Часть девятая "ДЕЛО" ДАНИИЛА АНДРЕЕВА 1947–1948

Часть девятая

"ДЕЛО" ДАНИИЛА АНДРЕЕВА 1947–1948

1. С. и X

Без информаторов и агентуры "мероприятия" МГБ немыслимы, они были бы невозможны.

Андреева повествовала о предарестных временах: "Мы познакомились с одним поэтом, точнее, поэтом и актером Вахтанговского театра. Человек он был интересный и как-то невероятно нужный Даниилу. Я могла только любоваться и радоваться, как они с полуслова понимали друг друга, как читали друг другу, как говорили, как совершенно, что называется, "нашли друг друга", как два наконец встретившихся очень близких человека. Я не знаю, как было дело: работал ли этот человек в ГБ или его просто вызвали, но он нас "сдал". И еще нас "сдала" моя школьная подруга. Тут, я думаю, ее вызвали. Вряд ли она пошла бы сама, но если вызвали, пригрозили, напугали, она, конечно, рассказала о романе "Странники ночи", о моих антисоветских воззрениях"[367].

Поэт и актер, правда, уже бывший, — Николай Владимирович Стефанович. Он жил недалеко от Малого Левшинского, в Калошином, выходившим на Арбат прямо к театру, в прятавшемся за тенистым палисадником небольшом скошенном домишке, доживавшем век, какие еще встречались в арбатских переулках. В Калошином прошла почти вся его жизнь, тоже перекошенная и спрятанная. Отец умер перед революцией, он остался с беспомощными матерью и сестрой. В 28–м, шестнадцатилетним, поступил на Высшие литературные курсы, на следующий же год закрывшиеся. Позже столь же недолго проучился в музыкальном училище. В 34–м поступил в Вахтанговское училище, окончил, стал служить в театре. Началась война, и во время воздушного налета в дежурство Стефановича в театр попала полутонная бомба. Многие дежурившие вахтанговцы погибли. А он, контуженный, стал инвалидом. Из театра пришлось уйти, и, вернувшись из Перми, из эвакуации, Стефанович стал искать литературную работу. Возможно, в этом ему помогали "органы". Трудно сказать, когда его сломали и сделали осведомителем. Вряд ли он сам сделал первый шаг… Но в 1936–м, перед началом следствия по делу поэтов Даниила Жуковского и Наталии Ануфриевой — с ними Стефанович вроде бы дружил, — он, если верить лубянскому делу, написал донос: "Убедившись, что Ануфриева определенно обрабатывает меня для преступных действий, я счел своим долгом подать заявление в НКВД…"[368] Или его заставили написать заявление? В нем шла речь о террористических намерениях, и Стефанович выступил главным свидетелем обвинения. В 37–м, уже после осуждения Жуковского, он написал: "— О, Господи! Пусто и страшно / Становится в мире Твоем!" Ощущая себя в пустом мире, может быть, во всепрощении Божьем Стефанович находил утешение? Или в стихах, теплившихся этим последним упованием? Примерял ли к себе Иудину участь? По крайней мере, в стихах Стефановича:

Испуганно все замолчали.

Смотрели растерянно вниз,

Когда на разбухшей мочале

Иуда несчастный повис.

И тихо качался апостол,

И вздернулась вверх борода,

Все это не трудно и просто,

Все это не страшно, — да?

Но не страшно ли жить в кошмаре предательств? Всегда и везде актерствовать? Поддерживала забота о сестре, как и он, болезненно неуравновешенной и без него пропавшей бы? Зарабатывая перепечаткой на машинке, она, оставаясь дома одна, забиралась в шкаф и там сидела, перемогая непонятный, нависающий ужас — разновидность маниакально — депрессивного психоза.

Перед методами "органов" выстоять трудно, тем более при психической неуравновешенности Стефановича. Но он понимал меру собственного падения. Это видно из стихов, они — разговор падшего создания с Богом, исповедь предающего. В стихах он не актерствует. Поэтому в них есть проникновенность, оцененная Даниилом Андреевым и Пастернаком. Вот до войны написанное стихотворение Стефановича "Памяти отца":

Мне от тебя осталось, как наследство,

Волос твоих отрезанная прядь.

А как же мы игрушечное детство

Рассчитывали вечно повторять?

