Три приезда

Герой известного произведения Г. Д. Уэллса «Машина времени», которого писатель называет путешественником по времени, приходит к выводу, что время есть особый вид пространства, и конструирует специальный аппарат, который дает ему возможность с волшебной быстротой двигаться в этом четвертом измерении, уносясь на сотни тысяч лет вперед или назад от сегодняшнего дня.

В жизни каждого человека бывают моменты, когда ему очень хочется уподобиться герою Уэллса и получить в свое распоряжение чудесную «машину времени». Такой момент я пережил осенью 1932 т., когда приехал в Лондон в качестве вновь назначенного посла Советского Союза. Два обстоятельства играли при этом особенно важную роль.

Первое обстоятельство состояло в том, что Лондон не был для меня незнакомым городом. В молодости я провел в нем около пяти лет как политический эмигрант из царской России. То был важный период в моем духовном развитии, во многом определивший мой дальнейший путь. С этим периодом у меня было связано много глубоких переживаний, много радостей и горестей, много увлечений и разочарований. Целая галерея далеких образов и картин всегда вставала в моем воображении при одном слове Лондон. И теперь, когда я вновь очутился в Лондоне, он не был для меня лишь холодным и сухим географическим понятием. Лондон был для меня живым городом. Его улицы, площади, парки, даже отдельные дома то и дело будили во мне воспоминания прошлого и невольно влекли мою мысль к тем полузабытым временам, когда я еще почти юношей бродил вот по этим же самым каменным мостовым и когда на голове у меня еще упрямо торчала густая шапка волос.

Второе обстоятельство, которое в немалой степени усугубляло действие первого, состояло в том, что в момент моего приезда английского короля не было в Лондоне. Он должен был вернуться в столицу через несколько дней. Между тем, согласно дипломатическому порядку, посол до вручения своих верительных грамот главе государства, при котором он аккредитован, еще не посол в стране своего назначения. Он еще не может представлять свое правительство, не может официально сноситься с министерством иностранных дел этой страны, не может делать визитов и принимать у себя гостей, не может давать интервью пли выступать с речами. Таким образом, впредь до прибытия короля и оформления моего статуса как посла, я неожиданно оказался свободен. Конечно, я мог использовать и действительно использовал эту небольшую передышку для общей ориентировки в политической ситуации и для знакомства с советскими учреждениями в Лондоне. Однако день мой не был загружен с утра до вечера. Оставалось незанятое время. И, когда приходили часы спокойного раздумья, когда осенняя дымка лондонского тумана начинала будить элегические ноты в моей душе, у меня вдруг рождалось неодолимое желание совершить путешествие в прошлое и хотя бы мысленно восстановить тот мир, в котором я жил в годы моей эмиграции.

У меня не было для этого «машины времени». К моим услугам были только обыкновенные человеческие память и воображение. Но зато и желания мои были гораздо скромнее, чем у героя Уэллса: ведь я мечтал о путешествии не на 200 тыс., а всего лишь на 20 лет назад. Когда человек сильно хочет, он может. И я действительно совершил это путешествие в прошлое: несколько дней подряд, сбежав от своих секретарей и помощников, я один бродил по знакомым местам исполинского города, и люди, и события давно ушедшего времени вновь оживали перед моим мысленным взором..

* * *

…Чэринг-кросс — один из самых важных вокзалов Лондона. Через него Англия в начале XX в. поддерживала связь с континентом Европы. Он считается также центром города, от которого отсчитываются его радиусы на север и на юг, на восток и на запад. Огромный, мрачный, закоптелый, вокзал этот похож на какое-то фантастическое чудовище, которое лапами крепко вцепилось в землю, и посылает к небу столбы пара и дыма из своих ноздрей. Под темными сводами вокзала вечные шум и суета: грохот поездов, крики носильщиков, гудки автомобилей, звонки багажных тележек, торопливая беготня пассажиров, разноголосое жужжанье толпы — все это сливается в какую-то лихорадочную симфонию звуков и движения. Да и не удивительно: десятки тысяч людей ежедневно проходят через Чэринг-кросс.

