Скованный гигант

В июле 1914 г., в самый канун первой мировой войны, я подготовил большое письмо одному моему товарищу, находившемуся в Швейцарии, о моих впечатлениях об английском рабочем движении. В силу обстоятельств военного времени письмо это не было отправлено адресату, но оно сохранилось, и я считаю нелишним здесь его воспроизвести, как свидетельство моих взглядов по этому вопросу в годы моей эмиграции.

«Вот уже почти два года, — писал я моему товарищу, — как я внимательнейшим образом знакомлюсь с различными аспектами здешнего рабочего движения и в конечном счете все больше прихожу к выводу, что британский пролетариат является скованным гигантом.

Да, конечно, британский пролетариат пользуется такой политической свободой, какой сейчас нет у рабочего класса других стран Европы. Британский пролетариат имеет право стачек и союзов, свободу слова, собраний, демонстраций, имеет собственное довольно значительное представительство в парламенте, имеет тред-юнионы с 2,5 миллиона членов. Казалось бы, о каких цепях тут может идти речь? И все-таки я осмеливаюсь утверждать, что британский пролетариат является скованным гигантом, но только цепи, связывающие его, не внешние, а внутренние. И часто мне кажется, что эти внутренние цепи гораздо опаснее, чем те внешние цепи, которыми, например, скован в настоящее время российский пролетариат.

В самом деле, по переписи 1911 г., в Англии 78% населения живет, в городах. На долю деревни приходится лишь 22%. Это значит, что по крайней мере три четверти населения страны состоит из рабочих и близких им элементов. Крупных масс консервативного крестьянства, которое в других странах часто является опорой господствующих классов, здесь нет. Сельским хозяйством в Англии занимаются фермеры, материальное положение которых весьма шатко. В итоге, таким образом, налицо имеются объективные социально-экономические условия, которые как будто бы должны были обеспечить рабочему классу решающее влияние на ход государственных дел, особенно при наличии сравнительно демократической конституции. А между тем в Великобритании у власти прочно стоит буржуазия, внешним симптомом чего может служить хотя бы тот факт, что Рабочая партия имеет в палате общин только 43 депутата из общего числа 707. Чем это объясняется?

Это объясняется именно тем, что британский пролетариат является скованным гигантом. Потенциально он — огромная сила, фактически же чрезвычайно слаб, ибо весь опутан крепкими внутренними цепями, которые держат в буржуазном плену сознание и волю рабочего движения, особенно его руководящих кругов.

Какие же это цепи?.. Их много, но главных — три.

Первая цепь — это легализм во что бы то ни стало. Лейбористы и тред-юнионисты твердо убеждены, что все должно делаться по закону и в рамках отпущенных законом возможностей. Конкретно, через парламент и установленные им институты. Высший арбитр в борьбе — избирательный бюллетень. Никакого революционного действия! Легализм — это вторая натура руководящих, кругов рабочего движения, если не врожденная, то во всяком случае воспитанная традицией. Иначе они не умеют мыслить и поступать. А с легализмом теснейшим образом связана философия постепеновщины, которой глубоко проникнуты все их взгляды и действия в политической и экономических сферах. Не должно быть резких скачков или крутых изломов. Все должно развиваться постепенно, шаг за шагом, в порядке медленной, почти незаметной эволюции. Фабианство[94], — это не только сознательное «кредо» супругов Вебб, Бернарда Шоу, Г. Уэллса и других английских интеллигентов, фабианство — это также «кредо» английского рабочего движения (когда я говорю «рабочее движение», я имею в виду организованных в тред-юнионы рабочих, большая, часть которых сейчас является квалифицированной верхушкой пролетариата, и особенно их лидеров)[95].

