5. Бабочка и поэт

5. Бабочка и поэт

Трех незаурядных узников тюремная судьба свела вместе в 45–й камере третьего корпуса, получившей наименование "академической". Очень разных по взглядам, темпераменту, профессии, их объединила и сделала друзьями и соавторами талантливость. "Дольше всего Василий Васильевич, вероятно, пробыл вместе с Львом Львовичем Раковым и Даниилом Леонидовичем Андреевым"[444], — сообщает жена Парина.

Ракова привезли в тюрьму 9 ноября 1950–го. Сидел Раков не первый раз, в ноябре 38–го его арестовали по обвинению в "терроризме", и он год пробыл в Крестах, в одиночке, доведенный до попытки самоубийства. Но после смены Ежова Берией Ракова выпустили, и даже карьера его пошла в гору. Некогда он близко общался с Михаилом Кузминым, писал стихи, но главной его специальностью стала история. Раков работал в Эрмитаже, преподавал в Ленинградском университете. Записавшись в 41–м добровольцем в народное ополчение, был определен лектором политотдела, но в 43–м участвовал и в боях по прорыву блокады. Тогда же, в 43–м, он создал выставку "Героическая оборона Ленинграда" и до 47–го занимался преобразованием выставки в музей. К концу войны получил звание майора и два ордена, после войны — подполковника. В 47–м — назначен директором Публичной библиотеки. В 50–м, за две недели до ареста, женился. Арестованный 20 апреля, 31 октября получил приговор Военной Коллегии Верховного Суда СССР — 25 лет тюрьмы и 5 лет поражения в правах.

Пристегнутый к Ленинградскому делу, Раков и не мог подумать, что Музей обороны Ленинграда, гордость и любимое детище, станет его главной виной. Судя по тогдашним отзывам, музей стал впечатляющим памятником сражавшемуся блокадному городу. Но бдительные "органы" не обнаружили в нем надлежащего отражения роли партии и лично великого Сталина.

В музейной витрине были выставлены блокадная 125–граммовая пайка малосъедобного хлеба с целлюлозой и опилками, список 22–х блюд из свиной кожи… "Так вы считаете, — спрашивал следователь, — что в Ленинграде голодали?" "Позвольте, разве нет?" — удивлялся подследственный. — "Нет, — заявлял хмурый следователь, — существовали временные продовольственные трудности, а затем по указанию товарища Сталина мы их преодолели". Но этого мало, в музее, оказывается, было выставлено подозрительно много оружия, а значит, заявляло следствие, готовился, на случай посещения товарища Сталина, террористический акт. Экспонаты — орудия без замков, с просверленными стволами, снаряды, лишенные зарядов, разряженные мины и гранаты — превратились в тайный арсенал "антипартийной" группы…

Литературовед Владимир Марков, бывший перед войной аспирантом Ракова, вспоминал его так: "…высок, строен, сдержан, презрителен, что-то собачье в лице (породистая собака)…"[445] Любимец студентов и женщин, восхищавший элегантностью, блеском эрудиции, тонкий интеллигент и жизнелюб — Раков на следствии вел себя мужественно. Во Владимирскую тюрьму он попал, как и Андреев, из Лефортова, измордованный следствием, презрительности в нем не замечалось, хотя за нее можно было принять скептическую сдержанность и насмешливое остроумие. Выслушав приговор, Раков иронически усмехнулся:

25 лет тюрьмы — куда ни шло, но потом пять лет не голосовать — это слишком! С Львом Львовичем Раковым, как и с Василием Васильевичем Париным, Андреев сдружился. В "академической" камере Раков появился 20 августа 51–го. Вскоре в ней случилось происшествие с влетевшей в форточку бабочкой.

Известно множество историй о привязанности заключенных к живым тварям — к птицам, подлетающим к зарешеченным окнам, к прикормленным мышам, даже к тараканам…

Шульгин вспоминал свои истории: "…Дело шло о спасении пчелы. Она залетела к нам в камеру и, обессиленная, упала на столик. Я рассыпал вокруг нее сахарный песок, зная, что им подкармливают пчел. Но у нее не было сил есть сахар. Она умирала. А у Шалвы сохранилось немного меду. Он помазал им стол около пчелы. Она зашевелилась, подползла к меду и стала есть. И ожила, начала махать крыльями, пока наконец не улетела сквозь решетку<…>

А нам остались одни мыши. Мы и их подкармливали, сострадая любовью ко всякой твари. Они появлялись около отопления. Сверху него была сетка, сквозь которую мы засовывали хлеб, и мыши очень хорошо понимали, что это предназначалось для них.

А еще произошло следующее. Негодяй копчик с голоду бросился на воробья. Последний, видя неминуемую гибель, влетел в нашу камеру и сел на отопление, отчаянно чирикая. Копчик стремительно подлетел к окну и сел на подоконник. Но дальше влететь не посмел"[446].

