Глава третья

Пленившие меня казаки собирались выставить пикеты и взяли меня с собой туда. Они выпотрошили мои карманы, сняли с меня походный сюртук, а после потребовали мои деньги. Случилось так, что за день до того я отдал их своему слуге для покупки провизии в Дрездене, так что при мне совершенно не было наличности. Мои знаки, что денег у меня нет, казаки хоть и поняли, но не поверили им. Они уже делали вид, что хотят заставить меня под ударами отдать спрятанные деньги, как я вынул свои часы, которые они еще не нашли, и протянул их уряднику. Этим я спас себя от рукоприкладства; тому же уряднику я обязан тем, что при мне остались сапоги, которые казаки уже начали было снимать. И лишь увидев, что ничего более от меня не получить, они знаками задавали мне разные вопросы, на которые я по большей части, однако, не мог ответить. Затем один казак достал хлеб, масло и водку, и я был вынужден есть и пить вместе с ними.

После завтрака меня доставили к командиру эскадрона, который стоял бивуаком у Швепница, и при виде моей униформы, которую он знал по вчерашнему дню, он очень обрадовался. После нескольких незначительных вопросов он отправил меня далее, где-то на час пути, к своему генералу, который спрашивал меня на хорошем немецком имя, звание, обстоятельства моего пленения, численность французских армий, о ее позициях, о главной квартире Наполеона и т.п. и немедленно послал меня к командующему аванпостами генералу Ланскому в Бернсдорф, в трех часах от Каменца. Здесь мне также задавали разные вопросы, а вечером передали команде казаков, которая должна была перевезти обоз в тыл, но из-за небезопасной дороги вскоре снова вернулась в Бёрнсдорф и там заночевала.

На следующее утро меня вместе с также плененным королевско- саксонским окружным начальником фон Карловичем и его секретарем Конради посадили на телегу, чтобы вместе с ними послать в Баутцен. В обед мы как раз собирались проезжать через одну деревню, когда нас увидел русский уланский полковник и, коротко поговорив с нами, взял с собой во дворец тайной советницы фон Гласс из Берлина на обед. Во время трапезы, на которой среди прочих присутствовал также старый казачий майор, разговор велся свободно и непринужденно, и ни один русский не испытывал ко мне более враждебности после того, как я признался, что проделал русскую кампанию. Когда за кофе управляющий имением услышал, что при пленении у меня отобрали трубку, он подарил мне свою собственную. Хотя она и была более дешевой, но пришлась как нельзя кстати.

После обеда мы еще немного продолжили путь, но вскоре должны были повернуть обратно, свернули влево, назад к Виттихенау, где провели ночь в комнате под надежным караулом. 16-го утром нас передали эскадрону коричневых гусар, мы прошли слева от Баутцена через главную квартиру генерала фон Блюхера, где нас встретил верхом сам генерал в сюртуке, кивере, с длинной трубкой в зубах. Он задал мне несколько вопросов, высказавшись при этом жестко о борьбе южных немцев против северных. Некоторое время после того нас осыпали бранью прусские солдаты и унтер-офицеры, но затем подошедшие офицеры защитили нас от последующих злоупотреблений.

Вечером мы прибыли в Штайндёрфель (в 1 1/2 часах пути от Баутцена), в главную квартиру генерала графа Витгенштейна. Здесь двух саксонских чиновников от меня отделили, и я до следующего вечера вместе с другими пленными был в лагере с казаками. К вечеру вместе с обозом пленных около 200 человек меня отправили пешком в Вайссенберг , оттуда обратно в Вюршен (в 2 часах от Баутцена), главную квартиру императора Александра.