Вторая цепь, которая сковывает английское рабочее движение — это полуосознанный империализм. Говорю полуосознанный, потому что если среднему лейбористу или тред-юнионисту прямо поставить вопрос, считает ли он правильным жестокую эксплуатацию колониальных народов, то в большинстве случаев получишь отрицательный ответ. Многие при этом начнут ругать собственных капиталистов, за то, что, платя туземцам гроши, они наживают миллионы на поставках каучука или добыче золота. Искренне ли говорятся такие слова? Субъективно в большинстве случаев искренне. Но беда в том, что средний английский рабочий не продумывает этих слов до конца, а главное не делает из них практических выводов. Поэтому лишь очень немногие из английских рабочих становятся принципиальными противниками империализма и переходят на марксистскую точку зрения. Еще большую роль играет тот факт, что английский рабочий, особенно квалифицированный рабочий, является в известной мере «соучастником» английского капиталиста в эксплуатации колониальных народов. Ведь именно наличие колониальных сверхприбылей позволяет британской буржуазии время от времени делать экономические уступки высшим слоям британского пролетариата. И только наличие многочисленных колониальных владений позволяет английскому рабочему, недовольному своим положением на родине, «поискать счастья» за океаном, в одном из уголков исполинской Британской империи. Одновременно это «освобождает» Англию от наиболее «беспокойных», т. е. наиболее энергичных и революционно настроенных пролетариев. Полуинстинктивно, полусознательно данные слои рабочего класса ощущают зависимость своего относительного благополучия от эксплуатации империи, и это не может не отражаться на их мыслях и настроениях. Сказанное еще больше относится к руководящим кругам Рабочей партии и тред-юнионов.

Третья цепь, сковывающая английское рабочее движение, это религия. Она обвита, правда, гирляндами душистых цветов, но тем не менее очень крепка и надежна с точки зрения господствующего класса.

У нас, в России, положение в этом отношении чрезвычайно просто. Православная церковь в царской России, особенно на протяжении XVIII и XIX вв., была монопольной, строго централизованной организацией, целиком подчиненной светской власти. В сущности это был правительственный департамент по религиозным делам, и совершенно естественно, что всякий русский человек, пробуждавшийся к сознательной политической жизни, будь то помещик, буржуа, интеллигент, рабочий или крестьянин, становился врагом не только самодержавия, но и церкви. В Англии положение совсем иное.

Во-первых, английская революция XVII в. шла под религиозным знаменем. Борьба классов — буржуазии и помещиков — за политическую власть была облечена в вероисповедные одежды. Пуританизм для Кромвеля играл примерно такую же роль, как учение Руссо для деятелей Великой Французской революции. И так было могущественно влияние этой революционно-религиозной идеологии XVII в., что созданные ею традиции сохранились в сознании трудящихся вплоть до XX столетия.

Во-вторых, в Англии в течение ряда веков церковь не была единой, строго централизованной организацией, тесно сросшейся со светским государством и всегда и во всем его поддерживавшей. Здесь религиозная жизнь текла различными руслами и ни одному из них не удалось стать безусловно господствующим и подавить все остальные. Правда, одна из многих существовавших здесь церквей стала под именем «англиканской» государственной церковью, но даже в настоящее время она охватывает не больше 25% всего населения страны. А остальные 75%? Остальные 75% ходят в «сектантах» или, как здесь говорят, «в свободных церквах». Среди этих «свободных. церквей» находят отражение все цвета политического спектра от крайних правых до крайних левых, — надо ли говорить, однако, что подавляющее большинство религиозных течений Великобритании (как официальных, так и «свободных») является противником революции и в лучшем случае стоят на «фабианской» точке зрения?.. Все церкви равноправны. Нет никакой дискриминации. И рабочий, даже передовой, отдавая дань вековой традиции и предрассудку, ищет и находит какую-либо «церковь» по своему вкусу и умонастроению. Так, например, в лейбористских кругах весьма популярна секта «веслеянцев», насчитывающая в рядах пролетариата сотни тысяч своих последователей. Очень многие рабочие лидеры принадлежат к этой секте и в молодости выступали в качестве ее «местных», т. е. добровольных проповедников.

Авторитету религии в Англии сильно способствовала видимая политическая «независимость» (часто более кажущаяся, чем действительная) многих сект или «свободных церквей». Некоторые из них нередко выступают с резкой критикой светской власти, а также существующего общественного порядка. Бывали случаи, когда видные представители «нонконформизма» (другое название для «свободных церквей») решительно становились на сторону народных масс, иногда даже являлись лидерами революционных движений. Достаточно напомнить хотя бы имя «веслеянского» священника Стефенса, одного из вождей «чартизма». И это был далеко не единственный пример. «Независимость» нонконформистов производила сильное впечатление на настроения масс. Массы начинали думать: государство — одно, а религия — другое, их нельзя смешивать. И церкви тоже бывают разные: есть плохие церкви, стоящие за богатых, и есть хорошие церкви, сочувствующие трудящимся, такие церкви надо поддерживать. В результате в умах миллионов простых людей складывалось убеждение, что можно самым решительным образом бороться против реакционного правительства, и вместе с тем оставаться добрым христианином.

