Репрессии по отношению к родственникам

Ближайшее окружение Сталина – тех людей, которые восхищались им, любили его, часто приходили к нему в гости, – постепенно охватывал ужас.

По мере того как текло время, к этому окружению присоединялись некоторые члены Политбюро, народные комиссары, иногда даже иностранные гости. Громкие судебные процессы 1936–1938 годов[309] и «чистка» генералов в 1937 году стали ужаснейшими событиями для Аллилуевых и Сванидзе: они попросту переставали понимать, что происходит в стране. Отклики на эти события – часто удивленные, иногда возмущенные – можно найти в дневнике Марии Сванидзе. «То, что развернулось, превзошло все мои представления о людской подлости», – записала она в своем дневнике 20 ноября 1936 года, когда в прессе появились сообщения о Пятакове и Радеке – главных обвиняемых в ходе второго громкого судебного процесса в Москве. Мария твердо верила в обоснованность предъявленных им обвинений. «Эти моральные уроды заслужили свои участи. Минутами мозги мои теряли точку опоры, и мне казалось, что я схожу с ума, так все было непостижимо, страшно и бессмысленно. […] Как мы могли все проворонить, как мы могли так слепо доверять этой шайке подлецов. Непостижимо. Они пустили корни в самые ответственные учреждения, они имели заслоны в самых высоких постах. Шутка сказать, Пятаков да др.». По этой записи в ее дневнике заметно, как всеобщая истерия овладела и ею. Ей тоже казалось, что она видит повсюду разгуливающих на свободе предателей, и ей хотелось их разоблачить.

Близкие Сталина продолжали приходить к нему на обед, праздновать его день рождения и встречать вместе с ним Новый год. Но время текло уже в соответствии с его, сталинским, календарем.

Первой жертвой репрессий из числа приближенных Сталина стал Авель Енукидзе – его старый грузинский друг и, самое главное, крестный отец Надежды. Енукидзе впал в немилость в июне 1935 года, а в 1937 году его арестовали и расстреляли. Его затем посмертно признали виновным в убийстве Кирова, и на проходившем в 1938 году суде над Бухариным было заявлено, что именно Енукидзе дал Ягоде приказ убить Кирова. Сталин, конечно же, не мог верить в такого рода измышления, однако между ним и Енукидзе уже не раз возникали серьезные разногласия. Что сделало его неугодным Сталину и не подлежащим прощению, так это то, что он сочувствовал Троцкому: после того как Сталин узнал, что один из советских дипломатов, работающих в посольстве в Осло, поддерживает регулярные контакты с Троцким, ему стало также известно, что Енукидзе уже давно знает об этом, однако ему, Сталину, ничего не сказал[310].

Марико – бывшая свояченица Сталина – работала секретарем у Енукидзе с 1927 по 1934 год. Ее арестовали в 1937 году и приговорили к десяти годам трудовых лагерей. Согласно официальной информации, ее расстреляли 3 марта 1942 года[311], но родственникам сообщили, что она умерла в месте ссылки естественной смертью.

Однако самым траурным событием для ближайшего окружения Сталина стала смерть Серго Орджоникидзе. Мария Сванидзе написала в своем дневнике о том, как близкие Сталина ее пережили. Будучи уверенной в обоснованности обвинений, выдвинутых в ходе второго громкого судебного процесса в Москве (он состоялся в январе 1937 года), Мария сделала 5 марта того же года следующую запись: «Их казнь не удовлетворит меня. Хотелось бы их пытать, колесовать, сжигать за все мерзости, содеянные ими. Торговцы родиной, присосавшийся к партии сброд. И сколько их. […] Они убили Кирова, и они убили Серго».

Серго Орджоникидзе – ее близкий друг – ушел из жизни 18 января этого апокалиптического 1937 года. По мнению Марии, его смерть была вызвана «низостью Пятакова и его приспешников». «Тяжело и слезно мы переживаем уход Серго». Была проведена такая же церемония прощания и похорон, как и для Кирова: Колонный зал, траурная музыка, почетный караул, слезы. Однако Серго не убили – он покончил жизнь самоубийством.

Почему он это сделал?

