ФРАНКФУРТСКИЙ СОБОР 794 ГОДА

Чтобы восстановить покачнувшийся авторитет, вновь зару читься благосклонностью и помощью небесных сил, продемон стрировать всему миру свою харизму и мощь, королю франком потребовался качественно новый шаг вперед. В 794 году монарх должен был покончить с неудачами в политической сфере, с мятежниками и отступлениями, с озабоченностями и колебаниями, чтобы показать превосходство собственного созидательного подхода.

На имперское собрание, воспринимавшее себя одновременно и прежде всего как сейм, были приглашены представители всех провинций империи. Имперские хроники в подражание античным образцам называли Галлию, Германию и Италию. Представлена была и англосаксонская ученость во главе с одним из менторов Карла — Алкуином. Столь пестрое собрание было призвано решить актуальные политические вопросы и, как всегда, указать народу пути его развития, но прежде всего под председательством короля и в присутствии папских легатов рассмотреть и решить религиозно-политические и сугубо богословские проблемы.

Королевский двор государства франков формировался как оплот христианской ортодоксальности, поэтому он не мог не прислушиваться к озвученной мысли, не мог не вникать в письменное слово. Поэтому наряду с Алкуином всеобщее внимание привлекали вестгот Теодульф и лангобард Павлин, который уже в споре с Феликсом Уржельским принял на себя основное бремя аргументации. Это были самые яркие интеллектуальные авторитеты, размышления которых в обильных источниках по догматическим вопросам адоптианства и иконоборчества трудно отделить друг от друга.

Местом проведения церковного собора Карл выбрал Франкфурт, пфальц которого впервые привлек к себе внимание историков. Еще в конце 793 года король посетил виллу, где провел зиму, отмечал Пасху, а перед воротами Регенсбурга вручил грамоту монастырю Сен-Эммерама.

До Франкфурта легко можно было добраться не только водным путем. Старая римская дорога из Нидды в Майнц пересекала майнский выступ. К тому же значительная часть пфальца в Вормсе из-за пожара сгорела, поэтому Карлу пришлось искать другое удобно расположенное место для собраний. Оно должно было отвечать требованиям, предъявляемым к столь значительному событию, как собор государства франков. Не последнюю роль играл вопрос обеспечения столь широкого и представительного круга участников всем необходимым. Карл отдал предпочтение Франкфурту еще и потому, что сюда стекались финансовые средства, обеспечивавшие работу двенадцати крупных хозяйственных дворов и еще лесного хозяйства Драйайх на юге. Кроме того, благодаря своему особому положению на Майне город гарантировал получение любых необходимых товаров.

Местоположение виллы Франкфурт как центра этого экономического комплекса, видимо, привязано к холму, на котором расположен нынешний собор, в то время как пфальц, согласно последним археологическим исследованиям, располагался непосредственно на берегу Майна на более низком уступе. Четко прослеживается очертание королевской залы (аula regia) размером приблизительно 27x12 м, не вызывает сомнения и ее двух-этажность. Своего рода жилая башня на западной сторонне залы и капелла с восточной вместе с соответствующими соединительными переходами создают законченное впечатление ансамбля. Капелла пфалыда размером 17x7 м, спроектированная как призальная церковь, значительно уступает по основным показателям своему антиподу в Падерборне. Точное датирование этих элементов архитектурного стиля представляется весьма затруднительным делом, особенно королевской залы, построенной, видимо, лишь в 822 году.

Как бы то ни было, король мог использовать Франкфурт в качестве своей зимней резиденции: планировка города и рынок обеспечивали обширные возможности для совершения покупок, пополнения запасов провианта, а окружающие город леса привлекали любителей поохотиться. Пребывание монарха во Франкфурте по случаю Пасхи и сам факт проведения собора показывают, что, кроме таких представительных строений, как королевская зала и капелла, для знатных гостей имелись соответствующие возможности для размещения. В противном случае пришлось бы, как обычно, разбивать палатки.

На фоне значимости этого собора, большое количество именитых участников которого со всего Запада, за исключением Астурии, в те десятилетия еще только формировавшейся, производило на всех впечатление, летописных свидетельств об этом духовном собрании не так уж много. В имперских хрониках того времени и в записках из Лорша встречается неоднократное упоминание осуждения адоптианства в присутствии римских легатов. Лишь в более поздних официозных исторических произведениях, то есть в подкорректированных имперских хрониках и в хрониках Меца, вспоминают о Никейском «псевдособоре» 787 года под председательством Ирины и ее сына Константина, ставших инициаторами столь крупного собрания. Вопрос о Тассилоне, стоявший на видном месте повестки дня, почти все обходили молчанием. Документов собора, если они вообще совпадали с римскими соборными протоколами, не сохранилось. Так называемый франкфуртский капитулярий, содержащий весьма серьезную информацию о последовательности и содержании заседаний, донесло до нас предание всего в одном экземпляре, датированном первой четвертью IX века. Между прочим, этот единственный рукописный экземпляр послужил основой для двух других копий X века, а также для более поздних частичных копий. Речь идет о более чем скромных рассуждениях о действительно эпохальном событии.