В такой обстановке даже государственная англиканская церковь вынуждена была всячески вуалировать свою связь с правительством и в этих целях иногда играть в оппозицию (конечно, притворно-беззубую). Еще чаще в острые моменты она выступала в роли примирителя между правительством и массами. Англиканская церковь любила также щеголять показной «терпимостью» в отношении каких-либо «радикальных священников», изредка появлявшихся среди ее служителей. Вот сейчас, например, в Лондоне сильно шумят по поводу «очень левых» проповедей священники Темпля. Никто ему не пытается зажать рот. Да и для чего ми было бы делать? Один Темпль среди тысяч вполне «лояльных служителей» англиканской церкви погоды не сделает — зато какой большой политический капитал на таком «либерализме» заработает себе церковь в массах!

А конечный результат? Позволю проиллюстрировать его одной красочной сценой, свидетелем которой недавно был я сам.

Я узнал, что в одной из провинциальных церквей выступает основатель и лидер Независимой рабочей партии Кейр-Гарди, и поехал туда его послушать. Сначала была настоящая церковная служба. Потом, когда все молитвы были сказаны, все псалмы пропеты, наступил момент проповеди. На церковную трибуну вышел Кейр-Гарди. Со своим ясным и открытым лицом, с густой шапкой снежно-белых волос, окружавших его голову, подобно райскому сиянию, он походил на одного из тех пророков, лики которых так часто можно видеть на стенах храмов. Темой для своей проповеди Кейр-Гарди избрал евангельский текст: «легче верблюду пройти сквозь игольное ухо, чем богатому войти в царство небесное». От этого изречения он оттолкнулся, а затем и пошел, и пошел! С гневом громил Кейр-Гарди все скверны капиталистического общества, осыпал проклятиями буржуазию, звал пролетариат к борьбе за социализм. А чем закончил? Закончил Кейр-Гарди свою речь приглашением поддержать на ближайших выборах Рабочую партию, единственную партию, которая защищает интересы рабочих. Опять избирательный бюллетень в качестве высшего арбитра во всех, политических вопросах!

Огромная толпа, до краев переполнявшая церковь, была захвачена, увлечена, взволнована до глубины души бурным красноречием Кейр-Гарди. Со всех сторон неслись сочувственные клики, глаза слушателей горели, к трибуне проповедника протягивались судорожно сжатые руки. Когда Кейр-Гарди кончил, аудитория, точно морской прибой, взметнулась единодушным гулом одобрения. Все поднялись со своих мест. Толпа расступилась, образовав длинную узкую дорогу, и Кейр-Гарди прошел по ней к выходу, точно Христос, покидающий храм. На паперти Кейр-Гарди окружила группа детей разного возраста. Они что-то пели, кричали, смеялись, махали ручонками, а Кейр-Гарди с улыбкой гладил их головы и добродушно отбивался от их атак. Сцена получалась почти евангельская.

Я смотрел и не верил своим глазам. Где все это происходит? И когда?.. Это происходит в Англии XX столетия! В сердце современной техники и культуры! В могущественнейшей капиталистической стране наших дней!..

Вот те три главные внутренние цепи, которые сковывают сейчас британский пролетариат. Надо ли при таких условиях удивляться, что фабианство, постепеновщина являются основной политической идеологией здешнего рабочего движения?..

Таков факт. Каково его происхождение? Я много думал на эту тему. Могу пока высказать лишь одну гипотезу, которая кажется мне довольно вероятной. Вот она.

Англия — остров. 35-километровая полоса воды, отделяющая Англию от континента, на протяжении минувших 900 лет являлась барьером, охранявшим ее от иностранных вторжений. В результате здесь не создалось сильной сухопутной армии, как то случилось во Франции, Германии, России, которым нужно было всегда защищать свои границы живой силой. Данное обстоятельство имело большие политические последствия. Господствующие классы континентальных государств, располагавшие крупными армиями, употребляли их не только для борьбы с внешними врагами, но также и для укрепления своего положения внутри страны. Опираясь на пушки и штыки, они чувствовали себя гораздо более независимыми от народных масс, меньше боялись этих масс и меньше с ними считались. Ибо в случае крайности они могли для защиты своих привилегий открыто апеллировать к силе.

