11. Контуры

11. Контуры

"В ноябре 1933 года я случайно — именно совершенно случайно — зашёл в одну церковку во Власьевском переулке, — рассказывает Андреев в "Розе Мира". — Там застал я акафист преподобному Серафиму Саровскому. Едва я открыл входную дверь, прямо в душу мне хлынула тёплая волна нисходящего хорового напева. Мною овладело состояние, о котором мне чрезвычайно трудно говорить, да ещё в таком протокольном стиле. Непреодолимая сила заставила меня стать на колени, хотя участвовать в коленопреклонениях я раньше не любил: душевная незрелость побуждала меня раньше подозревать, что в этом движении заключено нечто рабское. Но теперь коленопреклонения оказалось недостаточно. И когда мои руки легли на ветхий, тысячами ног истоптанный коврик, распахнулась какая-то тайная дверь души, и слёзы ни с чем не сравнимого блаженного восторга хлынули неудержимо. И, по правде сказать, мне не очень важно, как знатоки всякого рода экстазов и восхищений назовут и в какой разряд отнесут происшедшее вслед за этим. Содержанием же этих минут был подъём в Небесную Россию, переживание Синклита её просветлённых, нездешняя теплота духовных потоков, льющихся из того средоточия, которое справедливо и точно именовать Небесным Кремлём. Великий дух, когда-то прошедший по нашей земле в облике Серафима Саровского, а теперь — один из ярчайших светильников Русского Синклита, приблизился и склонился ко мне, укрыв меня, словно эпитрахилью, шатром струящихся лучей света и ласкового тепла. В продолжение почти целого года, пока эту церковь не закрыли, я ходил каждый понедельник к акафистам преподобному Серафиму — и — удивительно! — переживал это состояние каждый раз, снова и снова, с неослабевающей силой".

Небольшая церковь Святого Власия "на Козьем болоте" с начала XVII века и поныне стоит на углу Большого Власьевского и Гагаринского переулков. После закрытия в ней долго размещался овощной склад, но и тогда, проходя мимо, Андреев чувствовал душевное просветление. Это состояние сказалось на замыслах того года. В первую очередь, на сочинении "Контуры предварительной доктрины". Тут он пытался осмыслить и привести в определенную систему то, что, казалось, открылось ему в последнее время — на берегу Неруссы и в церквушке Святого Власия, в индуизме и буддизме. Контуры своего мировидения он пытался набросать не один раз, не завершая, откладывая и вновь возвращаясь. Не закончив и это сочинение, он потом использовал многое из него в первых двух частях романа "Странники ночи".

"Контуры предварительной доктрины" не сохранились, но известно, как и в романе, речь в сочинении шла о теории смены красных и синих эпох. Об этой теории, позднее подробно изложенной в "Странниках ночи" и долго его занимавшей, есть свидетельство знакомой поэта, Ирины Усовой:

"…У Дани была интересная и оригинальная концепция исторических духовных циклов, охватывающих большие массы людей и даже целые народы. Нечто вроде своеобразной кривой: разгорание, подъем, взлет духовности, затем спад. Каждый цикл мог охватывать большее или меньшее время, большее или меньшее количество стран и народов, достигать большей или меньшей высоты или, наоборот, глубины падения. К сожалению, я не помню, как располагал Даня эти циклы во времени и пространстве, то есть по годам и народам. Помню только, что окраска циклов соответствовала их сущности: от золотисто — голубой, светло — лучезарной вверху до кроваво — багровой внизу"[182]. На этой теории явно сказалось его увлечение астрономией. О спектральной классификации звезд он мог знать не только из недавно прочитанной книги Джемса Джинса "Вселенная вокруг нас". И вполне логично, что Андреев представляет исторические эпохи как периоды жизни звезд, которые можно описать, в зависимости от их возраста и количества излучения духовной энергии, оттенками цветка — от красного до фиолетового или синего.

Как все главные замыслы и мотивы Даниила Андреева, и эта "теория" не осталась втуне, в романе "Странники ночи" ее излагает один из героев — Леонид Федорович Глинский. Суть ее "в чередовании красных и синих эпох в истории России… — пересказывала эти страницы романа Алла Александровна. — Цвета — красный и синий — взяты условно, но понятно, что они отображают: красная эпоха — главенство материальных ценностей; синяя — духовных. Каждая историческая эпоха двуслойна: главенствует окраска стремления властвующей части общества, и всегда в эпохе присутствует "подполье" противоположного цвета. Позже, созрев и накопив силы, это подполье становится главенствующей, связанной с властью, окраской следующей эпохи, а в подполье уходят силы и течения, прежде бывшие наверху.

С течением исторического времени смена эпох убыстряется, а цвет их становится ярче. В глубинах истории любое материальное стремление не теряло духовного отсвета, а любая духовность не разрывала связи с землей. Имеется в виду государственная структура, а не аскетический подвиг, это — явление другого порядка. Хотя очень часто этот аскетический, как бы оторванный от земли, подвиг предпринимался не для личного спасения, а для спасения мира.

Древние эпохи можно назвать лиловыми — то синее, то краснее. Чем ближе к нашему времени, тем цвет определеннее.

В свете этой теории рассматривается, например, накопление "красных" сил декабристов в конце царствования Александра Благословенного с его синей окраской. А также — соотношение запутанно — мистических метаний начала двадцатого века с приходящими к власти уже вопиюще — красными силами, воплотившимися в победе большевизма"[183]. Себя герои романа считают "Синим подпольем". Андреевым была разработана специальная таблица чередования синих и красных эпох в истории. Он читал ее друзьям.