Текст франкфуртского капитулярия состоит из не менее чем 56 параграфов, из которых, по классификации Вилфрида Гартмана, первые десять глав, а также 55-56-е главы представляют собой нечто вроде протокола о результатах работы, в то время как главы 11–54 возвращаются к «Общему призыву» 789 года и последовавшему за ним двойному указу королевским эмиссарам и тем самым к соблюдению старого канона и не в последнюю очередь положений считающегося нормативным устава бенедиктинцев для всех без исключения монастырей; а вот в главах 26–27 и 54, наоборот, формируется специальное церковное право.

Собор открылся 1 июня 794 года. Поначалу в центре обсуждения действительно значилось обстоятельное рассмотрение ереси Феликса Уржельского. Это выступление сопровождается массой всяких документов: послание испанских епископов их франкским коллегам и самому Карлу с соответствующими ответами; послание папы Адриана I испанским прелатам и письмо Карла архиепископу Элипанду из Толедо, составленное Алкуином и Павлином Аквилейским, главными действующими лицами этого диспута. Король принимал живое участие в богословских дискуссиях. Ведь в отличие от большинства его будущих преемников на троне Карл получил прекрасное образование и, если верить Эйнхарду, латынью владел как своим родным языком. В так называемых Libri Carolini (Орus Caroli) предание донесло до нас королевские пометки на полях с краткими комментариями к тексту, свидетельствующими о серьезных богословских познаниях монарха. Согласно одному посланию Павлина по проблематике адоптианства, даже во время синода Карл настаивал на том, чтобы детально по предложениям проанализировать все послание Элипанда из Толедо. В заключение король поднялся с трона и выступил с длинной речью, в которой изложил собственные аргументы. Монарх обратился к отцам с просьбой вынести свое суждение по данному вопросу. Тогда именитые участники попросили дать им три дня на обдумывание до вынесения окончательного вердикта. Карл согласился.

Давайте вспомним о том, что уже двумя годами раньше Феликса Уржельского в Регенсбурге вынудили отказаться от его заклейменного как ересь учения, которое, по сути дела, отстаивало, что Христос как человек является лишь приемным сыном своего отца. В заключение Феликс над криптой апостола Петра вторично, теперь уже письменно, отрекся от опасного заблуждения. И вот теперь в 794 году крупное собрание во Франкфурте предоставило во второй раз повод опровергнуть и осудить ересь Феликса и его испанских приспешников. Возникает вопрос: имело ли смысл проводить такое церковное собрание с участием именитых представителей всех провинций империи и, стало быть, всего западного христианства? А ведь на берега Майна среди прочих приехали и архиепископ Миланский Петр и папские легаты. Сама постановка этого вопроса предполагает отрицательный на него ответ. Хотя предваряющая эту тему речь и первая глава капитулярия со ссылкой на «апостольское дозволение» и «приказ нашего благочестивейшего господина, короля Карла», а также на его «мягкосердечнейшее присутствие» посвящены исключительно испанской ереси, ее опровержению и целенаправленному искоренению.

Фактически вся торжественность этого собрания имела иную направленность, о чем убедительно свидетельствует сам текст; уже во втором абзаце говорится о «последнем соборе греков», который «они провели в Константинополе о поклонении иконам». Там было принято решение, что «с помощью анафемы следует карать тех, кто служит ликам святых и поклоняется им не так, как Божественной Троице». Это якобы таким образом сформулированное решение «о поклонении и служении отвергли наши вышеназванные пресвятые отцы и единодушно осудили его». Таким образом, мы уже фактически разгадали тайну созыва Франкфуртского собора. Речь шла о вызвавшем широкий резонанс «контрмероприятии» в противовес второму Никейскому собору 787 года с его заключительным заседанием под председательством императрицы Ирины и императора Константина. Кстати сказать, по совокупности его считали даже седьмым Вселенским собором. Он, по сути дела, был посвящен умеренному обновлению культа икон в условиях формирования Восточной церкви. Это церковное собрание получило признание также патриарха Запада, Адриана I, предстоятельство которого вызывало всеобщее уважение, тем более что римский понтифик был представлен своими легатами и с похвалой отозвался о решениях собора. Франки, по мнению греков, варвары, подчиненные римскому папству в вопросах веры, приглашены не были. Да и Адриан I, как вытекает из его переписки с королем франков, даже не упомянул сам факт состоявшегося собора.