Когда мы прибыли туда, было 10 часов ночи. Более часа ожидали мы с нашим конвоем дальнейших распоряжений. Наконец пришел приказ поместить пленных в лагерь калмыков и башкир. Они немедленно составили вокруг нас тесный круг и принудили нас, несколько раз пересчитав толпу, лечь на землю. Место было болотистое и никак не подходило для ночевки живых существ. Тем не менее мы должны были лежать в воде, и нам даже не было разрешено поднимать над водой голову, ибо каждый раз подходил башкир, немедленно толкавший голову обратно в воду со словами: Spiz (спи), товарищ, Spiz! Это была самая тяжелая ночь в моей жизни. Хотя с рассветом нам позволили встать, но должно было пройти еще несколько часов, прежде чем нам разрешили погреть у огня наши совершенно закоченевшие от влаги и холода члены. Около 10 часов меня привели к адъютанту императора генералу Вольцогену, который допрашивал меня. Когда-то он был на вюртембергской службе и сказал мне об том, но не выказал ни малейшего желания облегчить мою участь. Вернувшись в тот же бивуак, я снова встретил г-на фон Карловича и его секретаря. Вскоре меня снова вызвали во дворец, к другому генералу, который предложил мне поступить на службу в Немецкий легион, представив мне, с одной стороны, выгоды этого предложения, а с другой — неудобства, с которыми я столкнусь в качестве пленного. Я отказался от его предложения и был возвращен обратно в тот же бивуак. Чтобы переубедить меня, тогда же к нам подсадили одного французского дезертира, который выдавал себя за аджюдан-майора и назвался Лодоном (впоследствии я узнал, что он был аджюдан-унтер-офицер, а звали его Мерсье). Но ни его усилия, ни его аргументы не заставили меня переменить решение.

К вечеру нас передали конвою русских ратников. Эти солдаты носили довольно высокие круглые валяные шапки с буквой А и крестом впереди, коричневый кафтан, перехваченный ремнями, и были вооружены пиками. Они обращались с нами лучше, чем башкиры и калмыки, и их мало заботило, как мы хотели ночевать — стоя, сидя или лежа. Но кормили они нас столь же скудно, как это было уже на протяжении нескольких дней, и могу сказать, что с обеда 15-го числа я всегда был рад куску лошадиного или собачьего мяса.

19-го утром имеющиеся пленные были наконец отправлены обозом в тыл. Моими товарищами по несчастью были капитан Фишер из штаба генерала Бертрана и несколько сотен солдат — французы, немцы, итальянцы, частью в самой жалкой одежде, наполовину голые. К нашему величайшему сожалению, к нам прикомандировали и г-на Лодона. Наш конвой состоял из сотника донских казаков с урядником, одного башкирского сотника и 20 башкир. Пленные офицеры получили телеги, унтер-офицеры и солдаты шли пешком. В первый день мы добрались до города Гёрлиц, вблизи которого разбили бивуак. Через день к нам присоединились наряду с несколькими солдатами лейтенант Коллива и су-лейтенант Ромпани из первого итальянского линейного пехотного полка. Через Лаубан, Наумбург и Бунцлау 21 мая мы прибыли в Силезию. Весь следующий день, пока мы отдыхали, была слышна сильная канонада, которая к вечеру становилась все ближе и потому радовала нас, а наш конвой, наоборот, беспокоила.

На следующее утро мы узнали, что русские и пруссаки проиграли сражение и массово отходят к Одеру{356}. 24-го нас догнали отступающие обозные телеги, и весь марш грубые обозные осыпали нас бранью, а иногда и с рукоприкладством. У Штайнау мы переправились через Одер и через Винциг, Трахенберг и Зулау 26-го достигли Милича, последнего силезского городка, где мы снова устроили дневку.

С 20 мая офицеров на ночь размещали в домах, а солдат запирали в хлевах или сараях. Обыкновенно наша квартира состояла из 1 комнаты с соломенным ложем. Один башкир ложился внутри поперек дверей, тогда как другой таким же образом помещался снаружи. Везде на квартирах нам давали поесть — однако лишь в той степени, до какой простиралось доброжелательство хозяина дома. По приходе в квартиру нам больше не разрешалось выходить, а во время марша никому не разрешалось покидать свою телегу. Лишь на границе Силезии, в Ми- личе, нам в первый раз дозволили в местах, где мы стали на квартиры, ходить в сопровождении башкир. Уставших или захотевших справить нужду солдат ударами и тычками возвращали обратно к партии. Когда они [солдаты] снашивали ботинки или сапоги, они шли босиком, и вскоре во всей партии нельзя было увидеть ни одного ботинка, ни одного сапога. Нечистота также вскоре настолько завладела ими, что они были полумертвые от паразитов, и из всей партии большинство погибло по пути из-за недостатка провианта и платья, а также от тягот марша.

