ЛИЧНОСТЬ КАРЛА

Кончина императора Карла позволяет на фоне его «геs gestae»[107] поначалу нарисовать портрет, общее впечатление от которого слагается из деяний и характера Правда, этого можно достичь осторожными мазками с использованием приглушенных тонов. Разница по времени и совершенно изменившиеся с тех пор социально-политические и технико-экономические условия требуют осторожного подхода.

В противоположность чаще всего смутным силуэтам его преемников на королевском или императорском троне вплоть до XII столетия Карл предстает перед нами как исключительно своеобразная личность во всех ее многочисленных проявлениях: как правитель, военачальник, дипломат, кредитор, «экзегет» (толкователь Священного Писания) и «реформатор образования», а также как сын, отец, дед и супруг и при случае как «частное лицо». Этим спектром образов мы обязаны прежде всего гениальной биографии монаршего воспитанника Эйнхарда, которая, следуя образцу жизнеописания цезарей Светония, отводит обширное место, так сказать, «интимному» существованию своего героя и в насыщенных главах детально разбирает публичную деятельность Карла прежде всего в роли военачальника. На этом фоне внутриполитическая действенность усилий короля франков производит на редкость расплывчатое впечатление. Дело в том, что структура управления его империей ни в коей мере не соответствовала модели античного властно-военного государства, которой, разумеется, руководствовался Светоний, но которой не было перед глазами у Эйнхарда (и у Карла!).

Следуя модели своего античного образца и в противоположность традиции средневековья, которая не уделяет почти никакого внимания формально персональным моментам, если они не являются отклонением от нормы или особыми чертами характера, Эйнхард знакомит нас также с объективными критериями оценки и внешним впечатлением от своего героя. Если при этом, как известно, он почти дословно воспроизводит свой «оригинал», такой имитационный прием сам по себе нисколько не умаляет достоверность его манеры высказывания, ведь, что касается физического феномена Карла, биограф едва ли мог позволить себе всякие выдумки или грубые преувеличения, ибо многие потенциальные читатели или слушатели имели собственное реальное представление об идоле Эйнхарда.

«Он был солидного и крепкого сложения, достаточно высокого роста, однако не выше среднего (в этом отношении Эйнхард почти буквально воспроизводит биографию Тиберия, который, однако, согласно Светонию, не отмечает у монарха высокого роста). В любом случае рост Карла составлял семь футов. У него была круглой формы голова, очень крупные и живые глаза. Нос выдался несколько длинноватый, зато красивые седые волосы и улыбчивое открытое лицо. В любом положении, сидя или стоя, Карл неизменно производил сильное впечатление, излучая авторитет и достоинство. Хотя шея у Карла была утолщенная и чуточку короткая, а живот немного выступал впредь, это не могло скрыть симметрию его членов. Карл обладал уверенной манерой держать себя и мужественной осанкой, а также звонким голосом, хотя он и противоречил всему монаршему облику. У Карла было отменное здоровье, и только в последние четыре года жизни его нередко мучили приступы лихорадки, а незадолго до кончины он волочил ногу». К этому внешнему облику примыкает уже отмеченное Эйнхардом наблюдение, что Карл игнорировал совет врачей, которые с точки зрения диеты рекомендовали ему потреблять вареную, а не жареную пищу. Кстати сказать, монарх вообще презирал обязательный характер поста, но зато проявлял чрезвычайную сдержанность в употреблении вина в противоположность своему окружению и своим соотечественникам, которые предавались этому пороку и, если верить Тациту, издревле служили Бахусу. Не случайно в монарших указах сплошь и рядом встречаются негативные суждения относительно пьянства, особенно среди официальных лиц.

Импозантность Карла, которую, по мнению Эйнхарда, нисколько ие портила «бычья шея» монарха, подтверждает также анонимный автор произведения Падерборнского эпоса, который констатирует, что во время охоты король превосходит всех других ее участников «своими огромными плечами». И наконец, замеры останков Карла в его ахенской гробнице, которую вскрывали и в позапрошлом столетии и совсем недавно, позволяют сделать вывод: рост императора составлял примерно 190 сантиметров, что вполне соответствует данным Эйнхарда о семи футах (один фут в те времена был равен 25–30 сантиметрам).

Эйнхард описывает родившегося в 748 году правителя франков в зрелом возрасте, каким он сам узнал его в середине девяностых годов после переселения из Фульды во дворец, где и проникся уважением к монарху. Указание на «седые» волосы Карла также говорит о том, что речь идет о мужчине средних лет на закате жизни.