Видимо, благодаря своим отличным связям с церковными кругами по другую сторону Альп Карл был неплохо информирован обо всем происходящем. Поэтому он решил бросить вызов этому греческому собору или даже псевдособору, который ошибочно назвали седьмым. Разве могло это собрание на Босфоре считаться всеобщим, если оно не принимало во внимание мощь 3апада и его богословие? По примеру византийского императора Карл собрал собственный собор и со своего трона стал на нем председательствовать. Все происходившее и чисто психологически следует квалифицировать как весьма значительный шаг на пути к обладанию императорским титулом, поскольку соперничество с Восточным Римом в обновленном политическом союзе с папством получало зримое выражение и в официальном титуловании.

О чем же, по сути дела, шла речь в этом богословском и одновременно политическом споре, приведшем к длительному отчуждению между Востоком и Западом и обернувшемся церковным расколом, существующим до сих пор[55]? Спор между почитателями икон (Ikonodulen) и иконоборцами (Ikonoklasten) является продолжением диспута о разграничении Ветхозаветной церкви и иудейства, а впоследствии и ислама. Причем греческая философия и взгляд на искусство привнесли в этот спор свою специфическую тональность. Сторонники поклонения иконам и их противники занимали непримиримую позицию по вопросу, на который, если делать акцент на происхождение — Бог создал челове-по своему подобию — и на запрет в Десяти Заповедях, соответственно можно ответить по-разному. Далее противостояние разгорелось вокруг сложной проблемы: претендуют ли иконы только на часть святости изображаемого или они всего лишь знак, указывающий на нечто, заслуживающее почитания или поклонения? С этим спором переплелась христологическая проблема обеих сущностей Христа, из которых одна — человеческая — получила художественное воплощение, что опять-таки указывало на нссто-рианскую ересь. Следовательно, имеется внутренняя взаимосвязь между спором об иконах и адоптианством.

Если иудеи отвергали произведения пластики и образные изображения как образцы идолопоклонства (примером тому может служить поклонение золотому тельцу), то ислам отказывался даже от изображения зверей, ограничиваясь лишь образцами флоры. С одной стороны, христианство, находясь в русле греко-римской культуры, без сопротивления воспринимало изображение ликов. Но с другой — в процессе своей экспансии оно было вынуждено бороться с так называемым идолопоклонством, которое не в последнюю очередь опиралось на культовые фигуры. Для самих франков, эта проблема в основном носила теоретический характер, поскольку портретные изображения они заимствовали главным образом с римских мозаик, фресок позднеантичных храмов (Равенна) или с саркофагов. Оригинальными образцами франки просто не обладали.

В Константинополе в VIII веке культ священных для поклонения изображений пережил серьезный кризис при императорах Исаврийской (Сирийской) династии Льве III и Константине V. Лев видел в божественном гневе из-за культа иконопоклонения подлинную причину землетрясения 726 года и осады Никеи арабами в следующем году. В 730 году этот культ впервые оказался под запретом. Его цель заключалась в том, чтобы вызвать всеобщий катарсис и обосновать необходимость нового союза Бога с его народом. Преемник Льва Константин, который выражал собственную точку зрения по данному вопросу, с помощью постулированного Вселенского собора повелел запретить все художественно-религиозные изображения за исключением креста Иисусова как знака избавления. Эта жесткая позиция вызвала сопротивление восточных патриархатов; Римский собор 769 года в присутствии франкских эмиссаров также осудил решение Никейского собора. Политическое отчуждение между Римом и Византией под воздействием этого противоречия еще больше усугубилось. Впрочем, еще в 767 году византийские представители приняли участие в организованном франками коллоквиуме в Жаитийе и вели дискуссию об изображениях святых.