Я стою перед этим черным, тяжелым, неуклюжим зданием, смотрю на снующий во все стороны человеческий муравейник, и память рисует мне далекие картины…

* * *

Ноябрь 1912 года. Мне 28 лет. Позади революция 1905 года, тюрьма, ссылка, невзгоды и лишения. Я эмигрант и еду в Англию изучать ее политику и рабочее движение. Денег у меня совсем мало. В Лондоне есть только один друг, который служит конторщиком в Русско-английском банке. Что я буду делать, как жить, неизвестно. Впереди все туманно и загадочно. Но я не унываю: в молодом теле много сил и здоровья, в душе много огня — как-нибудь устроюсь.

Небольшой пароход, поддерживающий сообщение между Булонью и Фокстоном, переполнен пассажирами. В барах за стойкой звенят деньги, хлопают бутылки. Пожилые англичанки с завернутыми в теплые одеяла ногами полулежат в шезлонгах на палубе. Молодые девушки в сопровождении щеголеватых кавалеров быстро ходят вдоль борта и чему-то весело смеются. Гудят снасти, и клочья морской иены то и дело брызгают мне в лицо.

Медленно покачиваясь на волнах, пароход с шумом разрезает глубокие темно-синие воды. Французский берег скрылся позади за горизонтом. Меловые утесы южного берега Англии быстро бегут навстречу. С каждой минутой они становятся все ближе и отчетливей. На их прежде ровных откосах постепенно вырисовываются выступы, изломы, провалы. На высоком холме над утесами, несколько справа, начинают маячить башни и стены старинной Дуврской крепости…

Пароход замедляет ход и, описав красивый полукруг, осторожно подходит к пристани. Пассажиры собираются на одной стороне судна. По палубе громко топают тяжелые матросские башмаки: команда сносит багаж к месту разгрузки.

И вот я на английском берегу. Уже около четырех часов дня. Легкий туман заволакивает даль и придает фантастические очертания людям и постройкам. Быстро темнеет. Недоуменно стою на мокрой пристани с двумя маленькими чемоданчиками, в которых сложено все мое имущество. Следуя за потоком людей, попадаю в таможню. Формальности кратки и просты, да и какие пошлины можно взимать с такого багажа, как мой? Вдруг чиновник задает мне вопрос:

— Вы приехали третьим классом?

Я еще не знаю английского языка и прошу чиновника повторить свой вопрос по-немецки. Чиновнику это не нравится, но, видя, что иначе во мной не объясниться, он переходит на немецкий язык.

— Да, я приехал в третьем классе, — отвечаю я.

В таком случае, — продолжает чиновник, — благоволите предъявить 5 фунтов.

— Какие 5 фунтов? — изумленно спрашиваю я.

Чиновник быстро объясняет, что в Англии существует правило: каждый  пассажир третьего класса при въезде должен предъявить 5 фунтов. Это считается доказательством того, что у него имеются средства к существованию и что он не ляжет бременем на ту общину, где будет жить.

Меня охватывает тревога. Никто, решительно никто в Париже не предупредил меня о существовании подобного правила! И вот теперь такое неожиданное осложнение, ибо я совсем не уверен, что у меня найдутся эти злосчастные 5 фунтов.

Открываю кошелек, выворачиваю карманы, считаю свое состояние: увы! — всего лишь 3 фунта 15 шиллингов. Ни пенса больше. Лицо чиновника принимает суровое выражение. Он медлит мгновенье и затем официально изрекает:

— Сэр, вам придется с ближайшим пароходом вернуться во Францию.

— Как во Францию? — с отчаянием восклицаю я.

— Таков закон, сэр, — бесстрастно отвечает чиновник и хочет уйти.

Но я не даю ему уйти. Я начинаю протестовать. Я говорю, что у .меня есть важные дела в Лондоне. Я прозрачно намекаю, что имею «влиятельных друзей», которые меня ждут и должны встретить на вокзале. Это, однако, не производит на чиновника ни малейшего впечатления. Тогда я пробую подойти к таможеннику с  другой стороны. Мне известно, что в XIX в. Англия являлась самым надежным убежищем для революционной эмиграции всех наций и направлений. Здесь долгие годы жили и работали Маркс и Энгельс, Герцен и Бакунин, Гюго и Луи Блан, Кошут и Мадзини. Здесь позднее, в 1902-1903 гг., около года провел Владимир Ильич Ленин. Здесь в 1907 г. состоялся пятый съезд РСДРП — после того, как правительства Скандинавских стран, где первоначально предполагалось провести съезд, отказались его разрешить. Право убежища постепенно превратилось в прочную традицию английской жизни. И я апеллирую к этой традиции. Я заявляю чиновнику, что являюсь политическим эмигрантом из царской России и ищу убежища в Великобритании.