Портретные изображения Карла на монетах и фресках (мозаиках), причем под ними понимается не индивидуальное воспроизведение, а обобщенный типологический образ, при всей «сглаженности» позволяют сделать вывод, что в отличие от своих предшественников из династии Меровингов — «длинноволосых королей» (по выражению Джона Майкла Уоллис-Хэдрила), Карл имел довольно короткую прическу, а благообразие его лицу придавали короткие, но свисающие усы. Это вполне соответствует облику малой статуи на коне (город Мец), точное датирование которой вызывает споры. Считается, что это произведение искусства изображает правителя франков, предположительно Карла, внука Карла Великого. Такая форма усов характерна для этого потомка и в посвященном ему изображении в известной Библии, хранящейся в церкви San Paolo fuori le mura. Подобным же образом автор миниатюры в Модене изобразил в копии конца X столетия на основе примерно в 830 году утраченного оригинала Карла как законодателя в противоположность его сыну Пипину.

Возникшие в середине XVI века после значительных повреждений мозаик в триклиниуме Латеранского дворца в Риме копии и гравюры такие выводы исключают, не говоря уже о новомодных творениях XVIII века и последующего времени в Рiazza san Giovanni[108]. То же самое относится и к копиям утраченной в 1595 году мозаики церкви Santa Susanna[109] на Квиринале, на которой также был изображен Карл. Более позднее по времени предание показывает правителя франков с бакенбардами, эспаньолкой и усами. Копиист XVI–XVII веков, по-видимому, не мог не испытать на себе влияния моды на ношение бороды.

На имперских монетах, датированных скорее всего после 812 года, когда Византия признала Западную империю, Карл изображен в профиль. Голова императора в античной манере увенчана лавровым венком с распущенными концами. Ярко выраженный контур носа и усы дополняют характерный образ, для которого, по мнению знатоков, образцом является монета времен Константина I, правда, без усов. Из этой серии имперских монет известно примерно тридцать штук серебряных и до сих пор лишь одна золотая. Они были найдены в результате раскопок 1996 года в районе пфальца Ингельгейм-на-Рейне, причем две другие монеты были признаны более поздними по чеканке мемориальными монетами в честь императора Карла. Этот золотой денарий был отчеканен на монетном дворе в Арлесе на основе оригинала из Павии или Милана, которые считались италийскими центрами во время правления Карла. Конечно, и эти штампы и их чеканка не могут претендовать на портретное сходство, что воспрещает уже позднеантичный образец, по стилизация императора франков под типаж, который своим внешним видом сознательно отличается от длинноволосых представителей династии Меровингов, для изображения его на имперской монете вполне оправданна. Что касается «образа государства», ориентиром для Карла и его окружения служит первый христианский император Константин. Карл изображен в профиль с лавровым венком и пряжкой, соединявшей короткую императорскую мантию (раludamentum). Профиль приобретает характерные «франкские» черты внешности благодаря специфическому, свойственному тому времени контуру бороды. Тем самым спор из-за пустяка[110] однозначно завершился в пользу слегка свисающих усов.

Для оттиска знаков печати на воске Карл в свою бытность королем, как и его отец, использовал античные геммы. Так, прикладывая печать к судебным актам, в качестве основного «клейма» Карл применял гемму с изображением верховного бога Юпитера или гемму с портретом цезаря II века. О фактической внешности и традиционной одежде Карла эти оттиски соответствующего представления не дают. В дополнение к этим печатям на воске уже в качестве императора Карл, следуя византийским обычаям, прибегал к использованию грамот на металле. Существует очень плохо сохранившийся экземпляр королевской буллы на свинце. На ней Карл изображен увенчанным короной, голова повернута вправо. На одной копии король с бакенбардами, а вот па более поздней копии эта деталь отсутствует. Вторая грамота (булла) уже после обретения императорского достоинства на передней стороне сохранила облик правителя анфас со щитом и копьем, увенчанного трехчастным налобником. Образцом для данного изображения, причем это же относится и к надписи, является позднеантичная монета, на реверсе которой изображение городских ворот Вечного города символизирует возрождение Римской империи, или империи римлян. В отношении бороды данный источник ничего нового не добавляет, так как и эта грамота на свинце страдает такими утратами за давностью лет, что всякие размышления на данную тему вылились бы в неоправданные спекуляции.