Политический поворот, наметившийся при императрице Ирине и ее сыне Константине VI в результате сближения с партией иконопочитателей и одновременно с Римом, был определен решениями Никейского собора, в котором принимали участие также папские легаты. Этот поворот стали называть «подлинной революцией» (veritable revolution). Хотя догматические принципы Никейского собора проводили грань между почитанием Бога и Троицы (latreia) и почитанием икон (рroskynesis), проявившимся в целовании и коленопреклонении, но неизвестный на Западе, особенно к северу от Альп, церемониал вызывал неловкость и богословскую озабоченность. Культ икон в его дифференцированной форме в любом случае оставался обязательной составной частью правоверности на Востоке после 787 года. Кто этому противился, тому грозило отлучение от церкви. Таким образом, оппозиция, проявившаяся на Франкфуртском соборе, основывается не только на антигреческих настроениях или даже на убогом переводе соборных документов, которые в более позднем издании составили не менее 700 колонок. Судя по всему, отвергнутая франкским двором версия культа икон с распространенным смешением «поклонения» и «почитания» ни в коей мере не соответствовала фактическим решениям собора, а оказалась сфальсифицированной сокращенной версией последних.

Хотя папа Адриан I, на взгляд Римской церкви, имел определенные возражения против принятых решений в контексте церковного единства и в ожидании последних благосклонных шагов со стороны Византии в связи с собственными юрисдикционными и территориальными притязаниями, в общем он признал значимость Никейского собора. Что касается богословской дискуссии с королем франков и его духовными советниками, дело до этого по воле папы пока не дошло.

Примерно в 790 году королевский двор получил латинский перевод соборных актов. Судя по всему, речь идет о копии перевода, который тогда Адриан I благословил сделать для архива собора Апостола Петра. Правда, эти архивные материалы не сохранились, так как в IX веке Анастасий Библиотекарь выполнил новый, видимо, более тщательный перевод. Хотя обычно хорошо информированные Йоркские хроники в отношении 792 года сообщают, что соборные акты в переводе были переправлены из Константинополя Карлу, свидетельство римского источника представляется более весомым, учитывая, что после расторгнутой по: молвки в отношениях Византии с Карлом никаких контактов не наблюдалось. Кроме того, работа придворных ученых Карла над указанным текстом, по-видимому, началась задолго до 792 года.

В 790 году был отмечен звездный час франкского богослова, «испанца» или вестгота, Теодульфа Орлеанского, которому при написании Libri Carolini, а именно последней его части, предположительно ассистировал Алкуин. Это обширное произведение посвящается исключительно опровержению греческого собора и его положений о культе икон, которые были разоблачены как ересь на основании обильного цитирования Священного Писания и отцов церкви. Данный действительно уникальный источник находится в Ватиканской библиотеке, правда, отсутствует его четвертая и заключительная часть. Это написанный от руки чистовой экземпляр Теодульфа, в языковом отношении несколько сглаженный. Данный автограф лишь в XVI веке попал из Германии в папскую библиотеку. Это, по-видимому, был проект или черновик единственной, но зато полной, без изъятий, копии, которую распорядился изготовить компетентный и в церковно-правовых вопросах особенно заинтересованный архиепископ Хинкмар Реймский примерно в 850 году. Вторая копия дошла до нашего времени из монастыря Корби.

Пометки на полях в стиле древнеримской стенографии часто воспроизводят одобрительные замечания типа «хорошо», «лучше всего», «очень хорошо» или «действительно так» читателя или слушателя, каковым, по-видимому, оказывался не кто иной, как сам король франков, который проявлял живейший интерес к этой богословской дискуссии. Подобно тому как король подключился к зачтению письма испанского архиепископа Элипанда, он, по свидетельству Парижского собора 825 года, настаивал на докладе по соборным актам Никейского собора и комментировал его решения. Хотя донесенные преданием пометки на полях не свидетельствуют о богословской глубине комментатора, придется умерить невольно возникающую при этом иронию относительно интеллектуальных всплесков Карла. Кто из его предшественников был бы в состоянии дорасти до такого понимания обсуждаемой проблематики? И как обстояло бы дело с его преемниками, если исключить из этого ряда его сына Людовика, внука Карла Лысого и еще, может быть, Отгона III?

Задолго до появления этого текста Карл посвятил папу Адриана I в усилия своих придворных богословов, с которых он не спускал глаз. Из многообразного материала была сделана «выжимка», содержавшая критическую оценку важнейших документов собора, общезначимость которого и без того была поставлена под сомнение. «Выжимка» была представлена на рассмотрение преемника апостола Петра. Все говорит за то, что близкий Карлу Ангильбер, аббат Сен-Рикье, держал материал при себе, когда после Регенсбургского собора 792 года сопровождал готового покаяться Феликса в Рим.

