Глава 27. «Вот она, судьба моя…»

Закончив работу над «Империализмом…», Ленин отправил его редактору – Михаилу Покровскому, и после перипетий с рукописью, ранее уже описанных (напоминаю, что первая заказная бандероль до Покровского не дошла, и рукопись пришлось пересылать вторично), она оказалась в питерском «Парусе».

Увы, злоключения пока ещё рукописного «Империализма…» на этом не закончились. В издательстве у Горького работало немало меньшевиков, и они удалили из текста критику Каутского и Мартова и внесли такие правки, которые искажали смысл (например, вместо «перерастания капитализма в империализм» поставили «превращение…» и т. д.).

6 декабря 1916 года Ленин отослал Покровскому письмо, интересное для нас в нескольких отношениях:

«Уважаемый Мих. Ник.!

Получил открытку и двести франков, которые переслал Зиновьеву (я получил из Питера 869 frs = 500 руб.), т. е., видимо, весь гонорар; если часть не есть плата за аграрную работу. Грустно, грустно, что интриганы работают около хозяина изданий против изданий!!»[714]

В этих строках всё: и усталость от интриг политических оппонентов, и досада на интеллигентски мягкотелого к негодяям «хозяина» – Горького… И – лишнее подтверждение того, что никаких «германских миллионов» ни у Ленина, ни у Зиновьева не было…

А 18 декабря 1916 года Ленин сообщал уже Инессе Арманд:

«Рукопись моя об империализме дошла до Питера, и вот пишут сегодня, что издатель (и это Горький! о, телёнок!) недоволен резкостями против… кого бы Вы думали?.. Каутского! Хочет списаться со мной!!! И смешно, и обидно.

Вот она, судьба моя (жирный курсив мой. – С.К.) Одна боевая кампания за другой – против политических глупостей, пошлостей, оппортунизма и т. д.

Это с 1893 года. И ненависть пошляков из-за этого. Ну, а я всё же не променял бы сей судьбы на „мир“ с пошляками…»[715]

Вырвавшиеся в сердцах слова в письме к духовно близкому человеку… А ведь они и впрямь – ключ к жизни и судьбе… Одна боевая кампания за другой – с 1893 года! И ненависть пошляков из-за этого…

Наш путь – степной, наш путь – в тоске безбрежной,

В твоей тоске, о Русь!

И даже мглы – ночной и зарубежной —

Я не боюсь…

И вечный бой! Покой нам только снится…

Уже почти десять лет его окружала мгла – мгла зарубежная, мгла историческая…

Вокруг шла небывало кровавая война – отвратительная, как большинство войн до этого, однако на этот раз – особо отвратительная по своим истинным побудительным причинам и масштабам бойни.

Он ощущал в себе гигантские силы, но его реальные возможности были пока что ничтожными по сравнению с теми задачами, которые он мог решать, был готов решать и которые он стал решать уже через год!

Вот она, его судьба…

Ему сорок седьмой год, и чего он добился?

Наполеон Бонапарт в тридцать лет стал первым консулом Республики, а к 46 годам уже закончил свою политическую карьеру, отрёкшись от трона вторично!

Ставший в 41 год наполеоновским маршалом Бернадотт, в 47 лет получил корону Швеции…

Оливер Кромвель в 46 лет гремел на всю Европу как глава армии парламента и кумир «железнобокой» крестьянской гвардии…

Отто Бисмарк в 47 лет стал министром-президентом Пруссии, Генрих Наваррский в 46 лет короновался как король Франции Генрих IV…

Пётр Великий в 37 лет был озарён триумфом Полтавской победы, Григорий Потёмкин в 44 года блистал во всей силе своей «светлейшей» славы…

Дизраэли в 42 года был признанным лидером оппозиции, Уинстон Черчилль в тридцать с небольшим лет начал карьеру имперского министра…

Лидеры германской социал-демократии – Август Бебель и Эдуард Бернштейн, Карл Каутский, Вильгельм и Карл Либкнехты – отец и сын, будучи моложе его, Владимира Ульянова, пользовались общенациональным влиянием, заседали в рейхстаге…

А он?

Да, он – создатель и руководитель боевой пролетарской партии… Но партии, даже у себя на родине известной мало, к тому же – нелегальной… К тому же, – ещё и партии, не сплочённой в своей руководящей части так, как того хотел бы он…

Даже «Григорий» – Зиновьев, ближайший соратник, нет-нет, да и колебнётся, а что уж говорить о, например, Пятакове, Бухарине и так далее…

Даже испытанный друг, родная сестра, дорогой «Джемс», и то не может понять его «неуступчивости», которая никакая не неуступчивость, а всего лишь результат понимания того, что другие поймут лишь позднее.