Сталин часто помогал Серго и защищал его в течение их совместной политической деятельности. В 1921 году, на X съезде партии, Сталин заступился за Орджоникидзе, когда несколько делегатов с Северного Кавказа попытались отклонить его кандидатуру на том основании, что он уж слишком вспыльчивый. Благодаря заступничеству Сталина и Ленина Орджоникидзе тогда удалось остаться в составе Центрального Комитета партии. Сталин и Серго очень тесно сотрудничали в 1922 году, во время создания Закавказской Социалистической Федеративной Советской Республики и связанного с ним конфликта с грузинскими коммунистами по поводу условий вхождения Грузии в СССР. Сталин, рассчитывавший на признательность со стороны Орджоникидзе, несколько месяцев спустя с удивлением узнал, что Орджоникидзе причастен к интригам, цель которых заключалась в ограничении власти Генерального секретаря. Летом 1923 года Зиновьев в своем письме, адресованном Каменеву, упоминает о том, что Серго Орджоникидзе выступал против того, чтобы Сталину была предоставлена чрезмерная власть[312]. Сталин не стал, однако, сердиться на Орджоникидзе за это его проявление нелояльности, тем более что Серго впоследствии поддержал его в борьбе с Троцким. Орджоникидзе также поддержал Сталина, когда тот начал бороться с Зиновьевым и Каменевым. Сталин с пониманием относился к присущей Орджоникидзе обидчивости, о чем свидетельствует письмо, которое он написал Молотову 4 сентября 1926 года. «На днях был у меня Серго. Он взбешен формулировкой постановления ЦК об его отзыве. Формулировка об отзыве расценивается им как наказание, как щелчок, данный ЦК неизвестно за что. Фраза же о том, что Серго переводится в Ростов “вместо Микояна” рассматривается им как намек на то, что Микоян выше Серго. […] Я думаю, что надо удовлетворить Серго, ибо он поставлен объективно ввиду случайной ошибки в формулировке в положение обиженного человека. Можно было бы исправить формулировку примерно таким образом: «1) Уважить просьбу т. Орджоникидзе об освобождении его от обязанностей первого секретаря Заккрайкома…»[313].

Сталин также не стал сердиться на Орджоникидзе, когда ему, Сталину, стало известно, что Бухарин в одном из своих разговоров с Каменевым в 1928 году сказал, что Серго отнюдь не отличается смелостью, поскольку он приходил к нему, Бухарину, и ругал Сталина самым оскорбительным образом, но в решающий момент пошел на попятную[314].

Настоящие конфликты – главным образом в сфере экономики – начались между Сталиным и Орджоникидзе после убийства Кирова, когда Сталин решил противопоставить стахановцам «вредителей» и тем самым создать обстановку слежки друг за другом и выискивания врагов. Серго, занимавший в то время пост народного комиссара тяжелой промышленности, выступил против данной политики, считая, что вполне можно противиться стахановскому движению и при этом не быть вредителем. Сталин сумел и на этот раз как-то найти компромисс со своим вспыльчивым другом, поскольку в газете «Правда» от 7 июня 1936 года появляются признаки ослабления политической поддержки стахановского движения. Однако в последующие месяцы Орджоникидзе начал сдавать свои позиции: процессы, происходившие в стране, стали ускользать из-под его контроля, он уже не оказывал влияния на решения, принимаемые Политбюро, и – вдобавок ко всему – его заместителя Пятакова арестовали.

Политбюро – по старой ленинской традиции – воспользовалось его болезнью для того, чтобы заставить его взять отпуск и провести два месяца – с 5 сентября по 5 ноября 1936 года – в Кисловодске. Там он в октябре узнал, что его старшего брата Папулию арестовали в Грузии. Он обратился за помощью к Сталину, однако безрезультатно. Именно арест его брата привел к окончательной конфронтации между Орджоникидзе и Сталиным.

Сталин превратил аресты близких родственников своих соратников в средство проверки степени преданности этих соратников ему лично и проводимой им политике. Все проходили через подобное испытание. Серго же отказался играть по таким правилам. Он заявил Сталину, что его – Серго – брат ни в чем не виноват[315]. Пережитое Серго нервное напряжение сказалось на его здоровье: 9 ноября с ним случился сердечный приступ, во время которого он ненадолго потерял сознание.