Тщательное изложение биографом Эйнхардом внешнего облика Карла — высокий рост, твердый шаг, мужественная осанка, уверенность в своих силах и правоте и при этом полный радости, ясный взгляд — является предпосылкой проникновенного анализа характера: описание существенных черт характера Карла, его предпочтительных склонностей и интересов, его существования в широком смысле слова, не в контексте дифференцированной психограммы, а с постоянным учетом позитивно воспринимаемых персональных качеств, которые почти полностью исключают абстрагированное рассмотрение его натуры. Такая характеристика считается традиционной, стереотипно ориентированной на общеобязательные добродетели императора и истинно христианского правителя. Очерченному таким образом недостает отправного начала, отталкиваясь от которого жил и действовал Карл. Поэтому Эйнхард довольствовался перечислением аристотелевско-стоических понятий — это самообладание, терпение, инерция и благородство. В данном перечне присутствует также милосердие («сlementia») как основная монаршья добродетель.

Все это может показаться вполне традиционным. Упоминание общеизвестных, таких отправных добродетелей, как мудрость, справедливость, смелость и умеренность, не выходит за рамки обычного и заурядного. Если приглядеться внимательнее, нельзя не заметить, что в своем утонченном стремлении воздать должное характеру Карла Эйнхард отходит от намеченных параметров Светония (и Тацита). В результате выдающейся чертой характера своего героя, определяющей его действия, биограф называет понятия «magnitudo animi» и «magna-nimitas», то есть силу духа и великодушие. Как Зигмунд Гелманн отметил еще: несколько десятилетий назад, это понятие отмечается глубоким политико-этическим содержанием, которое, будучи заимствованным из трактата Цицерона «О должностях», входит в «систему социальных добродетелей, проистекающих из требований подчинить семью и государство человеку». Такая привязка к характеру чужда Свето-нию, который, кстати сказать, вовсе не стремится нащупать «сердцевину» своих цезарей, за исключением тех случаев, когда их безудержный и жесткий нрав и без того очевиден.

Хотя раннее средневековье оказалось не в состоянии постичь и выразить личность как индивидуальность в переплетении характерных сильных и слабых ее сторон и одновременно как нечто развивающееся, тем не менее Эйнхард выделил центральную добродетель правителя, которая как вершина мировоззрения, выдержки и превосходства определялась не первично религиозной мотивацией, а «имела социально-политическую ориентацию» (Зигмунд Гелманн). Именно это позволяло ему проявлять твердость и несгибаемость в достижении поставленных и осознанных им целей. Хотя столь однозначный подход Эйнхарда не позволяет ему нарисовать яркую картину душевного состояния, тем не менее раскрытый им характер значительно превосходит более позднюю агиографию или историографию, которая крайне редко демонстрирует нам личность иначе чем в духе апробированных христианских добродетелей, не говоря уже о точности мысли и языковом мастерстве автора жития Карла.

Глубинная сущность монарха определила все прочие черты его характера — открытость, общительность, привязанность к семье, «гениальность в дружбе» (Йозеф Флекенштейн), надежность, религиозно обусловленное отношение к папам, способность скорбеть в связи со смертью сыновей (и, видимо, жен) и переживания, вызванные кончиной папы Адриана I.

Политический монумент, который биограф Эйнхард воздвиг для стороннего наблюдателя как свидетельство несравнимого величия, в кругу семьи и друзей приобретает черты человечности, вызывающей нашу симпатию, К этому человеческому аспекту имеет отношение и чувство юмора Карла, о котором за отсутствием летописных свидетельств лишь иногда становится нам известно. Например, уже будучи взрослым, он вспоминает о случае, произошедшем с ним в семилетнем возрасте, когда при захоронении мощей святого Ирминона в монастыре под Парижем будущий император прыгнул в свежевырытую могилу и от неосторожного движения лишился своего зуба! Некоторые дошедшие до нас благодаря «академикам» дерзкие замечания позволяют сделать вывод, что Карлу были по душе смачные остроты, хотя они могли обернуться и против него самого.

Судя по всему, мстительность не являлась чертой его характера. Строгость и временами даже жестокость при подавлении мятежей и наказании опасных противников считались приемлемыми в тот век. Кстати сказать, Карл прибегал к этим методам исключительно редко. Эйнхард, словно извиняясь, свидетельствует, что подобное случалось исключительно под дурным влиянием его предпоследней супруги Фастрады, которого король не мог избежать.