За Гёрлицем местность была опустошена войной. Гёрлиц — хорошо населенный, живой город, его местоположение очень приятно. Лаубан и последующие силезские городки более или менее хорошо выстроены, земля плодородна, скорее равнинная, чем возвышенная, песчаная к Одеру и за ним. Деревни чистые и зажиточные. Ближе к польской границе песка становится больше, города и деревни менее приятны на вид. В Миличе, городке, принадлежащем графу фон Мальцану, наряду с красивым дворцом находится чрезвычайно красивый сад.

Жители Лаузица выказывали нам мало участия, они были слишком поглощены собственной нуждой. В Баутцене несколько человек выразили нам свое сожаления из-за поношений, которые мы были вынуждены терпеть от солдат прусской гвардии. Я нашел силезцев, как и ожидал, настроенными в высшей степени против французов и их союзников. Я тщательно скрывал, что я вюртембержец, предпочитая, чтобы меня принимали за француза. Часто ненависть жителей прорывалась в виде самых грубых ругательств против нас, а однажды я видел человека, принадлежавшего к образованному сословию, который не погнушался выместить свою ярость на несчастных пленных рукоприкладством. Наш конвой неоднократно действительно послужил для нашей собственной безопасности. 28 мая мы продолжили наш марш и через несколько часов вступили к герцогство Варшавское. Около

Калиша у нас снова была дневка. Через Турек, Клодаву и Думбрович 12 июня мы прибыли в Плоцк на Висле. Затем через Плонск, Нове-Място, Пултуск, Розан, Ломжу, Тыкочин и Кинишин, первый городок в Русской Польше, 5 июля мы достигли Белостока, а 12-го того же месяца — Гродно на Немане.

Количество моих товарищей по несчастью претерпело с 28 мая по 12 июля разные изменения. Из унтер-офицеров и солдат некоторые умерли по пути, другие были оставлены больными в госпиталях, а в нескольких городах к партии присоединились выздоровевшие. Среди офицеров капитан Фишер с нашего ведома бежал вечером 3 июня из Чатовпански, а 2 июля в Тыкочине лейтенанты Коллива и Ромпани последовали его примеру. О двоих последних я больше ничего не слышал, первого же встретил 10 лет спустя в Штутгарте, где он остановился на несколько дней.

После побега этих троих я остался наедине с мерзким так называемым аджюдан-майором или капитаном Лодоном, который пытался плачем и смехом, мольбами и угрозами склонить меня перейти в Немецкий легион. У него были частые приступы сумасшествия, он то яростно нападал на меня, то, если я энергично и строго отражал эти атаки, молил меня посочувствовать его положению. Уже побег Фишера вывел из себя нашего казачьего сотника, и в еще большей степени это было после случая с Коллива и Ромпани. Однако и в тот, и в этот раз он вскоре снова успокоился. Но в Белостоке, как он и предсказывал, к нашему величайшему сожалению, из-за этих происшествий его отстранили от командования, передав команду поручику Четвертого пехотного полка. Славного казака звали Илья Васильевич, фамилия его вылетела у меня из головы.