Во всеоружии богословских познаний, обладая дипломатическими навыками и вместе с тем остерегаясь крайних оценок в отношении своего важнейшего союзника, Адриан I, однозначно подчеркнув папский примат в вопросах вероучения, изыск франков отверг. Его особое возражение вызвал упрек богословов-франков, связанный с участием в соборе императрицы Ирины. Адриан I напомнил о матери Константина Елене и о ее присутствии на первом Никейском соборе 325 года. Затем папа взял под защиту отдельные решения собора, которые вовсе не шли вразрез с вроучением прежних церковных собраний, поскольку последние иконопочитание хоть и не предлагали, но и не запрещали. Папа помнил в этой связи об иконопочитании понтификом Сильвестром и императором Константином. Впрочем, Адриан I сослался на вероучительное послание своего выдающегося предшественника, папы Григория Великого, епископу Марсельскому; содержание этого документа прослеживалось и в отправленном извлечении в качестве папской декларации: «Иконы должны находиться в храмах, чтобы не умеющие читать могли воспринять со стен явления, которые не дошли бы до их сознания из книг». В этой цитате папе как бы слышится мнение самого короля франков, «ибо эта священная и достойная почтения глава полностью отличается от всех предшествующих; поэтому мы считаем ее вашей собственной, видим в ней выражение вашей сохраненной Богом правоверности и королевского совершенства».

В вопросе об иконопочитании Адриан I не отступил ни на один шаг назад, а вот в отрицании франкского богословия проявил максимальную умеренность. К тому же в конце своего послания он делает предложение, напоминающее крутой политический поворот, цель которого заключалась в том, чтобы ни в коем случае не нанести ущерб союзу с королем франков. Папа подчеркивает, что он еще не ответил королю, равным образом им нещ не получено ответа на настоятельное пожелание вновь подчинить своему влиянию отторгнутые у Священного престола в период иконоборчества епархии Истрия и Южная Италия, но прежде всего реституировать утраченные Римской церковью родовые владения (патримонии). Поэтому он может поблагодарить короля за обновление иконопочитания, не в последнюю очередь в интересах верующих, но вместе с тем отлучить его как еретика за упорство в заблуждении, то есть за лишение церкви ее прав и владений. В глазах Римской курии это предложение, несомненно, было крупным достижением папской дипломатии, которое, с одной стороны, не затронуло церковно-политических и богослон ских аспектов отношений с Византией, а с другой стороны, пригрозило тогдашнему правителю анафемой за юрисдикционные и территориальные притязания Рима. Как бы между прочим было указано на тесный политический союз между папой и королем франков, основой которого могло быть, правда, единомыслие и вероучительной сфере.

Этот документ в реальном положении дел папские эмиссары вскоре вручили королю вместе с «богатыми дарами» в Регенсбур-ге. После этого ревизия и пополнение «книг Карла» продолжились, но энтузиазм в связи с позицией Римской церкви явно иссяк, хотя, вернувшись с островов, Алкуин привез с собой другие сочинения англосаксонских епископов, а также собственные размышления по вопросу об отношении к сакральным изображениям. Последняя книга кодекса отличается меньшей строгостью формы. В любом случае это произведение не получило широкого распространения во избежание открытого конфликта с преемником апостола Петра.

Спор об иконопочитании, безусловно, имел ярко выраженные властно-политические аспекты, которые в ту эпоху нельзя было безболезненно вырывать из их религиозно-догматического контекста. Карл представал во всем блеске своего Божией милостью королевского достоинства. Сфера его правления распространялась на античные провинции — Галлия, Германия и Италия. Франкское государство охватывало весь географический регион формирующегося Запада; границы королевства упирались в Эльбу и Венский лес. Без политической благосклонности и военной поддержки Карла духовная власть Запада в лице римского папства едва ли устояла бы под ударами лангобардов и византийских притязаний на восстановление былого величия. Такой «широкомасштабный» король не мог считать собор всеобщим, а соборные решения обязательными для необъятной сферы его правления, тем более что на этот собор не были приглашены его епископы и богословы, а председательствовали на нем, по крайней мере па заключительном заседании в Константинополе, Ирина и ее сын Константин, в то время как король франков не был представлен даже эмиссарами.

Карл остро переживал это, настолько были оскорблена его эрдость и унижено чувство собственного достоинства. Между тем разрыв с папой, одобрившим основные положения Никей-ского собора, не вписывался в политическую доктрину, на которой зижделось королевское правление Карла. Поэтому негативная оценка собора в основном касалась вскрытия методических бизъянов, вроде бы увиденных франкскими богословами при толковании отцов церкви в соборных текстах. Они возмущались слабым знанием древнееврейского собравшимися на собор отцами церкви и непримиримо атаковали при этом заносчивость императрицы и императора, настаивавших, чтобы их именовали не иначе как «правители Божьи», а указы называли «божественными указаниями». Как особенно порочное преподносилось вмешательство женщины в Res sacrae[56]собора.