Семнадцатого февраля 1937 года конфликт между Орджоникидзе и Сталиным достиг критической точки. Во время одной из встреч с глазу на глаз Орджоникидзе, возможно, недвусмысленно заявил о своем отрицательном отношении к непрекращающимся арестам работников тяжелой промышленности – да и других отраслей тоже. Этот их разговор, по всей видимости, проходил в спокойной обстановке. После него Орджоникидзе участвовал в заседании Политбюро. Поздно вечером, когда Серго находился у себя в квартире в Кремле, у него состоялся телефонный разговор со Сталиным. На этот раз разговор между ними был напряженным, потому что Орджоникидзе, придя домой, обнаружил, что у него произвели обыск сотрудники НКВД.

«Серго, что ты волнуешься? Этот орган может в любой момент произвести обыск и у меня», – так вроде бы сказал ему Сталин.

Орджоникидзе, рассвирепев, быстро вышел из своей квартиры и отправился к Сталину. Между ними состоялся полуторачасовой разговор. Не сохранилось ни одного документа, который мог бы пролить свет на то, что они друг другу при этом сказали. Восемнадцатого февраля Серго не вышел из своей комнаты и отказался с кем-либо видеться. С наступлением темноты он пустил себе пулю в голову. Сталин, узнав об этом, ворвался в его квартиру вместе с другими членами Политбюро. Он сказал, чтобы официально объявили, будто причиной смерти Орджоникидзе был сердечный приступ[316].

Орджоникидзе наверняка покончил с собой потому, что ему не удалось убедить Сталина прекратить репрессии. Его самоубийство было воспринято теми, кто в то время осуждал политику Сталина, как акт отчаяния и отказ поддерживать репрессии. Среди приближенных Сталина – тех немногочисленных людей, которым была известна настоящая причина смерти Орджоникидзе, – самоубийство Серго было расценено как поступок, направленный лично против Сталина. «Просто поставил Сталина в очень трудное положение, – скажет по этому поводу в 1980-е годы Молотов. – […] А был такой преданный сталинист, защищал Сталина во всем. […] Это было против Сталина, конечно. И против линии, да, против линии»[317]. Молотов этими словами выразил то, что думал по поводу данного самоубийства до конца своей жизни сам Сталин.

Репрессии, тем не менее, продолжались. Мария Сванидзе, как и многие другие люди, теперь упорно видела повсюду одних лишь «врагов». «Беспрерывное изъятие людей с именами, которые много лет красовались наряду с лучшими людьми нашей страны, которые вели большую работу, пользовались доверием, много раз награждались, – и оказались врагами нашего строя, предателями народа, подкупленными нашими врагами. Не хочется писать в фельетонном тоне. Хочется просто выразить свое возмущение и недоумение. Как мы могли все проглядеть, как могло случиться, что вражеский элемент расцвел пышным цветом?.. […] Я, часто идя по улице и всматриваясь в типы и лица, думала – куда делись, как замаскировались те миллионы людей, которые по своему социальному положению, воспитанию и психике не могли принять сов. строя?..» – написала она в своем дневнике 7 августа 1937 года. Данное мировоззрение прекрасно демонстрирует степень всеобщего заблуждения. В декабре она и ее муж были арестованы и направлены в лагерь, в котором содержались «враги Советской власти» и «предатели народа», которых Мария с таким негодованием ругала всего лишь несколько месяцев назад.

Они возвращались с вечеринки, устроенной Павлом и Евгенией Аллилуевыми. Выглядели они элегантно: она была в вечернем платье, он – в выходном костюме. У дверей квартиры их уже ждали сотрудники НКВД, которые не позволили им даже переодеться. У Аллилуевых, как вспоминает Кира, в это время еще наводили после вечеринки порядок. Она вытирала посуду, когда Толя – сын Марии – пришел к ним в четвертом часу утра и со слезами на глазах сообщил ужасную новость[318].