Как гениальный политик, всегда твёрдо стоявший только на стороне трудящегося большинства, Ленин к началу 1917 года (и даже к началу 1905 года) имел всемирно-исторический потенциал, но никогда и ничем не давал понять – даже ближайшему окружению, что знает это.

Однако он-то знал это, и это же знали несколько десятков, ну – пусть, сотня-другая людей в России и в Европе.

Немного…

Или, всё же, много?

Что ж, так или иначе, он знал, что не променяет своей судьбы, своего вечного боя в союзе с будущей, с его великой Русью, на мир со всеми пошляками мира – политическими, духовными, коронованными и «всенародно избранными»…

Причём, при всей поведенческой скромности, Ленин явно верил в свою звезду как личности исторической. В 29 лет Сергей Есенин заявил: «Я о своём таланте много знаю…». Ленин тоже много знал о своём таланте, хотя, не будучи поэтом, никогда и не признавался в том публично.

Но вот такая деталь…

14 сентября 1906 года он пишет из Куоккалы в Женеву:

«Уважаемый товарищ! Меня крайне беспокоит судьба одного пакета с деловыми бумагами, имеющими историческое значение. Пакет этот остался среди бумаг, которые лежат у Вас…

Вы очень меня обяжете, если черкнёте мне, как стоит дело с добычей и отправкой сюда этого пакета…»[716]

Адресат – зарубежный издатель социал-демократической литературы Г. А. Куклин (1877–1907), чья обширная библиотека отошла по завещанию после смерти владельца к большевикам… А «пакет с деловыми бумагами, имеющими историческое значение» – документы младшего брата Ленина, Дмитрия Ильича Ульянова, включая его фотопортреты, сделанные в тюрьме. После Октября 1917 года они стали храниться в Центральном партийном архиве, но в 1907 году были чисто личными бумагами. Тем не менее Ленин уже тогда понимал, что он и его соратники делают историю.

И они действительно её делали! Через год после вырвавшихся у Ленина горьких слов: «Вот она, судьба моя…», его имя будет греметь по миру, а через десять лет он, уже посмертно, станет символом надежды и борьбы для сотен миллионов людей по всему земному шару, но…

Но пока – скромный кабинетик в скромной цюрихской квартирке, стол, заваленный бумагами и лямка повседневной партийной работы.

Ленин был редкостно психологически устойчивым человеком. Он умел предельно сосредоточиться, но он не всегда был сдержан, а порой был открыто эмоционален…

Приведу ещё раз отрывок из письма Инессе Арманд от 19 июля 1914 года, где Ленин, имея в виду поведение лидеров II Интернационала Гюисманса и Вандервельде на Брюссельском «объединительном» совещании, признавался: «…Ты лучше провела дело, чем это мог бы сделать я. Помимо языка, я бы взорвался, наверное. Не стерпел бы комедиантства и обозвал бы их подлецами. А им только того и надо было – на это они и провоцировали»[717].

Однако Ленин никогда не впадал в такое состояние души, которое можно определить как истерическое… Ни в малейшей мере для него никогда не было свойственно и угнетённое, ипохондрическое состояние души.

Тем не менее, человек – даже самый стойкий, железный, убеждённый, это, всё же, – живая и чувствующая, а порой – и страдающая душа. Причём с годами понимаешь, что иногда трудно не согласиться с горькими словами Индиры Ганди, которая однажды сказала, что, в конечном счёте, человек остаётся наедине с собой.

Да…

А каким был Ленин наедине с собой?

Ну, это знал только он сам. Но можно уверенно заявить, что такой Ленин, которого знал лишь сам Ленин, был ещё более крупным, ещё более значительным, ещё более многосторонним, чем он остался в истории и в памяти современников. Фёдор Тютчев в гениально кратком, и поэтому непунятом, стихотворении «Silentium!» («Молчание!») написал:

Как сердцу высказать себя?

Другому как понять тебя?

Поймёт ли он, чем ты живёшь?

Мысль изреченная есть ложь,

Взрывая, замутишь ключи, —

Питайся ими – и молчи.