В Англии положение было иное. Большой сухопутной армии в распоряжении ее господствующих классов не было. Был, правда, сильный флот, но личный состав флота, даже очень могущественного (особенно до XX века), сравнительно немногочислен, к тому же флот обычно находится в море, нередко разбросан и не может быть быстро сконцентрирован в одном месте. В силу таких своих свойств флот мало пригоден для использования во внутриполитической борьбе. В итоге господствующие классы Англии были лишены того острого оружия, с помощью которого господствующие классы континента устанавливали и поддерживали свою диктатуру. Им приходилось поэтому изыскивать иные, более тонкие и гибкие методы сохранения власти. И на протяжении веков они, действительно, выработали такие методы. Фигурально выражаясь, на континенте хозяева жизни брали в плен главным образом тело трудящихся, английские же хозяева брали в плен главным образом их душу. Два способа воздействия на массы при этом имели особенно важное значение: во-первых, культ традиций, во-вторых, культ компромисса.

Сначала о культе традиций. Это настоящая Шехразада. Приведу только два характерных примера.

В 1605 г. шотландские католики, недовольные королем Яковом I, устроили заговор и решили взорвать короля вместе со всеми депутатами в день торжественного открытия парламента. В подвалах Вестминстера были заложены бочки с порохом, и офицер Гай Фокс должен был зажечь фитиль. Заговор своевременно открыли, взрыв был предупрежден, и Гай Фокс вместе со своими единомышленниками поплатились жизнью. С тех пор прошло свыше 300 лет, и сейчас даже ни один сумасшедший не помышляет о взрыве парламента. Тем не менее вплоть до настоящего дня в начале каждой парламентской сессии стража палаты общин спускается в подвалы Вестминстера и осматривает их с фонарями, чтобы убедиться, что там не лежит никакой пороховой бочки. Зачем? Только по традиции. И если вы зададите по этому поводу недоуменный вопрос англичанину, он с улыбкой ответит: «А что тут плохого? Это так красочно и занятно».

Другой пример. В начале XIX в. зал палаты общий имел 450 мест. Это соответствовало числу депутатов в XVII столетии. К началу прошлого века количество членов палаты поднялось до 600, и в дни больших заседаний многим из них приходилось сидеть на галереях или толпиться в проходах. Казалось бы, зал заседании следовало расширить, но нет! Во имя традиции здание не хотели перестраивать. Мирились с неудобствами и терпели. В 1837 г. и Лондоне произошел большой пожар, и старый парламент сгорел. Построили новое здание парламента, то самое, которое сейчас возвышается на берегу Темзы. Казалось бы, при этой оказии зал палаты общин должен был быть, наконец, перестроен и приспособлен к наличному числу депутатов? Ничего подобного! Новый зал во имя традиции был возведен, как точная копия старого, и в нем опять имелось только 450 мест. Так осталось до настоящего дня, хотя сейчас общее число депутатов возросло до 707. Спросите англичанина, хорошо ли это, и он вам с серьезным видом ответит: «Так приятно ходить по стопам предков».

Подобных примеров можно было бы привести очень много, но это едва ли необходимо. Культ традиций насквозь проникает английскую жизнь. И поскольку он имеет всеобщий характер, то наряду с различными политическими и бытовыми курьезами поддерживает также институты и отношения, давно пережившие себя, но почему-либо выгодные для господствующих классов… Ну, скажем, палату лордов или религиозные предрассудки масс. Разве неизвестно, что в Англии опять-таки по традиции сохраняют юридическую силу тысячи старых, переживших себя, изданных в прошлые века законов? Правда, в обычное время эти законы спокойно лежат на полках. Однако в определенные моменты, особенно, когда господствующим классам надо ущемить пролетариат, в заржавленном юридическом арсенале минувшего всегда находится какая-нибудь подходящая к случаю средневековая пищаль или секира, которая пускается в ход против рабочего класса.