Кроме нашего обоза, по той же дороге следовал еще один такой же. Офицеров в нем было больше, и состоял он из французов и итальянцев. Много раз случалось, что мы стояли на квартирах в одном и том же месте, и тогда мы не упускали случая, чтобы посетить друг друга. Чтобы, с одной стороны, обмениваясь жалобами, более прочувствовать наше несчастье, но, с другой стороны, и поднять в разговорах настроение. Мы часто пытались склонить наших командующих к тому, чтобы объединить обозы, но наши усилия разбивались об отсутствие интереса с их стороны. Во втором обозе я встретил герцога де Мирелли , который рассказал мне, что его, раненного несколькими ударами пики, взяли в плен в день нашей неудачной рекогносцировки. Другой офицер в этом обозе был барон де Монтаран, конюший французского императора, попавший в плен под Готой, парижанин; его участь была ему особенно горька, и, кстати, это был человек с очень хорошим характером. Позже я еще не раз сталкивался с ним, а в Чернигове он оказал мне немало услуг. Третьим офицером был лейтенант Пешен из 23-го полка, молодой человек, чья неистребимая веселость сделала его всеобщим любимцем. В Белостоке мы встретили много саксонских офицеров, которые были пленены уже при отступлении из России и недавно прибыли сюда из русских внутренних губерний, чтобы, как только Саксония объявит себя на стороне России, возвратиться в их отечество. Они с готовностью рассказали нам о превратностях своих судеб, и мы таким образом могли составить себе представление о том, что нам предстояло. Если эти известия и не были очень утешительными, то по меньшей мере они не умножили наши опасения. Скорее они убедили нас, что наша участь будет тем более сносной, чем далее мы удалимся от области театра войны 1812 года. Один из этих саксонцев, штаб-хирург Хеттерман, дал мне рекомендательное письмо к губернскому советнику медицины д-ру Шмидту в Минске, которое мне впоследствии очень пригодилось, — им обоим я очень обязан.

За время с 28 мая по 12 июля у нас было несколько хороших, но немало и плохих дней. Углубясь в герцогство Варшавское, мы ежедневно проходили мимо отрядов русских войск, которые догоняли армию и которые давали нам почувствовать свою злобу на нас. А преодолев эти угрозы, мы должны были преодолевать ненависть к нам русских гарнизонов, которые в большом или малом количестве мы встречали в каждом польском городке.

Уже на первой ночевке произошел случай, который заставил нас ужаснуться тому, что нам предстояло. Русский полковник Крукеников, стоявший тут на квартире и вначале любезно с нами обращавшийся, подошел к двери в сарай, в котором караулили пленных солдат, и позвал на хорошем французском нескольких французов выйти. Двое с готовностью подошли к двери, но едва они приблизились и вежливо спросили, чего тот хочет, он со страшными ругательствами бросился на них, чтобы зарубить их острым клинком, и наверняка убил бы, если бы не вмешались караульные башкиры и наш казацкий сотник, который, по счастью, находился неподалеку. Подошедшие русские сами высказывали самое глубокое негодование этим поступком. Они и наш казацкий офицер рассыпались в уверениях своего осуждения этого случая и всеми силами пытались нас успокоить. Однако бешеный варвар этим поступком не удовольствовался, он несколько дней преследовал наш обоз, так как из-за припадков сумасшествия он был отстранен из армии и следовал тем же путем, что и мы. В Острове он нанес несколько ударов кулаком и саблей так называемому г-ну Лодону, он ходил с обнаженной саблей за несколькими из нас по улицам города, и только в Кадише вследствие жалоб наших и нашего казацкого поручика мы были избавлены от его преследований тем, что он на несколько дней был арестован. Было и еще несколько иных случаев, показывавших глубокую ненависть русских военных к нам, но нигде это не выражалось так резко.

Отношение поляков к нам разительно отличалось от отношения силезцев. Везде мы находили у них самое учтивое и предупредительное обхождение, каждый сожалел о настоящем политическом положении. Не было никого, кто не высказался бы о восстановлении французской власти в Польше как о самом горячем своем желании. Хоть подобные высказывания были строго запрещены русскими, они не могли запретить нам всякое общение с жителями, а те были начеку, не обнаруживая свои сокровенные сердечные тайны перед неприятелем.

