко, как Ленин, «историк» Сергей Шрамко выступил в 2007 году с поразительным заявлением: «Зачем строить фантастические догадки о комбинациях, когда Сталин был явным (ого! – С.К.) противником (ух ты! – С.К.) Октябрьского восстания? Об этом свидетельствуют страницы центрального органа партии – „Правды“…»

Ну, во-первых, если быть точным, накануне Октябрьского восстания «Правда» не выходила. В очередной раз сменив «псевдоним», закрытая в июле «Правда» выходила накануне Октября под названием «Рабочий путь».

Во-вторых, 20 октября (2 ноября) 1917 года Сталин опубликовал в газете «Рабочий Путь» блестящую по злой и весёлой иронии статью «Окружили мя тельцы мнози тучны», где писал:

«Большевики дали клич – быть готовым! Вызван он обострением положения и мобилизацией сил контрреволюции, которая пытается обезглавить революцию, сдав столицу Вильгельму…

Но революционный клич, данный нашей партией, понят не всеми одинаково. Рабочие стали вооружаться. Они, рабочие, много прозорливее очень многих „умных“ и „просвещённых“ интеллигентов.

Солдаты от рабочих не отстали. Вчера на собрании Комитетов столичного гарнизона постановили они грудью отстаивать революцию и её вождя, Петроградский Совет, по первому зову которого обязуются стать под ружьё.

Так обстоит дело с рабочими и солдатами.

Не то с другими слоями.

Буржуазия знает, где раки зимуют. Она взяла, да „без лишних слов“ выставила пушки у Зимнего дворца, ибо у неё есть свои „прапорщики“ и „юнкера“, которых, надеемся, история не забудет…

А перепуганным неврастениках из „Новой Жизни“ невмоготу стало, ибо они „не могут больше молчать“ (слова Горького. – С.К.) и умоляют нас сказать наконец: когда же выступят большевики.

Словом, если не считать рабочих и солдат, то поистине: „Окружили мя тельцы мнози тучны“, клевеща и донося, угрожая и умоляя, вопрошая и допрашивая…»[849]

Надо ли по прочтении хотя бы этих – не единственных для Сталина в те дни – строк много гадать: за или против восстания выступал Сталин? К тому же, есть ведь и протоколы заседаний ЦК от 10 и 16 октября, где зафиксировано, что Сталин голосовал за ленинскую резолюцию о восстании…

Сталин писал о неврастениках из «Новой Жизни», но Каменева и Зиновьева по имени не поминал. А они к моменту Октября оба были замечательны лишь тем, что были «старыми революционерами». Именно так выразился по поводу разного рода других «громких имён» Сталин в статье «Окружили мя тельцы мнози тучны»… Сталин писал, что их, этих «громких имён», отвергнутых уже революцией – «целая вереница», упоминая конкретно Плеханова, Кропоткина, Брешковскую, Засулич, «которые тем только и замечательны, что они старые»…

Увы, сюда же можно было причислить и «героев» «октябрьского инцидента» Каменева и Зиновьева. Однако оба ещё долго пользовались влиянием, и вредили делу Советской власти ещё долго.

После Ленина они попортили крови и Сталину.

«Октябрьский инцидент» даёт богатую пищу для анализа…

Ленин в ситуации с двумя, безусловно, штрейкбрехерами, был более эмоционален, чем расчётлив. И не он один – Дзержинский на заседании ЦК предлагал потребовать от Каменева «полного отстранения от политической деятельности», однако это было, конечно же, лишь благим пожеланием. Относительно Зиновьева Дзержинский сослался на то, что он скрывается и в партийной работе участия не принимает. К тому же Зиновьев в письме в ЦК открестился от причастности к интервью Каменева.

Свердлов сказал, что поступок Каменева «ничем не может быть оправдан», но считал, что ЦК не имеет права исключать его из партии, а должен предложить Каменеву уйти в отставку, что Каменев тогда и сделал.

Сталин тоже был склонен к компромиссу, он говорил, что «исключение из партии не рецепт» и предлагал обязать Каменева и Зиновьева подчиниться решениям ЦК, оставив их в ЦК.

Пожалуй, это было в тот момент самым разумным! Зачем исключать, если можно использовать? В конце концов оба этих члена ЦК были известными в партии и в массах фигурами. К тому же, прямое исключение могло повести не очень-то стойкого идейно Каменева по неверной дорожке. Да и Зиновьев, хотя раньше и жил вместе с Лениным в шалаше в Разливе, был «кадром» не очень-то надёжным.

А знали оба много и о многом.

Что же до того, что контрреволюции стало известно о планах большевиков, то восстания, руководимого большевиками, все имущие слои и представители «отечественного, – по выражению Сталина, – болота интеллигентской растерянности» ждали уже не один месяц.

В итоге оба «штрейкбрехера» отделались легче, чем могли предполагать – оба остались в ЦК.

И оба, по мере сил, сопротивлялись вначале идее восстания, а затем – идее революционного, без соглашательских элементов, Советского правительства.

Дооктябрьский период жизни Ленина тем временем подходил к концу. В июле-августе 1917 года промежуточным финишем на политическом и жизненном пути Ленина оказался шалаш в Разливе. Но конечным пунктом маршрута, начинавшегося в этом шалаше, уже скоро станет здание бывшего Смольного института благородных девиц.

В начале петровского XVIII века на территории Смольного находился Смоляной двор, где вырабатывалась и хранилась смола для нужд флота. Потом там обосновался Смольный (Воскресенский) монастырь, а ещё позднее по проекту Кваренги было выстроено то здание, которое прогремело в 1917 году на весь мир.

4(17) августа 1917 года сюда из Таврического дворца переехали ЦИК и Петросовет, и в одной из комнат разместилась фракция большевиков. Однако с момента подавления корниловского мятежа Смольный всё больше большевизировался. Здесь в трёх комнатах третьего этажа разместился и Военно-революционный комитет (ВРК) при Петросовете, куда входили не только большевики, но тон задавали большевики.

И они задавали теперь тон не только в ВРК, не только в Смольном, но и всё больше – в России! Территория, «контролируемая» Лениным, ограничивалась пока стенами квартиры Фофановой, однако оставались считанные дни до того часа, когда он, наконец-то, обретёт положение по его потенциалу – положение абсолютного национального лидера, основателя и главы абсолютно нового, небывалого в истории мира, государства.

Оно было и пора…

Исчерпавшие себя, а точнее – изначально мертворождённые, «Временные», прямые контрреволюционеры-капиталисты и виляющий, соглашательский ЦИК всё более затягивали Россию в катастрофу, вывести из которой страну они были уже не в силах.