— Ведь у вас здесь, — взволнованно восклицаю я, — свыше тридцати лет прожил Карл Маркс… Эмигрант из Германии… Знаменитый эмигрант…

— Не знаю никакого Маркса, сэр! Никогда не слыхал, сэр! — равнодушно отвечает чиновник.

Затем он вновь делает движение в сторону своей комнаты, но на мгновение задерживается и нерешительно прибавляет:

— Если вы действительно политический эмигрант, сэр, то, может быть…

Чиновник не заканчивает фразы и неопределенно пожимает плечами. Он ничего не обещает, однако в моей душе вспыхивает надежда. И я еще более горячо восклицаю:

— Ну, конечно, я политический эмигрант!

Чиновник несколько скептически качает головой, но заявляет, что пойдет спросить своего начальника. Он исчезает в дверях какого-то сумрачного помещения, а я с замиранием сердца жду: пропустят или не пропустят? Проходит минут пять. Мое беспокойство все больше возрастает. Вновь появляется уже знакомый чиновник и с ним еще двое постарше возрастом и рангом. Они с любопытством оглядывают меня, и затем самый старший из них по-немецки спрашивает:

— Вы утверждаете, что вы русский политический эмигрант, — чем вы можете это доказать?

Чем я могу доказать? В первый момент я не знаю, что ответить. Я чувствую себя ошеломленным. Мне до сих пор не приходило в голову, что я должен буду доказывать свою принадлежность к русской политической эмиграции. Наоборот, мне чаще приходилось скрывать этот факт, особенно в Германии. Что же делать? Как доказать?

Вдруг меня точно осеняет… Я лезу в карман и достаю оттуда полусмятую бумажку, которой накануне в Париже меня снабдили товарищи: это удостоверение Центрального Бюро заграничных групп РСДРП, гласящее, что я действительно являюсь политическим эмигрантом и состою членом РСДРП, и дальше печать и подпись секретаря Центрального Бюро т. Орнатского[22]. Вчера я не хотел его брать — оно казалось мне ненужным. Товарищ Орнатский почти насильно засунул мне бумажку в карман. Как пригодилась она мне теперь!

Трое англичан принимаются внимательно изучать мое удостоверение. Потом они испытующе смотрят на меня. Потом опять погружаются в удостоверение. Наконец старший с небрежным жестом бросает:

— All right![23]. Пропустите пассажира.

Я бережно прячу в карман драгоценную бумажку и судорожно хватаюсь за свои чемоданы…

Затем длинный громыхающий поезд в течение двух часов быстро несет меня из Фокстона в Лондон, упрямо прорезая все более густеющую пелену серо-желтого тумана. Мелькают города, местечки, станции, семафоры, мосты… И вот, наконец, Лондон. Вокзал Чэринг-кросс. Лязг подкатывающего к перрону поезда. Людская суета. Едкая мгла противного тумана.

Меня встречает мой «влиятельный» друг, о котором я так много распространялся в Фокстоне. На нем мятая шляпа и выцветшее пальто. Мы долго обсуждаем, стоит ли брать такси? На подземке было бы дешевле. В конце концов мы все-таки садимся в автомобиль и медленно едем к скромному жилищу моего друга, расположенному в одном из северных предместий Лондона. На душе смутно и тревожно: что-то даст мне Англия? Таков был мой приезд в Лондон в 1912 г,

А вот еще одна яркая картина из тех же дальних лег.

Август 1914 года. Я в Лозанне, в Швейцарии. Я только что попал сюда из Мюнхена, куда вернулся месяца за три перед тем после почти двухлетнего пребывания в Англии. В самый последний момент, когда уже загрохотали пушки первой мировой войны, мне удалось с помощью моих немецких социал-демократических друзей выбраться из Германии и пересечь границу нейтральной Швейцарии.