Светился мир, раздвинут и приподнят,

Давая место вымыслам твоим,

И оттого, что мерзок я сегодня,

Не только мне, но жутко нам двоим.

И оттого, что сраму нет предела,

И оттого, что так и повелось, —

Внезапно в медальоне поседела

Коричневая прядь твоих волос.

Что стояло за стихами, какие бездны малодушия, вольного или невольного предательства, какие муки совести — знали только автор и его жертвы. Все преданные — посажены, погибли. Стефанович легко общался со многими — с литературоведами Шкловским и Чичериным, с переводчиками Шервинским и Левиком, с Андреевым и Коваленским. Пока ими мало интересовались "органы", Стефанович был не опасен, мил, вызывал сочувствие.

Любовью к поэзии, чуткостью к слову, редким религиозным мироощущением, нервной возбужденной восторженностью Стефанович увлек Андреева. Он с воодушевлением и блеском в глазах говорил о Блоке, о просвечивающей через стихи иной реальности, о Владимире Соловьеве, о Вселенской церкви, о гностиках… Познакомились они перед войной, в мае 41 — го, у Ирины Арманд, но сблизились в эти предарестные годы. Прихрамывающий, с бледным истощенным лицом, бедно, как, впрочем, сам Андреев, одетый, Стефанович, приходил в гости по вечерам, и они беседовали, засиживаясь до ночи. Заварив чай, подав к чаю сухарики, Алла Александровна уходила спать за ширму. Она привыкла к бдениям мужа с близкими друзьями. В начале апреля Стефанович взял на прочтение роман — толстый, автором старательно переплетенный машинописный том.

На другой день после ареста Даниила Андреева, о чем жена еще не знала, Стефанович позвонил ей, необычайно взволнованный, спросил: "- Как Даниил Леонидович? Что про Даниила Леонидовича?" — и услышав, что все в порядке, обрадованно, видимо, поверив тому, что "все обошлось", сказал, что хочет принести роман.

Алла Александровна рассказывала: "Я возразила:

— Да не спешите, Даниил же вернется через два дня, тогда придете.

— Нет, нет, я принесу.

Он принес книгу, не вошел даже, а просто с порога отдал ее мне в руки…"[369]

Стефанович искренне радовался телеграмме, надеясь, что пронесло. Тогда его нервная возбужденность, поспешное возвращение рукописи не показалось странным. После ареста Андреевых он написал: "Ни чувств, ни совести, ни денег. / Земная ноша не легка…"

После первых допросов стало ясно, что о романе "органы" узнали не только от Стефановича, но и от Галины Хижняковой, давней, со школьных лет, подруги Аллы Александровны. Ее, очевидно, вызвали и заставили рассказать все, что нужно. В постановлении на арест говорилось: "Факты распространения нелегальной антисоветской литературы подтверждаются показаниями Хижняковой Г. В.", правда, потом оказалось, что протокол ее показаний к делу не приобщен. Имени Стефановича в постановлении нет вовсе. Штатные осведомители в официальных документах никогда не упоминались. Зато в постановлении указаны послужившие основанием к аресту Андреева показания от 10 марта 1941 года давно сидевшего в лагере Галядкина и давнишние показания его бывшей жены. Пришло время, и их пустили в ход.

Видимо, Стефанович и Хижнякова, но вряд ли только они, и стали частью агентурной сети МГБ, наброшенной на Даниила Андреева и его окружение. Абакумов так формулировал в донесении Сталину результаты первоначального этапа следствия: "В процессе агентурной разработки было выявлено, что АНДРЕЕВ Д. Л. и АНДРЕЕВА А. А. группировали вокруг себя вражески настроенных людей и среди них вели злобно антисоветские разговоры, распространяли клевету и измышления против Советской власти.

Кроме того, через агентуру установлено, что АНДРЕЕВ написал ряд антисоветских произведений и читал их своему близкому вражескому окружению.

МГБ СССР было секретно изъято антисоветское произведение АНДРЕЕВА под названием "Странники ночи" в 4 частях, в одной из глав которого АНДРЕЕВ призвал к активной борьбе с Советской властью путем террора против руководителей Советского правительства"[370].

Через годы Даниил Андреев писал жене из тюрьмы: "О С. и X. я знал уже тогда. Сомневаюсь, жив ли он. Злобы на них у меня больше нет"[371].

Стефанович пережил Андреева на двадцать лет.