Эти стихотворные строки ёмко выражают абсолютно то же, что написал Фридрих Ницше, завершая свой труд «По ту сторону добра и зла»:

«Ах, что сталось с вами, моими пером и кистью написанными мыслями! Ещё не так давно вы были пестры, юны…, полны шипов и тайных пряностей, заставлявших меня чихать и смеяться, – а теперь? Вы уже утратили свою новизну, некоторые из вас, к моему отчаянию, готовы стать истинами…

Мы увековечиваем лишь то, чему уже недолго осталось жить и летать, всё усталое и дряблое! И только для ваших сумерек, мысли мои…, только для них есть у меня краски, может быть, бездна красок, но по ним никто не угадает, как вы выглядели на заре, вы, внезапные искры и чудеса моего одиночества…»

Это сказано очень точно!

Мысль возникает именно как искра в ночи, она – уже возникшая в том, в ком она родилась, ещё не оформлена для него самого в слове, но уже понятна ему без слов. И Ницше – мыслитель, вообще-то, сумбурный и очень неровный, нашёл на этот раз точное слово – «на заре…»

Мысль приходит действительно, как озарение, а уж потом оформляется для других, внешних по отношению к тебе, в слова, и увядает в словах, смеркается…

Но Ленин не был поэтом, он был политиком, причём политиком абсолютно нового, ранее небывалого типа – политиком, действующим в интересах большинства общества, а большинство любого общества (если это, конечно, не «светское общество») – это трудящиеся… И Ленин был политиком Труда. Поэтому он свои мысли обязан был так или иначе, но внятно и понятно, довести до масс, или – хотя бы, до такого числа современников, которые могли бы стать его соратниками и сотрудниками в деле построения нового мира.

Ради этого он и работал – до революции и после неё…

И его партия, если вдуматься, была для него – до революции, конечно, – инструментом доведения до широких масс его мыслей… Эти мысли должны были, овладев массами, поставить его, Владимира Ленина, во главе такой государственной власти, которая бы действовала в интересах масс.

И тогда партия стала бы уже одним из рычагов народной государственной власти.

Французскому энциклопедисту Дени Дидро принадлежит следующая сентенция: «Для истины достаточный триумф, если её принимают немногие, но достойные. Быть угодной всем – не её удел». При всей внешней эффектности этой мысли, она очень элитарна и исполнена духовного и интеллектуального высокомерия.

Ленин был умом много выше, чем Дидро или любой из коллег Дидро по «Энциклопедии», включая и Вольтера с Жан Жаком Руссо, но с максимой Дидро не согласился бы. Целью и задачей Ленина, как, к слову, позднее и Сталина, было создание общества, где истины были бы достойны все, и где только высокие моральные и интеллектуальные истины были бы мерилом общественной доброкачественности.

Но как же непросто было втолмачить эти истины – при всей их очевидности – в умы окружающих! И в том же письме к Арманд у Ленина вырывается:

«Лезет в щель разногласий у нас: исконная политика швали и сволочи, бессильной спорить с нами прямо и идущей на интриги, подножки, гнусности…

Voilб („Вот“. – С.К.)

Вот с какой „средой“ приходится воевать!!

…Думаю, нет ли в Швейцарии бациллы мелкобуржуазного (и мелкогосударственного) тупоумия, толстовства…, губящей лучших людей? Наверное, есть!»[718]

И тут же – постскриптум: «P.S. А на лыжах катаетесь? Непременно катайтесь! Научитесь, заведите лыжи и по горам – обязательно. Хорошо на лыжах зимой! Прелесть, и Россией пахнет»

Да, уж по чём по чём, а по России он соскучился просто-таки смертельно!

ЗАКАНЧИВАЛСЯ 1916 год, и, хотя Ленин об этом пока не знал, заканчивалась навсегда и его жизнь в «свободной» Швейцарии, которая – об этом пора сказать, была для Ульяновых не такой уж и свободной…

Дело в том, что Ленин и Крупская жили в Швейцарии на особом, по сравнению с другими эмигрантами, положении. После освобождения Ленина осенью 1914 года из австрийской тюрьмы, Ульяновы получили по ходатайству швейцарских социал-демократов убежище в Швейцарии с правом проживания в столице Берне до 12(25) января 1917 года. Но – без права, в отличие от «довоенных» эмигрантов, свободного перемещения из кантона в кантон, из города в город.

Это было неудобно во всех смыслах. Когда Ленин в январе 1916 года собрался в Цюрих, потребовалось особое полицейское разрешение. Во время работы над «Империализмом…» Владимир Ильич испросил право на пребывание в Цюрихе без специального оформления – кроме прочего, в Цюрихе жить было дешевле, а «германские миллионы» существовали лишь в будущем воображении стариковых и мельгуновых…

Квартировали Ульяновы, к слову, у сапожного мастера Каммерера по адресу Шпигельгассе, 14 – в старой части города, где селилась рабочая беднота.