Почему их арестовали? Об этом никто ничего толком не знал. Память об этом аресте все еще вызывает у членов семьи Сванидзе душевную боль. Возможно, это произошло потому, что Алеша был гордым и не жил как родственник великого человека. Возможно, он сказал Сталину нечто такое, чего тот уже не хотел понимать, – покритиковал репрессии и массовые аресты. Они оба были грузинами. В представлении Сталина, воспитанного в духе кавказской клановости, его ближайшие родственники должны были составлять с ним единое целое и безоговорочно поддерживать его. А может, Алеша и Мария Сванидзе слишком много болтали? «Мария иногда критиковала Сталина в разговорах с моей матерью», – вспоминала Кира. Алеша и Павел в этом ужасном 1937 году иногда виделись со Сталиным, хотя встретиться с ним им становилось все труднее и труднее. Они ждали его часами в его квартире, сидя в одной из комнат для детей. Пытались ли они его урезонить? «Была даже какая-то ссора между ними», – написала впоследствии Светлана, объясняя, какую психологическую реакцию вызывали у Сталина попытки тех или иных людей ему возражать. «Отец не терпел, когда вмешивались в его оценки людей. Если он выбрасывал кого-либо, давно знакомого ему, из своего сердца, если он уже переводил в своей душе этого человека в разряд “врагов”, то невозможно было заводить с ним разговор об этом человеке. Сделать “обратный перевод” его из врагов, из мнимых врагов, назад – он не был в состоянии и только бесился от подобных попыток»[319].

Когда-то раньше Сталин уважал Алешу и считался с его мнением. В 1926 году Надя написала Марии, что Иосиф высоко ценит ее и мужа и передает им через Надю привет. Однако доверие Сталина к Алеше закончилось в 1937 году.

Светлана считает, что инициатором чистки, жертвами которой стали родственники Сталина, был Берия[320]. Берия крайне негативно относился к тому, что другие грузины – которые, кстати, отнюдь не испытывали к нему симпатии, – пользуются доверием у Сталина. Возможно, именно он распустил слух, что Алеша и его жена выступают против Сталина, что они высказываются о нем плохо. Возможно, он сфабриковал какие-то документы, которые стали подтверждением их предательства. Когда Сталин поверил этим инсинуациям (пусть даже он поначалу и сомневался), уже ничто – ни доброе прошлое, ни степень родства, ни годы дружбы – не могло спасти чету Сванидзе. Пути назад не было. Сталин с горечью почувствовал себя преданным – уже в который раз! Подозреваемым оставалось лишь признаться в своих преступлениях и вообще в злых умыслах. Им следовало признаться!

Алеша ни в чем не признался. А было ли ему в чем признаваться? Его поначалу приговорили к десяти годам, а Марию – к восьми. Его – за шпионаж в пользу зарубежных держав, ее – за то, что она скрывала антисоветскую деятельность своего мужа, вела антисоветские разговоры, осуждала карательную политику Советской власти и высказывала террористические намерения в отношении одного из руководителей Коммунистической партии и советского правительства. Мог ли Сталин поверить такой чепухе? Причины репрессий в отношении Марии и Алеши Сванидзе были, конечно же, другими. Алешу отправили под Ухту, Марию – в Долинск, находящийся в Казахстане. Мария в порыве отчаяния написала письмо Сталину и попросила Евгению передать ему это письмо. Сталин разозлился – как он всегда злился, когда перед ним за кого-то ходатайствовали. Он настоятельно попросил свою подругу больше так не поступать. Марию же перевели в лагерь с еще более суровыми условиями[321]. Что она теперь могла думать об этом человеке, которого так любила и которым так восхищалась? Это ведь был тот Иосиф, о котором она всего лишь двумя годами ранее – а именно 17 ноября 1935 года – написала: «Какой это аналитический ум, какой он исключительный психолог». Это был тот ее дорогой родственник, которому она 26 декабря 1935 года прислала поздравление с днем рождения, написав в нем, что у нее не хватает слов для того, чтобы перечислить все то хорошее, чего она ему желает. Что мог думать о Сталине Алеша – друг его юности, благодаря которому Сталин познакомился со своей первой женой и который находился рядом со Сталиным, когда тот жил в Грузии?