В интересах справедливости^{26} должен сказать, что этот культ традиций не является целиком продуктом сознательного расчета господствующих классов. Несомненно, большую роль в его создании сыграл тот факт, что в течение 900 лет Англия не знала иностранных нашествий. Поэтому здесь преемственность была более крепкой, чем в других европейских странах. Таков объективный фактор. Однако господствующие классы уже давно поняли вытекающие для них отсюда политические выгоды и стали сознательно канонизировать культ традиций. Они окружили его восхищением и любовью, они курили ему фимиам и провозглашали одним из важнейших устоев английской жизни. И со своей точки зрения господствующие классы были правы: культ традиций оказывал и до сих пор оказывает им неоценимые услуги.

Теперь о культе компромисса. Он сложился тоже в ходе столетий, но стал особенно всемогущим после революции XVII в. и после потери Англией в конце XVIII в. своих американских колоний. Конечно, было бы неправильно представлять себе, что господствующие классы всегда охотно шли навстречу требованиям масс. Ничего подобного! Господствующие классы всегда упрямо, очень упрямо, не останавливаясь перед пролитием крови, отстаивали свои привилегии и подчас доводили массы до грани открытого восстания… Вот именно: до грани! Однако после Кромвеля, они никогда не переходили этой грани и не ставили массы в такое положение, когда единственным выходом для них оставалась бы революция. В самый последний момент, за пять минут до взрыва, они делали уступки, конечно, минимальные уступки, но все-таки такие, чтобы по крайней мере на время можно было обломить острие назревшего конфликта.

«Вовремя» и в «надлежащих размерах» — таковы были два тактических принципа, которыми руководствовались господствующие классы, когда на каком-либо опасном историческом зигзаге они делали ставший неизбежным поворот. К этому сводилась суть их политической мудрости. И надо откровенно сказать, на протяжении последних двух с половиной веков они достигли тут большого искусства и заработали для себя немало политического капитала. Для иллюстрации приведу опять-таки два примера.

Первый пример — борьба за избирательное право в парламент. Начало XIX в. ознаменовалось ожесточенной кампанией за реформу старой избирательной системы, приводившей к засилию помещиков в палате общин. Широкие круги буржуазии, вплоть до самой крупной, а также массы только что пробуждавшихся к сознательной жизни рабочих требовали права голоса при выборах в парламент. Движение за избирательную реформу с каждым годом становилось все более бурным и стремительным. После июльской революции 1830 г. во Франции оно приняло такие формы и размеры, что в воздухе запахло открытым восстанием. Струна была натянута до последней степени, казалось, еще момент и она лопнет. Помещики-феодалы поняли опасность, и в 1832 г. был проведен известный «билль о реформе», который сразу изменил положение и устранил опасность революции.

Но как? Чисто по-английски. Новый избирательный закон вовсе не удовлетворял требований масс. Старый закон предоставлял избирательное право 5 % населения, новый — 7 %. Крупная буржуазия была удовлетворена. Пролетариат по-прежнему остался за бортом парламента. Но своей тактикой помещики-феодалы разбили единство, господствовавшее до того в лагере их противников, привлекли на свою сторону более умеренные элементы среди сторонников реформы и оттянули на долгие годы предоставление избирательного права рабочим. Только реформы 1867 и 1885 гг., принятые опять-таки потому, что на политическом горизонте стали вновь скопляться грозовые тучи, допустили к избирательной урне верхний слой пролетариата и фермерства, чернорабочим же в этом отказано даже сейчас. А конечный результат? Конечный результат тот, что благодаря тактике компромисса, реализованного «вовремя» и в «надлежащих размерах», английским господствующим классам удалось задержать введение демократического избирательного права вплоть до настоящего дня[96].

Второй пример — чартистское движение. Разочарование, вызванное в рабочих массах реформой 1832 г., толкнуло их влево и наряду с некоторыми другими факторами экономического и социального порядка способствовало созданию мощного революционного движения пролетариата, ставшего известным под именем чартизма. Программа чартистов, так называемая «хартия» (по-английски «чартер» — отсюда и самое название «чартизм»), внешне носила чисто политический характер и содержала шесть пунктов: всеобщее избирательное право, тайное голосование, равные избирательные округа, ежегодные выборы в парламент, отмена имущественного ценза для парламентских кандидатов и жалованье депутатам. Речь формально шла, таким образом, о доведении до конца той демократизации избирательного права, которая была прервана на полдороге реформой 1832 г. Однако в своей основе чартистское движение было не столько политическим, сколько социальным. Оно питалось страшной нищетой трудящихся масс, являвшейся результатом бесчеловечной эксплуатации этих масс капиталом, а также высоких цен на продовольствие, вызванных хлебными пошлинами. Говоря о реформе парламента, чартисты в сущности думали о социально-экономическом переустройстве общества, и некоторые из их вождей, например, священник Стефенс, открыто заявляли, что хартия есть в конечном счете не политический вопрос, а вопрос «ножа и вилки».