Поскольку вид на жительство в начале 1917 года заканчивался, 15(28) декабря 1916 года Ленину вновь пришлось обратиться в полицейское управление Цюриха с заявлением о продлении срока проживания до 31 декабря 1917 года. В заявлении указывалось, что требуемый залог в 100 франков внесён в Цюрихский кантональный банк на счёт № 611361.

Перед отъездом Ленин снял со счёта 95 франков, а сберегательную книжку с остатком в 5 франков 5 сантимов передал остающейся пока в Швейцарии большевичке Раисе Харитоновой – чтобы не закрывать счёт…

Как вспоминала Харитонова, вскоре после возвращения Ленина в Россию швейцарская буржуазная печать начала антиленинскую кампанию. Газеты уверяли публику, что «бывший эмигрант Ульянов» со своими единомышленниками занял-де дворец балерины Кшесинской (в отношении дворца любовницы великих князей это было правдой) и якобы роскошествует в нём на два миллиона франков, полученных от германского правительства.

И Харитонова пошла в банк, чтобы публично предъявить главному кассиру ленинскую сберкнижку, а когда тот жестом указал на окно младших клерков, громко обратила внимание кассира на имя вкладчика.

– Ульянов, – удивился кассир. – Тот самый Ульянов, который жил у нас в Цюрихе как политический эмигрант, а сейчас в России стал таким знаменитым человеком? Ульянов, о котором пишут во всех газетах!?

Харитонова подтвердила, и к окну стали собираться клерки – взглянуть… Книжка пошла по рукам, удивляя всех служащих незначительностью заприходованной суммы.

Получать остаток счёта и закрывать счёт Харитонова, конечно, не стала. Она оставила книжку у себя и впоследствии передала её в Институт марксизма-ленинизма…

Не думаю, что Владимир Ильич сохранил тогда пятифранковый счёт исключительно для прикрытия «миллионных» «германских» счетов, хотя Николай Стариков, буде он узнает об этом историческом курьёзе, интерпретирует его, скорее всего, именно так.

Впрочем, продолжу…

Наступил 1917 год…

За русским январём пришёл русский февраль, и в самом его конце в России пошло-поехало…

Особенно – после того, как в Россию вернулся Ленин.

Рассказом о событиях русской весны 1917 года эта книга начиналась, так что историю ленинского переезда из Цюриха в Петроград читатель помнит, надеюсь, неплохо.

И здесь прибавлю лишь – как «информацию к размышлению», что если бы переезд Ленина был обговорён им с германским генштабом в рамках «агентурной деятельности Ленина» и другого якобы «агента немцев» Фрица Платтена, то обеим сторонам было бы выгоднее организовать переправку Ленина через Германию под видом нелегальной.

Тайный переезд есть тайный переезд, его детали всегда можно отказаться оглашать по вполне понятным соображениям – разве можно называть имена «переправщиков», координаты «коридора» и т. п.

А Ленин уезжал громко – в ресторане «Zдhringer Hof» было устроено многолюдное, бурное прощание отъезжающих с пока остающимися… При этом в «Zдhringer Hof» лились рекой речи, но отнюдь не шампанское…

Было зачитано заявление участников поездки, где они подчёркивали, что возвращаются на родину, невзирая на угрозу Милюкова предать суду тех, кто проедет через Германию.

Вскоре по ленинскому маршруту – через ту же Германию – правда, без визга газет и милюковских угроз, в Москву вернётся 200 эмигрантов, включая меньшевиков во главе с Мартовым.

Но группа Ленина был первой.

И судьба Ленина совершала…

Но – нет, сказать, что она совершала крутой поворот, будет принципиальной ошибкой!

Никаких крутых поворотов в политической (а, значит, и в личной) судьбе Ленина не было… Всю жизнь он, сказавший ещё в юности, после казни брата: «Мы пойдём другим путём», одним путём – прямым, к пролетарской революции, и шёл. Этот путь был всегда непрост, но он был всегда прям. И весной 1917 года судьба Ленина просто выходила, наконец, на широкую и прямую историческую дорогу, которую теперь сам же Ленин и пролагал в будущее.

Поскольку эту дорогу пролагал Ленин, она оказывалась для России в перспективе широкой и прямой. Но могла ли она быть лёгкой – коль речь шла о России?..