Когда в 1941 году в трудовых лагерях начались репрессии (начало войны с Германией и быстрое продвижение немецких войск по советской территории вызвали страх перед «пятой колонной»), тех заключенных, кого приговорили к долгим срокам пребывания в трудовом лагере, расстреляли. Двадцать третьего января 1941 года Верховный суд СССР заменил многим заключенным лишение свободы на смертную казнь. Такой новый приговор дошел до Алеши 20 августа 1941 года. В тот же день его расстреляли по приказу Берии, который лично консультировался со Сталиным по данному вопросу. Узнав о том, что Алеша Сванидзе приговорен к расстрелу, Сталин сказал: «Пусть попросит прощения». Однако Алеша отказался просить прощения: «О чем я должен просить? Ведь я никакого преступления не совершил». Когда Сталину передали эти слова Алеши, он еще больше уверился в его предательстве. «Он был большой либерал, Алеша Сванидзе, – вспоминал впоследствии Молотов. – Европеец. И он Западом питался. Сталин это чувствовал, и когда появился повод, Алеша что-то там болтал, Сталин, конечно, очень круто решил. Да и Берия мог подыграть…»[322]

«Что-то там болтал» – в этом видят главную причину подобных арестов потомки Сталина, пытаясь понять, почему так много его близких родственников было репрессировано.

Третьего марта 1942 года точно такой же приговор дошел и до Марии, жены Алеши, и Марико Сванидзе, сестры первой жены Сталина. Их тоже расстреляли в тот же день. Впрочем, их кончина могла быть в действительности и другой: зачастую в официальных документах было записано, что тот или иной заключенный был расстрелян, однако многие свидетели впоследствии утверждали, что на самом деле он умер от болезни[323].

Второго ноября 1938 года в ближайшем окружении Сталина произошло еще одно трагическое событие: Павел, любимый брат Надежды, внезапно умер от сердечного приступа. Он вернулся из отпуска и сразу же отправился к себе на работу, в Главное автобронетанковое управление Красной Армии. Там он не нашел ни одного из своих ближайших сослуживцев. Все они были арестованы. Павел тут же связался со Сталиным по телефону. Вскоре после их телефонного разговора он упал на пол прямо посреди своего кабинета. Все поверили в то, что эта смерть была скоропостижной, что его измученное сердце не выдержало, когда он узнал, что волна репрессий докатилась и до его места работы[324]. Однако у его жены и детей возникла другая версия: его отравили!

Когда Павел вернулся из отпуска, он был в хорошей физической форме, отдохнувший, загорелый. Около двух часов дня ему домой позвонили и спросили у его жены, что он ел утром. Ей сообщили, что ему стало плохо и его отвезли в госпиталь. Больше ей ничего не сказали. Когда она затем позвонила в его кабинет, ей ответили, что все идет хорошо. Когда же она приехала в госпиталь, он был уже мертв. «Почему вы не приехали раньше?» – спросили у нее в госпитале. Странная это была смерть.

Насколько известно, Павел, находясь в своем кабинете, выпил воды из стоявшего на столе графина. Кто же его отравил, если его и в самом деле отравили? «Может, Сталин, а может, Берия», – сказала мне уже в наши дни Кира Аллилуева. Затем она уверенно заявила: «Берия отдалил Сталина от всех его родственников»[325].

После смерти Павла жизненная ситуация, в которой находилась Евгения, стала для нее невыносимой. Ее муж ничего не знал о ее особых отношениях со Сталиным – стало быть, между ними не могло быть никакой ревности. Берия как-то раз, как уже упоминалось в этой книге, предложил Сталину сделать Евгению своей экономкой. Однако Евгения боялась, что могут отравить и самого Сталина (она была далека от мысли, что ее мужа отравили по указанию Сталина). В 1947 году, когда ее саму арестовали, сотрудники НКВД вменили ей в вину, помимо прочих преступлений, отравление ее мужа. Впрочем, слух об этом ходил еще в 1938 году.

Двадцатого ноября 1938 года очередь быть репрессированным дошла еще до одного родственника Сталина. Станислав Реденс, муж Анны Аллилуевой, возглавлявший в момент своего ареста НКВД Казахстана, тоже стал жертвой Берии. В свое время Реденс, поработав на высоком посту в ЧК на Украине, был поставлен во главе чекистов Закавказья. Он тогда являлся для Берии вышестоящим начальником. Между ними очень быстро возник конфликт. Затем его перевели в Москву. Когда в Москву перевели и Берию, Реденса – в августе 1938 года – направили в Казахстан. Он почувствовал, что над ним сгущаются тучи, и поговорил по этому поводу со Сталиным. Может, они при этом поругались?