Возможно, из этой теории он вывел свое отношение к формам государственности, считая, как позднее признавался на допросах, русское самодержавие и в форме Империи, и в форме Советского Союза явлением вредным для русской культуры и возлагающим слишком тяжелое бремя на русский народ. В оправдание своей теории, Андреев, по его словам, выписывал во всемирной истории случаи, когда период усиленного культурного творчества народа совпадал с периодами его политической раздробленности: Иудея, древняя Греция, Италия эпохи Возрождения, Германия XVIII века…

Говорилось в "Контурах предварительной доктрины" о грядущем Храме Солнца мира[184]. В написанном в том же году стихотворении "Каменный старец" изваяние "белого старца" на Храме Христа Спасителя с поднятыми горе руками представляется ему изображением наставника, открывающего тайны мироздания. Ключи к ним он искал в обдумываемой "доктрине":

Ты изъяснил мне движение твари,

Их рук, их крыльев, из рода в роды, —

Молитву мира о вышнем даре,

Объединившую

все народы.

Повсюду: в эллинских кущах белых,

В садах Японии, в Тибете хмуром,

Перед Мадонной

и перед Кибелой,

На берегах Ганга,

на площадях Ура,

Под солнцем инков,

луной Астарты,

Пред всеми богами,

всеми кумирами

Священник бдил в синеве алтарной

И руки к тебе воздевал,

Свет Мира!

…И Ты нисходишь к сердцам воздетым

Все ярче, ярче из рода в роды,

И с каждой верой — все чище свет Твой,

И все прозрачней хрусталь Природы.

Здесь Даниил Андреев начинает складывать "лепестки" разных вер, надеясь вырастить из них чаемую "Розу Мира". Здесь он объединяет свой поэтический Восток и поэтический Запад. Откуда и как вырастало такое мировидение? Ведь по его сочинениям видно, что оно менялось, однако новые прозрения не отменяли прежние. Представления о мироустройстве и его божественной основе росли, как живое многолетнее растение: новые побеги появлялись из уже существующих, порождая все больше листьев и соцветий. Выраставшее становилось не столько учением, сколько мифологией. Но в ней проявилось то его свойство, заметное уже в детских тетрадях — тяга к систематизации всего и вся, какими бы причудливо фантастическими не казались описываемые им подробности пригрезившихся миров. Любопытно, что это типично для индуистского миросозерцания, стремящегося ко всеобщей классификации таинственного и божественного.

В этом году он написал небольшую поэму "Титурэль", отнюдь не следуя сюжетам рыцарских романов, таких, как незаконченный роман "Титурэль" Вольфрама фон Эшенбаха или "Младший Титурэль" его последователя Альбрехта. Эти рыцарские романы, как и романы Томаса Мэлори о короле Артуре и рыцарях Круглого Стола, были в России известны по пересказам и изложениям. Они стали любимым чтением Даниила Андреева. "Рыцари Круглого Стола и связанное с некоторыми из них — тот мир образов, в котором (в значительной>степени) я живу последние года 2"[185], — позже писал он жене брата, чья шестилетняя дочь в то время читала истории о Парцевале и Ланселоте, признаваясь в любви к книгам, считавшимся детским чтением. Но ему рыцарские романы не казались развлекательным чтением. Особенно рассказывающие об одном из важнейших для мистиков нового времени европейском мифе — о Святом Граале. Андрееву был дорог и еще один поэтический источник мифа — оперная мистерия Рихарда Вагнера "Парсифаль", в которой Титурэль одно из действующих лиц.

Титурэль поэмы, ставший одним из королей Грааля, в "Розе Мира" — великий дух, известный лишь из эзотерических сказаний, создатель Монсальвата, проходит мистический путь в поисках Сальватэрры, Святой земли. Мальчиком на ангельский зов он пускается в дорогу. Время обозначено ясно: вторая половина XII века. В пути Титурэль взрослеет. Нищим паломником он встречает рыцарей — крестоносцев, потерпевших поражение от египетского султана Саладина, захватившего Иерусалим, проходит по землям ислама, где его принимают за странника Аллаха, и лишь умирая обретает чаемое. Ангелы вручают ему "дивную Кровь в хрустале", чтобы она хранилась в Монсальвате, в горных высотах. Отсюда и будут сходить, говорит поэт, народоводители "к новым и новым векам". О духовной жажде, которая позовет этих народоводителей, о мистических путях к Граалю забрезжил и стал складываться позже замысел большой поэмы. Ее Даниил Андреев долго считал главным своим делом.

Ища свет мира, он с поэтическим размахом видит общий религиозный порыв в языческих жрецах Кибелы и в священнослужителях, возносящих мольбу Мадонне. Стремясь внимательнее разглядеть "лепестки" вер, он вспоминал, может быть, и Махатму Ганди, в своих проповедях цитировавшего вместе с "Бхагаватгитой" Коран и Библию.

В написанном в том же 33–м году стихотворении "Серебряная ночь пророка", об известном ночном полете — путешествии пророка Мухаммеда в Иерусалим, он продолжает мистическую тему "Каменного старца":

В уединённом храме

ждут Моисей и Христос,

Вместе молятся трое

до предрассветных рос.

И в выси, откуда Солнце

чуть видимо, как роса,

Конь ездока возносит

на Первые Небеса.

Говорит он в стихах этого года и о бронзовом музейном Будде: "Каждого благословлял он полураскрытой ладонью, / С благоуханного лика веял внемирный покой…"