Увы, в отличие от Ленина, у России никогда не было прямых дорог – когда по вине чужаков, чаще – по вине, увы, собственной. И с этим – с историческими «кривуляниями», пора было кончать, пока Россию вообще не увели с торного исторического пути.

28 ноября 1866 года Фёдор Тютчев (1803–1873) записал знаменитое:

Умом Россию не понять,

Аршином общим не измерить,

У ней особенная стать —

В Россию можно только верить.

Эти строки порождены не «квасным», не «славянофильским» «патриотизмом» – Тютчев был не только поэтом, но и профессиональным дипломатом, он провёл за границей двадцать лет. Но как раз поэтому он понимал российскую специфику получше «записных» славянофилов. К тому же Тютчев через старшую дочь – фрейлину двора, хорошо знал закулисную жизнь российских «верхов».

Ленин – как любой подлинный сын Отечества, всегда верил в великое будущее России. Но он не просто верил, он и понимал Россию, понимал её умом…

И именно в силу понимания, Ленин не мог не видеть всей сложности предстоящего России исторического пути на его ближайшем отрезке, в ближайшие годы – очень уж сложно начался для России 1917 год… И мало было надежд на то, что созданные себе самой больные проблемы Россия решит быстро, эффективно и умно.

Однако наличие у России Ленина давало надежду на то, что эти проблемы будут решены.

Вот уже другие поэтические строки, содержащие размышления о России:

Ещё нам далеко до цели,

Гроза ревёт, гроза растёт, —

И вот – в железной колыбели,

В громах родится Новый год…

Черты его ужасно строги,

Кровь на руках и на челе…

Но не одни войны тревоги

Несёт он миру на земле!

Не просто будет он воитель,

Но исполнитель Божьих кар, —

Он совершит, как поздний мститель,

Давно обдуманный удар…

Для битв он послан и расправы,

С собой несёт он два меча:

Один – сражений меч кровавый,

Другой – секиру палача.

Но для кого?.. Одна ли выя,

Народ ли целый обречён?…

Слова неясны роковые,

И смутен замогильный сон…

Не правда ли, это – точный поэтический очерк сути и проблем военного 1917 года, точное описание истощённой войной и возмущённой войной России Николая II?

Но в том-то и штука, что написано это в преддверии не 1917-го, а… 1855 года, и написано в России Николая I…

Написано тоже Фёдором Тютчевым!

Уже из этого – внешне поразительного, а на деле – вполне объяснимого, совпадения черт двух эпох в истории России, внимательный и умеющий мыслить человек может сделать только один вывод: даже в середине XIX века царизм настолько был чужд вызовам времени, что к 10-м годам ХХ века его системный крах был неизбежен при любом мало-мальски серьёзном социальном кризисе.

Так при чём здесь «пломбированный вагон», «пораженческая пропаганда» Ленина, якобы разваливающая армию?

Пропаганду в армии большевики вели, но как раз в окопах их слушали все внимательнее потому, что большевики говорили правду, доходящую до одетых в серые шинели русских мужиков, тем проще, чем гнуснее становилась война…

Развалить можно только неустойчивое, непрочное… Разлагается лишь загнивающее… Так что поражение царской России в ХХ веке программировали сами русские цари, начиная с воцарения – на фоне эшафота декабристов – царя Николая Первого…

А пропаганда Ленина?

Ну, во-первых, в момент самого первого «взрыва» масс, направленного против царизма элитой, голос Ленина в России был слышен очень слабо и не имел решающего значения. Не Ленина – заочно, а Чхеидзе, избрали председателем Петроградского Совета, и после приезда Ленина Чхеидзе не переизбрали…

Другое дело, что авторитет Ленина в рабочих массах весь 1917 год рос, а авторитет Чхеидзе падал – до перманентного ноля!

Во-вторых, Ленин не призывал же русский народ просто сдаться, подняв руки перед немцами! Он заявлял, напомню, что «на революционную войну, действительно оправдывающую революционное оборончество, сознательный пролетариат может дать своё согласие лишь при условии: а) перехода власти в руки пролетариата и примыкающих к нему беднейших частей крестьянства; б) при отказе от всех аннексий на деле, а не на словах; в) при полном разрыве со всеми интересами капитала». Где здесь «пораженчество», чёрт бы всех клеветников на Ленина побрал!?

Нет, не ради поражения, а ради победы возвращался на Родину Ленин. Другое дело, что победой для него могла быть лишь победа народа над элитой. При этом без осознания народом полной противоположности интересов «отечества» элит, и интересов народного Отечества, о победе народа речи быть не могло.