В моей голове буря и смятение. Социалисты тех лет давно уже предсказывали приближение войны. На своих международных конгрессах они уже не раз обсуждали этот величайшей важности вопрос и принимали по нему важные решения. Суть их сводилась к тому, что пролетариат, а в особенности его социалистический авангард, должен вести непримиримую борьбу против войны и в случае ее возникновения решительно выступить против своих правительств. И все-таки, когда война разразилась, она подействовала на социалистов, как страшное землетрясение. Все сразу смешалось и перепуталось.

Я очень хорошо помню свои переживания в первые педели после начала войны. Я был оглушен и потрясен, почва под моими ногами заколебалась. Сразу рухнули мои привычные взгляды и представления. Я верил в прочность социалистического Интернационала — он рассыпался на моих глазах, как карточный домик. Я верил в революционность германской социал-демократии — она вдруг сомкнулась с бесновато-воинствующим кайзером. Я верил в то, что традиции Коммуны живут во французском социалистическом движении, но в августе 1914 г. французские социалисты, даже старый марксист Гед, повели себя не лучше, чем их немецкие товарищи. Как все это могло случиться и почему?

Я лихорадочно искал ответа на вопрос. Долгими часами я бродил по берегу мирно голубого как всегда Женевского озера и думал, думал, думал без конца… Горячо обсуждал тот же вопрос с товарищами, находившимися в Лозанне я Женеве, но это мало помогало. Все они, как и я, были люди рядовые и все испытывали такие же смятение и разброд[24]. Война спутала и все мои личные планы. Я жил в те годы литературной работой — писал из-за границы корреспонденции в русские газеты и журналы. Такая работа возможна, когда находишься в большой и важной стране, вроде Германии или Англии. Но какие корреспонденции я мог бы посылать из маленькой Швейцарии?

Постепенно в моей душе созревает решение: бежать из Лозанны в Лондон. Там я по крайней мере буду иметь заработок. А сверх того, Лондон — эго большая вышка, с которой легче охватить общую картину разыгрывающейся исторической драмы, легче понять ее сокровенный смысл…

Но как попасть в Англию? Немцы стоят на Марне, и сообщение между Швейцарией и Парижем прервано. Никто не может сказать ничего определенного о каких-либо других маршрутах. В Лозанне и Женеве ходят самые фантастические слухи о том, что сейчас творится во Франции, и каждый человек, с которым я заговариваю о своем намерении пробраться в Лондон, смотрит на меня, как на сумасшедшего. Но я твердо решил, что поеду. И так кик никто не может сообщить мне ничего разумного о внутреннем положении во Франции, я начинаю возлагать свои надежды на собственный здравый смысл и на элементарную логику вещей.

Я рассуждаю так: чем ближе к линии фронта, том больше должна быть нарушена нормальная жизнь страны, в том числе и нормальное функционирование транспорта. Наоборот, чем дальше от линии фронта, тем меньше должно быть расстройство нормальной жизни страны, в том числе и нормального функционирования транспорта. Отталкиваясь от этой исходной точки, я решаю избрать дли своего пути через Францию возможно более западный маршрут и после тщательного изучения географических карт и железнодорожных расписаний намечаю узловые пункты моего следования: Женева — Лион — Роанн — Мулэн — Бурж — Тур — Леман — Ренн — Сен-Мало. Мобилизовав все свои денежные ресурсы, с маленьким чемоданчиком в руках, в одно ясное августовское утро я покидаю Лозанну и, провожаемый добрыми пожеланиями друзей и товарищей трогаюсь в путь.