Что касается богословской стороны спора, королевский двор решительно отверг религиозную ценность иконопочитания. Иконы были призваны служить лишь напоминанием о спасительных деяниях и украшением церковных стен. Поэтому вовсе не обязательно настаивать на почитании икон или их уничтожении. Все дело в правильном вероубеждении, а не во внешних его атрибутах, к которым имели отношение иконы и их изготовление. Еще в епископском памфлете 825 года дает о себе знать гнев франкских богословов. Он ощущается в споре с ненавистными греками, но явно приглушенно, видимо, с оглядкой на римского понтифика.

Западный скепсис в отношении восточного культа иконопочитания целенаправленно проявился в мозаичном панно в апсиде домовой капеллы епископа Теодульфа Орлеанского в Сен-Жермен-де-Пре. Так вот, на этом панно в обрамлении исламско-флоральных мотивов изображены в центре лишь кивот завета Господня, херувим и ангел, которые в абстрактном виде представляют Новый Завет Божий в капелле Теодульфа.

Поэтому не вызывает удивления, что Франкфуртский собор, организованный как правоверное собрание из всех провинций Запада, своим острием был направлен против греческого псевдообора, а после получения папской оценки должен был изменить ориентацию и волей-неволей снова обратиться к в общем-то уже отвергнутой ереси Феликса и его покровителя Элипанда из Толедо. Решения по этому вопросу, не вызвавшие никакого удивления, соответственно были помещены в начале капитулярия. И скромном послесловии как в политическом, так и догматическом отношении более острая борьба за иконопочитание получила малоубедительное отражение и, кстати сказать, едва заметное освещение в официозной историографии. Вероучительныс принципы второго Никейского собора были сведены до одного краткого предложения, содержание которого даже присутствующие папские легаты (в их участии проявляется более чем яркая параллель с Никеей) восприняли с определенным противоречивым чувством. Здесь идет речь об обязательном почитании икон вплоть до угрозы отрешения от церкви, что возвращает нас к краткому высказыванию одного кипрского епископа, весьма созвучному разговорам на Никейском соборе, — культа и поклонения заслуживает только Святая Троица.

И все же этот публично не состоявшийся спор с Византией стал вехой на пути принятия Карлом императорского титула, чему к тому же в значительной мере способствовала мнимая «вакансия» на Востоке, под которой понимается пребывание на престоле императрицы Ирины после 797 года. О возрастании престижа Карла свидетельствует также специально для короля франков переписанный от руки и дошедший до нас, по преданию, экземпляр «книг Карла». Он, как и хроники, содержит ссылку на власть Карла над Галлией, Германией и Италией.

Этой сокращенной повесткой дня работа собора, представлявшего основу для общеимперского собрания, видимо, не была исчерпана. Поэтому его программа была расширена и обогащена другими актуальными вопросами, которые, правда, чаще всего заключались в назойливом повторении нескончаемых параграфов «Общего призыва» 789 года. Тем не менее мы встречаем уже на третьем месте заключительное рассмотрение дела Тассилона. Ассамблея стала подходящим поводом для поиска христианского примирения между враждовавшими кузенами.

Также в центре обсуждения оказалось решение Карла, связанное с ценовой и финансовой политикой в пределах его королевства. Это решение было объявлено как заповедь короля. Ее собору предстояло лишь одобрить. «Чтобы никому не было дозволено, будь он клириком или мирянином, когда-либо продавать зерно дороже, чем по недавно установленной общественном мере — шеффелю, будь то во времена излишков или дороговизны; а именно, за один шеффель овса- один денарий, за один шеффель ячменя — два денария, за один шеффель ржи — три денария и за один шеффель пшеницы — четыре денария. Кто же пожелает продавать в виде хлеба, тому придется за один денарий отдать 12 пшеничных хлебов по два фунта каждый; опять же за один денарий — 15 ржаных хлебов при том же весе и, наконец, 20 ячменных и 25 овсяных хлебов одинакового веса. Из общественного урожая зерновых господина короля (в случае его продажи) Гдва шеффеля овса стоят один денарий, один шеффель ячменя — один денарий, один шеффель ржи — два денария и один шеффель пшеницы — три денария. Тот же из нас, кто имеет привилегию в виде хозяйственного двора, должен строжайшим образом следить за тем, чтобы никто из лично зависимых крестьян, принадлежащих к этому поместью, не умер с голода; а что превосходит потребность своего хозяйства, он пусть продаст на свое усмотрение».