А в "академическую" камеру однажды, уже в конце лета, влетела бабочка — махаон. Она то замирала, то опять, трепеща крылами во всей их траурной красе, тщилась одолеть преграду тусклого стекла. Андреев не мог равнодушно смотреть на отчаянье живой твари. Бабочка — символ души, рвущейся на свободу. И он полез на окно, чтобы вернуть ей свободу. К окну подходить разрешалось только для того, чтобы открыть или закрыть форточку. Высовываться в нее, взбираться на подоконник строго воспрещалось. Неусыпные надзиратели следили через "волчье око", что происходит в камере, по коридору ходили они бесшумно, надевая на казенные ботинки мягкие тапочки. Любое нарушение правил режима, любая придирка — не так лежит подушка — могли кончится наказанием. Спасителя бабочки застукали. Результат — трое суток карцера.

Спуск в карцер — так называли это заключенные — жестокое испытание, тюрьма в тюрьме. Кормят через день, окна не видно, лампа под потолком еле мерцает, сесть негде, спать почти невозможно, холод, теплой одежды не положено. Главное — нельзя курить. Это Андреева мучило больше всего. В его описаниях спуска в слои возмездия, сквозь мистические видения сквозят изнурительные карцерные дни и ночи с потерей чувства времени и реальности:

Казалось, тут я жил века —

Под этой неподвижной сферою…

Свет был щемящим, как тоска,

И серый свод…

И подъем из карцера — освобождение и возвращение в камеру, казался подъемом почти "к России Ангелов". Однокамерники сочувствовали и соболезновали, но происшествие с поэтом не могло не стать для них событием литературным. Пока поэт сидел в карцере, Парин и Раков сочинили посвященный событию цикл с пародийными эпиграфами, комментариями и насмешливыми отсылками к мировой классике. Солнечный день 5 сентября 1951 года способствовал шутливым вдохновениям. Сущность происшествия описал Парин в басне "Бабочка и поэт"[447]:

Все знают бабочек природу:

Они ярки, легки, резвы,

Беда лишь в том, что Бог их роду

Разумной не дал головы.

Однажды бабочка такая,

Как легкомыслия образчик,

Беспечно вдоль стены порхая,

Попала в наш почтовый ящик.

Ее мы хором заклинали

Оставить дом томленья тяжкий,

Лететь туда, где светлы дали,

Лететь немедля, без оттяжки.

Остались речи без успеха,

Напрасен убеждений труд:

Уселась дура — вот потеха! —

И зимовать решила тут.

Сидел в той камере поэт

С душою сумрачной, но милой,

Он бабочку на белый свет

Решил вернуть хотя бы силой.

Хоть он и против был насилья,

Но здесь оправдано оно:

Ведь бесполезны даже крылья,

Когда не видишь ты окно!

Но бдителен надзор и чуток —

Поэт застукан en delit,

И вот его на трое суток

Уж в темный карцер увели.

Читатель ждет морали внятной.

Ужель она вам непонятна? —

— Не надо помогать тому,

Кто сдуру лезет сам в тюрьму!

Л. Л. Раков. Фотографии из следственного дела. 1949

Раков завершил цикл после выхода Андреева из карцера иронически назидательным резюме:

И за одно прикосновенье

Ты трое суток просидел…

О, человек! Ты поседел,

Но мудрость все не в поле зренья:

Внутри тюрьмы ты сесть сумел!

В этой атмосфере "академической" камеры и написана остроумнейшая книга "Новейший Плутарх" тремя соавторами. Инициатор создания "Иллюстрированного биографического словаря воображаемых знаменитых деятелей всех стран и времен от А до Я" Раков стал самым азартным автором, главным редактором, иллюстратором. На свободе занятый преподаванием, учеными и административными заботами на директорских должностях, он в заключении писал много. Начал сочинять цикл рассказов "В капле воды", писал литературоведческие эссе — "Судьба Онегина" и "Письма о Гоголе", стихи, чаще иронические. Любивший и превосходно знавший русскую поэзию, поэтом себя Раков не считал, утверждая, что лишен "поэтического мышления".

Сочинением "Новейшего Плутарха" Лев Раков увлек сокамерников не случайно. Когда-то Михаил Кузмин задумал и начал романом "Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостро" серию жизнеописаний — "Новый Плутарх". Кузмин был влюблен в студента Ракова, посвятил ему книгу стихов "Новый Гуль". И Раков, всю жизнь высоко чтивший поэта, прекрасно знал о кузминском замысле. Но сокамерников он подвиг на книгу шутливую, пародийную. Возможно, толчком к осуществлению проекта "Новейшего Плутарха" и послужил цикл о "жертве Махаона".