В деревнях нас обыкновенно расквартировывали у дворян, и мы получали все, что могли дать кухня и погреб, а кроме того, пленным солдатам предоставлялось столько провизии, сколько было возможно. Хуже наши дела обстояли в городах, но и здесь по большей части находились жители, дворяне, чиновники, горожане, которые старались облегчить нашу участь и нередко по-дружески обильно угощали нас на свои средства в трактирах. Но добрые поляки не останавливались и на этом. Они не делали нам предложений одолжить денег, так как хорошо знали, что мы их не примем, зато обходительно помогали недостатку у нас и солдат платья и белья. Уже в первом польском местечке, Фалишево , где у нас была дневка, дочь г-на Грумкевича сшила мне рубашку. В Плоцке молодая девушка из хорошей семьи даже вызвалась помочь бежать лейтенанту Пешену, сдавшись в плен вместо него, но тронутый Пешен, разумеется, отказался от этого предложения. Несколько раз на марше через деревни нас останавливали дворяне, а однажды дворянка предложила нам перекусить у нее, так что еды нам хватило и на весь оставшийся день.

Менее приветливы были хозяева-евреи. Мы должны были не только заплатить у них за все, кроме крова, но они также не скрывали, насколько мы нежеланны, несмотря на плату. Некоторые очень боялись возвращения французов и, вероятно, имели к этому основания, однако были и другие, кто не руководствовался такими опасениями и делал добро из человеколюбия. Общая беда в Польше, нечистота, была нам менее в тягость, чем раньше. С одной стороны, потому что она уже не так нас задевала, а с другой — нам обыкновенно выпадало счастье быть под кровом в лучших домах. Но все же и в этот раз, как в прошлом году, я видел на Висле мерзкую болезнь, известную под названием колтуна. Волосы на голове склеиваются, в этом состоянии их невозможно ни причесать, ни отрезать; последнее неизбежно ведет к изнурению организма. Больной изможден, лицо как свиной жир. Кто- то с течением времени, когда больные волосы выпадают, поправляется, других от их напасти освобождает только смерть. Среди поляков эта болезнь встречается реже, чем у евреев, и причиной тому, очевидно, наряду с влиянием местности является прежде всего невероятная неряшливость.

Обыкновенно мы общались с шляхтичами по-французски или по- немецки. Там же, где дворянин не понимал ни одного из этих языков, что, впрочем, было редкостью, иногда помогала латынь. На крайний случай в распоряжении всегда были евреи, которые наряду с местным языком все говорят на очень искаженном немецком и называют это своим языком.

С того дня, как мы вступили в герцогство Варшавское, все офицеры получали на личные расходы каждые пять дней по прусскому полуталеру (50 грошей) на день. В стране, где мы почти повсюду получали питание даром, этой малости не только хватало для удовлетворения наших потребностей, но и дало возможность собрать небольшой капитал на черный день. Такая предосторожность совсем скоро нам пригодилась, ибо при вступлении в Русскую Польшу нам объявили, что отныне нас переводят на российское жалованье и что мы будем получать по полрубля ассигнациями на день, то есть 14 крейцеров на наши деньги. Едва ли нас мог постигнуть более жестокий удар, однако в Белостоке саксонские офицеры уверили нас, что во внутренних областях России нам этого вполне хватит, а на марше наверняка будут временами квартиры, в которых мы получим пропитание или даром, или по очень низким ценам.

От силезской границы до Немана страна более или менее равнинная, гор нет нигде, почвы в основном песчаные или во всяком случае рыхлые. В некоторых местностях, например около Пултуска, очень много обширных лесов. Земледелие составляет едва ли не единственный источник пропитания для населения, скотоводство незначительно, так же как и коневодство. Фабрик и мануфактур нигде не встречается, торговля ограничена небольшим количеством земледельческих продуктов. Большинство ремесел в руках евреев, они же почти исключительно держат трактиры. Деревни скверные, их жители бедны и жалки, как я уже замечал раньше. Города, напротив, получше. Некоторые, как Калиш, Плоцк или Ломжа, можно сравнить с лучшими городами Восточной Пруссии. Белосток— очень приятный городок, но и он, подобно упомянутым ранее, обязан своим хорошим обликом эпохе прусского владычества{357}.