Едва встав во главе НКВД (в ноябре), Берия начал избавляться от тех, кто ему когда-либо хоть чем-то насолил. Он устроил «охоту на ведьм», целью которой было избавиться от доверенных лиц Ежова[326]. Анна, давнишняя подруга Сталина и старшая сестра Нади, обратилась к Сталину и стала умолять его освободить мужа. «Хорошо, я приглашу Молотова, а ты приезжай с Сергеем Яковлевичем, – сказал, насколько известно, Сталин. – Сюда доставят Реденса, и мы будем разбираться». Было назначено время встречи, но – к всеобщему изумлению – Сергей Аллилуев в самую последнюю минуту отказался идти к Сталину. Анна пошла к Сталину вместе со своей матерью Ольгой. Отсутствие Сергея обидело Сталина, и встреча закончилась ссорой. «Разбираться» никто не стал, и судьба Реденса была решена. Почему Сергей Аллилуев поступил именно так – это осталось для всех тайной[327].

Реденса обвинили в том, что он поддерживал связи с польским генеральным штабом, шпионил в пользу Польши, работал на царскую охранку, скрывал свое меньшевистское прошлое и защищал врагов народа[328]. «Если бы Павел был жив, Берия никогда бы не осмелился арестовать Реденса», – подумала Анна, которой в конце концов удалось добиться разрешения на встречу со своим мужем. Когда они уже прощались, он прошептал ей: «Выходи замуж!» Тогда она поняла, что все уже потеряно. Тем не менее она посвятила всю свою оставшуюся жизнь его поискам. Его расстреляли 12 февраля 1940 года (а в 1961 году реабилитировали).

Репрессии затронули самых выдающихся людей из числа родственников Сталина, которые до этого были еще и лучшими его друзьями. Система, которую он создал и запустил в действие, уничтожила часть его близких и тем самым в некотором смысле уничтожила и часть всего того человеческого, что имелось в нем самом. Ему не оставалось ничего другого, кроме как становиться все более и более равнодушным к другим людям и их судьбам.

По мере того как он, устраивая все новые и новые репрессии, утрачивал способность испытывать к кому-либо чувство привязанности и сострадания, его отношения с матерью, которую он и так отнюдь не баловал своим вниманием, стали еще более прохладными. После того как он ненадолго приехал к ней в гости в 1935 году, он писал ей письма все реже и реже. Да и она, потеряв терпение, почти перестала посылать ему весточки. Сталин, однако, зная о плохом состоянии ее здоровья, в 1937 году снова начал писать ей коротенькие письма. «Как живет, как чувствует себя мама моя? – написал он ей 10 марта. – Передают, что ты здорова и бодра. Правда это? Если это правда, то я бесконечно рад этому». Он уже больше не переживал из-за того, что она ему не пишет, и не извинялся за то, что сам не писал ей. Тринадцатого мая, когда она серьезно заболела (у нее началось воспаление легких), он послал ей шаль, жакетку и лекарства. В сопроводительном письме он, по кавказскому обычаю, пожелал ей жить тысячу лет. Четвертого июня она умерла.

Сталин не присутствовал на ее похоронах. Если вспомнить, чем он занимался в 1937 году, становится неудивительным то, что он не смог или не захотел в последний раз отдать дань уважения своей матери. Он распорядился прислать на ее похороны венок, на котором на русском и грузинском языках было написано: «Дорогой и любимой матери от сына Иосифа Джугашвили (от Сталина)». Он даже не отправил на похороны своих детей – как будто устроенные им репрессии полностью уничтожили в нем чувство сыновнего долга. По его распоряжению в прессе не упоминалось о похоронах его матери, и он отказывался принимать соболезнования, от кого бы они ни исходили. В Грузии же, наоборот, написали в прессе о смерти матери Сталина, и траур был общенациональным. Несмотря на то что она была глубоко верующим человеком, ее предали земле в соответствии с советскими порядками – под звуки «Интернационала». В 1908 году, когда умерла первая жена Сталина, он заказал церковную службу, а вот в 1937 году поступить точно так же по отношению к своей усопшей матери он уже не мог. Вместе с Кеке Сталин похоронил и бо?льшую часть того, что у него еще оставалось от обычной человеческой жизни.