Даниил Андреев с детства любил сочинять в шутливом роде, умел смеяться. А биографический жанр испробовал еще во времена написания книжки об ученых — изобретателях. Сочинение новелл для "Новейшего Плутарха" стало и для него увлекательной забавой, хотя и здесь он верен заветным темам и мыслям.

"Основатель издания, главный редактор и иллюстратор" торопил и воодушевлял соавторов, используя тюремные лиловые чернила и "сок хлебной корки", рисовал иллюстрации и сам написал большинство биографий. В герое одной из них, предваряемой легко узнаваемым портретом, в Цхонге Иоанне Менелике Конфуции изображен Даниил Андреев. Цхонг — мыслитель, педагог и общественный деятель республики Карджакапты исповедует и воплощает в жизнь взгляды и идеалы автора "Розы Мира" — предмет многих споров и обсуждений ученых соавторов. Характеристики деятеля в новелле и шутливы, и серьезны. "Фундамент философских взглядов Ц., — характеризует мыслителя Цхонга биограф, — образовывало убеждение о всеобщем родстве возвышенных и бескорыстных устремлений человеческой души к совершенству. Далекий от узких рамок догмы, он в каждой религии чувствовал постижение единого Бога, в каждом искусстве видел поиски единого, по существу, идеала, в каждой философской системе — служение единой истине…" Ц. — продолжает Раков — последовательно отрицал "концепции, связанные с "угашением духовного начала", т. е. основанные на рационализме и материализме". И еще, Ц., как и Проповедник в "Железной мистерии", не только похож на "идеального руководителя государства, мечтавшегося некогда Платону", но и, следуя своим идеалам, запрещает "занятие охотой и потребление мясной пищи", а главное, утверждает целительную необходимость "босикомохождения". Довольно близко изложены в новелле и педагогические взгляды Андреева.

Л. Л. Раков. Цхонг Иоанн Менелик Конфуций (Д. Л. Андреев). Иллюстрация к книге "Новейший Плутарх"

Ц. умирает, пав жертвой своей ненависти к обуви, наступив на осколок стекла левой пяткой… Но к насмешкам над "босикомохождением" Андреев привык, приучив к тому, что не терпит обуви, даже тюремщиков. А на дружеские насмешки ответил стихами, предлагая Ракову весеннюю прогулку: "Лёвушка! Спрячь боевые медали, / К черту дела многоважные брось: / Только сегодня апрельские дали / По лесу тонкому светят насквозь". Лесные прогулки могли быть лишь воображаемыми. Даже вносивший раз в десять дней в тюремное житье ожидаемое разнообразие путь в баню — мимо больничного корпуса, по закатанному асфальтом мертвому двору, где не пробивалось ни травинки, — не дарил взгляду ни краешка живой природы — вокруг каменные стены, мутные решетчатые окна, и лишь небо вверху в счастливый день сверкнет синевой и солнцем. И даже Раков, петербургское дитя, не питавший андреевской страстной любви к природе, писал из тюрьмы дочери: "Как я теперь вспоминаю немногие часы, проведенные среди природы! Припоминаю все подробности вида, запахов, звуков; все это для меня — вроде потерянного рая"[448].

Насмешливый Раков шутил и над собой, описав собственное увлечение историей русского военного костюма в биографии военного педагога Пучкова — Прошкина. То же увлечение он изобразил и в жизнеописании основоположника научной дисциплины "Сравнительная история одежды" Хиальмара аф Хозенканта. Сочинительство помогало не думать о двадцатипятилетием сроке, коротать "горькие дни". "А все же, как ни странно, — удивлялся Раков, освободившись, — эти дни бывали и прекрасными, когда мы, подчас, ухитрялись жить в подлинном мире идей, владея всем, что нам было угодно вообразить"[449].

Попытка спасения бабочки закончилась карцером. А все написанное Андреевым за два почти года, все, что удалось восстановить из погибшего на Лубянке, изъяли при неожиданно проведенном "шмоне". Катастрофа, наказание страшнее карцера. В третий раз вспоминалось меньше и труднее. В отчаянье казалось, что и опять восстановленное погибнет. Жаль было многого, особенно цикла "Московское детство", от которого уцелело два стихотворения, написанных в 50–м — об игрушечном Мишке, пропавшем во время ареста, и "Старый дом". А "в четвертый, — обреченно сетовал он, — пожалуй, и совсем почти все забудется"[450].

"Новейший Плутарх", забава и отдохновение, сочинялся не сразу. Раков старался увлечь своим замыслом всех, по некоторым сведениям, в книге что-то написано даже японцем, а что-то немцем. Возможно. Но в рукопись вдохновенный проект превратился позже, когда к писаньям зэков стали относиться снисходительней. Это, видимо, происходило после смерти Сталина и уже в другой камере, 35–й, куда Ракова перевели 3 апреля 1953 года.