Чартистское движение приняло поистине грандиозные размеры. Под его знаменем стояли буквально миллионы. В конце 30-х и начале 40-х годов положение стало особенно угрожающим для господствующих классов. Чартисты подавали парламенту петиции, покрытые сотнями тысяч и миллионами подписей, с требованием осуществления хартии, но парламент оставался глух к требованиям масс. Это содействовало укреплению среди чартистов так называемой «партии физической силы», т. е. сторонников революционных методов действия. Кое-где начались вспышки и восстания. Все говорило о том, что в Англии все больше разгорается мощный пожар, который может потрясти уже самые основы буржуазного господства.

Что же делает в этот критический момент господствующий класс? Он решает пойти на уступки, но как? Опять-таки чисто по-английски. Высокие пошлины на хлеб, существовавшие в то время в Великобритании, были выгодны крупному землевладению, но не выгодны промышленной буржуазии, ибо удорожали стоимость рабочей силы. Поэтому тогдашние пророки английского либерализма Кобден и Брайт в 40-х годах прошлого века развернули большую кампанию в пользу отмены хлебных пошлин. Ее из вышеуказанных соображений поддерживали широкие круги буржуазии. Одновременно отмена хлебных пошлин обещала несколько разрядить и напряжение, накопившееся среди рабочих масс, что тоже шло по линии интересов буржуазии. И вот в 1846 г. английский либерализм одержал крупную победу: хлебные пошлины были ликвидированы. Буржуазия одним ударом сразу убила двух зайцев — понизила издержки на рабочую силу и внесла известное успокоение в ряды пролетариата, ибо в связи с падением цен на продовольствие временно (очень временно!) улучшилось его материальное положение и ослабела его революционная энергия. А дальше в тогдашней мировой обстановке, когда Англия была единственной индустриальной страной среди отсталых аграрных стран в Европе и вне Европы, свобода торговли обеспечила британской буржуазии 40 лет необычайного процветания. В результате чартизм, несмотря на европейские революции 1848 г., стал все больше сходить на нет, а рабочее движение, используя благоприятную экономическую конъюнктуру, начало все больше переходить на рельсы умеренного тред-юнионизма, господствующего в нем и поныне. В итоге благодаря все той же тактике своевременного и достаточного по размерам компромисса господствующие классы Англии вышли невредимо из тягчайшего политического кризиса, не сделав рабочему классу ни одной политической уступки.

Так было в прошлом. А сейчас? И сейчас то же самое. В самом деле, разве Ллойд-Джордж, конечно, с неизбежной поправкой на время и обстоятельства, не играет в наши дни той же самой роли, какую 70 лет назад играли Кобден и Брайт?

Да, культ традиций и культ компромисса на протяжении веков сослужили хорошую службу господствующим классам Англии. Но для этого необходима была одна важная предпосылка: богатство. Если бы господствующие классы не были исключительно богаты, им не из чего было бы уступать. А не из чего было бы уступать, не создался бы и культ компромисса. Тогда вся политическая история Англии приняла бы совсем другой характер.

Но ее господствующим классам исторически «повезло»: в XVI-XVIII вв. с помощью грабежа, насилия и хитрости им удалось сколотить огромную колониальную империю, за счет которой они жили и живут, и при том сколотить так, что это не потребовало создания большой постоянной армии (мир еще не был поделен!). Возрастание богатства не сопровождалось усилением сухопутного милитаризма со всеми вытекающими отсюда последствиями. В XIX в. сюда прибавилось превращение Англии в промышленную мастерскую мира и колоссальное развитие ее внешней торговли. В итоге создалась прочная экономическая база для той политической системы, которая в конечном счете сделала из английского пролетариата скованного гиганта[97].