Еще в 789 году Карл со ссылкой на Священное Писание потребовал по всему королевству ввести единую систему мер и весов. Данное требование было повторено в 808 году и еще раз — год спустя. Судя по всему, это предписание с определенным успехом было введено в действие. Так, у одной виллы королевского двора Аннап (на территории современной Бельгии) были в запасе шеффели и четверики (старые меры зерна), какие уже и существовали в пфальце. Правда, единые меры не удалось ввести во Франции, несмотря на усилия Карла и Людовика. Региональное многообразие взяло верх над централизованным вмешательством. Этим же обстоятельством объясняется запрет возврата к прежней системе мер и весов, в том числе на этапе позднего средневековья.

Конечно, установленные цены 794 года, к которым, как видно из приводимого текста, в качестве фактора конкуренции добавляется демпинговое предложение из королевских зерновых Запасов с целью поддержания уровня цен, явно наводят па мысль о катастрофическом положении со снабжением, о голоде в последние два года. По сути дела, это — попытка проведения социальной политики в интересах обнищавших масс, хотя она извращает экономические законы, согласно которым нехватка товаров влечет за собой их удорожание, что не обязательно идентично ростовщичеству, однако в нравственном плане облегчает отказ от дополнительной прибыли. Особенно приказ Карла, адресованный управляющим поместьями на королевских или государственных земельных владениях, свидетельствует об ответственности монарха за низшие слои, а также о закономерном внимании Карла к материально-персональному обеспечению привилегий королевских владений.

Кроме того, установление цен является надежным показателем не только многообразного зерноводства на основе расширения интенсивного аграрного хозяйства, но и избытков, реализуемых на рынке. Частично их продажа осуществлялась даже обрабатывающими предприятиями, профессиональными пекарнями, что говорит о первых ростках хозяйствования в городах и предместьях монастырей на основе разделения труда. В этой связи нельзя недооценивать воздействие донесенного преданием взгляда, который, базируясь на библейских свидетельствах, святоотеческих высказываниях и соборных решениях, клеймил связанную с торговлей прибыль как позорное ростовщичество и, стало быть, делал вообще невозможным или по меньшей мере осложнял критический анализ данного вопроса.

Когда, реализуя свои избытки, король пытался стабилизировать цены, в основе этого не обязательно была сознательная демпинговая политика; не исключено, что в этом «заявлении о намерениях» король испытывал влияние устава бенедиктинцев, который также не рекомендует своим экономам продавать с несколько большей выгодой, чем миряне, чтобы тем самым прославить Бога.

Этому фрагменту в интересах потребителя созвучно предписание о монетном деле: «Нам эдикт в отношении денария надлежит исполнять самым добросовестным образом, с тем чтобы в каждом месте, в каждом городе и в каждом порту новые денарии имели одинаковое хождение и чтобы принимали к оплате их без ограничения. Если же монеты с нашим именем и из чистого серебра — полновесные, их следует принимать. Если где-либо отказываются их принять, при совершении сделки купли-продажи, пусть знают: если он — вольный, пусть платит 15 шиллингов во имя короля; если же он принадлежит к батракам, имея собственное дело, то утрачивает товары, предназначенные к продаже, или подлежит публичному стеганию плетью; если же он творит это по приказу своего господина, то господин должен заплатить 15 шиллингов в качестве возмещения, но если только это будет доказано».

Новые денарии с именем или монограммой короля ромбической формы монетные дворы стали чеканить начиная с 793–794 годов. В противоположность первой монетной реформе Карла в начале семидесятых годов эти серебряные пластинки диаметром 2 см весят приблизительно 1,7 г чистого серебра, в то время как их предшественники имели следующие характеристики: 1,7 см диаметром и всего 1,3 г весом. Из этого получается монетный фунт — 409 г серебра по 20 шиллингов или 240 отчеканенных денариев или пфеннигов. Любопытная гипотеза объясняет эту реформу обменом соответствующего зернового эквивалента для взвешивания. Так, 20 зерен крупы соответствовали по весу одному облегченному денарию, а вот 32 зерна пшеницы — одному новому пфеннигу 793 года. Эта гипотеза представляется достаточно вероятной и в том плане, что, согласно полиптехонам и инвентарным спискам Иль-де-Франса, Пикардии и Нижнего Рейна, в те годы и десятилетия именно производство пшеницы считалось процветающей отраслью зерноводства.

Много неясного и с проблемой отказа от приема монет как платежного средства. Не исключено, например, что после вхождения Баварии в состав государственной структуры, где главенствовали франки, из соображений главным образом практической политики вводилась в оборот единая и поэтому новая стандартизированная монета с именем и монограммой короля, как было предписано еще в 781 году в Мантуе для территории Италии. И здесь неприятие новых денег каралось штрафом.

Весьма вероятно, что Карл учитывал прежде всего рынки к востоку от Рейна, где из-за отсутствия монетных дворов в ходу было серебро в слитках.

Кроме того, следует принимать во внимание, что после монетной реформы короля Оффа примерно в 792 году, ориентиром ия которой служил теперь уже устаревший, франкский стандарт на вес и содержание металла в монете, Карл в целях повышения конкурентоспособности своих товаров собирался ввести в оборот более полноценное платежное средство. До сих пор не удалось разобраться в распространенных прежде теориях, объяснявших весовое утяжеление новых денег или возрастанием добычи серебра в Европе, или притоком арабских драгоценных металлов. Однако нам неизвестно о появлении новых месторождений на территории государства франков. Равным образом нет свидетельств импорта серебра сарацинами, что с учетом предполагаемого количества обязательно сказалось бы на ценности месторождений.

Может быть, комплекс этих мер за исключением шагов по унификации в пределах королевства франков в политическом и сугубо практическом плане следует считать опережающими свое время. Если всерьез относиться к активному стремлению Карла начиная с 789 года внести коррективы в культ, церковные песнопения, текстовое предание, шрифты и орфографию, приспособим их к единому, чаще всего римскому образцу, тогда становится понятным намеченная им стандартизация денежных единиц, системы мер и веса в условиях многонационального государства. Король как носитель богоугодного правления, заботящийся о праведном устройстве, охватывающем все сферы жизни, подчиняет и торговлю и житье-бытье единым, незыблемым и неколебимым стандартам. По-видимому, в этих изначальных намерениях следует искать корни той финансовой реформы, которая вплоть до XIII века, когда объемы деловых связей предопределили необходимость нового оживления золотовалютного обеспечения, привязала Запад к единой монетной системе, обеспечив тем самым единое торговое пространство на континенте.

В качестве монет в эпоху средневековья считались только денарий и обулюс, пфенниг и полупфенниг. Фунт и шиллинг остались лишь для арифметических подсчетов. Золотые монеты приказали долго жить еще во времена Мёровингов. В этом заключалось весьма существенное отличие от византийских и арабских золотых монет, определявших торговые отношения в бассейне Средиземного моря.

Некоторые другие параграфы Франкфуртского капитулярия бросают свет на события и происшествия тех лет в тесной связи с девятой главой, посвященной еще оставшемуся в памяти заговору Пипина Горбуна, когда епископ Верденский Петр был вынужден оправдываться перед собранием, подобным суду Божиему. В результате епископ обретает былые королевские милости и почести.

В конце относительно обширного капитулярия встречаются определения, следующие за актуальными выступлениями участников собора. Таковым является указание на то, что поклоняться Богу можно не только на трех священных языках — древнееврейском, греческом и латыни, но и на любом другом. Это соответствовало требованию миссионерской деятельности как основы для восприятия Евангелия. В завершение текста говорится о снятии обязанностей главного капеллана Карла — с Ангильрама, епископа Меца, который имел послушание при дворе далеко от своей епархии. Это был прецедент для всех прелатов, запрещавший им без нужды неоправданно долго оставлять паству или даже посто янно находиться в своих хозяйствах. Таких примеров накопилось предостаточно. В самом конце Карл просит принять в состав свя

336щенного собора и в их связанную общей молитвой братскую общину королевского советника Алкуина, «ученого во всех церковных доктринах». Не только Алкуина, но и его более других волновало прямо-таки зримое обеспечение ожиданий наступления иного мира. Король обеспечил англосаксу эти ожидания в кругу именитых прелатов, вероятно, чтобы выразить ему признательность за усилия по составлению и корректуре «книг Карла».

Ранее не упоминавшийся фрагмент заслуживает особого внимания, ибо речь идет о бедственном положении «собственных» церквей. Капитулярий содержит предписание, что церкви, «будучи учрежденные вольными», ими же могут быть проданы или подарены, однако «непозволительно их разрушать или использовать в светских целях». В этом запрете отражается все убожество нижнего этажа церковной жизни, которая к тому же держалась на плаву только благодаря десятине и девятине, не говоря уже о духовном уровне малопригодного к церковному служению и просто необразованного духовенства. На этом пути еще предстояло много поработать франкской церкви и направлявшему ее королю.