До Лиона все идет сравнительно гладко. Но дальше начинаются трудности. Дороги заняты перевозкой войск. Станции забиты людьми и составами. Все ранее существовавшие расписания сломаны. Нормального движения поездов нет. Прямое сообщение прекратилось. Через каждую сотню километров пересадка. Часами приходится ждать подачи паровозов. Продуктов в буфетах нет. Спать на остановках негде, ибо все помещения вокзалов и все отели и городах до отказу переполнены военными. Наш поезд то и дело останавливается среди чистого поля и подолгу ждет каких-то таинственных сигналов, прежде чем двинуться вперед. Повсюду атмосфера великого бедствия и сверхчеловеческого напряжения. В течение целой педели я медленно двигаюсь по своему маршруту. Но все-таки двигаюсь. Наконец, на седьмой день рано утром убогий провинциальный «Максим» доставляет меня в Сен-Мало. Это уже берег Ламанша. Здесь я должен сесть на пароход, который доставит меня в Саутгемптон, в Англию. Справляюсь по приезде о расписании: оказывается, только вчера ушел такой пароход и следующий очередной рейс будет лишь через два дня. Приходится застрять в атом небольшом рыбачьем городке, но делать нечего. Устраиваюсь в дешевом, потемневшем от времени отельчике, больше похожем на захудалый постоялый двор. Предвкушаю 48 часов скуки.

Но нет, судьба милостива ко мне! Хозяин отеля, старый живописный бретонец с конной грязных седых волос, оказывается изумительным рассказчиком. В молодые годы он был рыбаком, занимался контрабандой, и в памяти его застряли сотни самых удивительных историй о море, о контрабандистах, о пиратах, ибо в более отдаленные времена Сен-Мало был знаменитым разбойничьим гнездом. Трудно сказать, что в рассказах старого бретонца правда, что ложь, что игра воображения, но все так интересно, так увлекательно, что его можно слушать часами не уставая. И я слушаю.

Есть еще одна причина, почему мне здесь не скучно. Уже через полчаса после моего приезда живописный хозяин вдруг спросил:

— А могилу Шатобриана вы видели?

— Шатобриана? — с недоумением переспросил я.

— Да, да, Шатобриана! — откликнулся старик… Непременно сходите на его могилу!

Имя Шатобриана, одного из классиков французской литературы, известно мне с детства.

И вот теперь оказывается, что я нахожусь в городе, где он похоронен! Впрочем, нет, я выразился не совсем точно: Шатобриан похоронен не в городе, а в море.

Высокий угрюмый утес вырвался далеко в океан. Вокруг него всегда свистят ветры и пенятся бешеные волны. Точно дикие чудовища, они прыгают вверх, лижут его голые отвесы и, не доплеснув до вершины, в бессильной ярости падают вниз. С берегом утёс связан длинной и узкой каменной грядой. Во время прилива эта гряда уходит под воду, тогда высокий угрюмый утес превращается в крохотный скалистый островок. Как одинокий часовой, он сторожит вход в гавань Сен-Мало.

На самой вершине утеса похоронен Шатобриан. Его останки скрыты в каменной груди скалы. А снаружи над ними возвышается железная решетка, обглоданная временем и непогодой, да высокий черный крест, на котором можно прочитать:

Франсуа Рене Шатобриан

Родился 4 сентября 1768 г. Умер 4 июля 1848 г.

Я подолгу сижу на могиле Шатобриана, прислушиваюсь к шуму набегающих воли, слежу за кораблями, постепенно скрывающимися за горизонтом, и думаю:

— Какая романтическая могила! …Как великолепен, как могуч океан! Никогда не устанешь его слушать…

К концу второго дня с английского берега приходит, наконец, столь нетерпеливо ожидаемый мной пароход. Ночью вместе с другими пассажирами погружаюсь на него. На этот раз, однако, я умнее и во избежание каких-либо осложнений в Саутгемптоне покупаю себе билет второго класса. Никаких виз, к счастью, еще не требуется. Перед 1914 г. их вообще не существовало. В то время в Западной Европе при переезде границ не нужно было предъявлять даже никаких документов. Институт виз родился во время первой мировой войны и укрепился уже после нее. Итак, самое трудное позади. Я на борту английского корабля. И хотя среди пассажиров идут тревожные толки о минах, о подводных лодках, о быстроходных германских крейсерах, нападающих на мирные торговые суда, я только усмехаюсь и, как бывало в гимназические годы, беспечно говорю себе: — Кривая вывезет!

В глухую полночь пароход отдает концы. Ложусь спать и даже раздеваюсь. Под мерную качку судна быстро проваливаюсь в небытие…

К полудню следующего дня мы уже в Саутгемптоне. Все обошлось благополучно: не было ни мин, ни подводных лодок, ни крейсеров. По узкому трапу быстро сбегаю на берег и, пройдя почти без задержки через таможню, сажусь в стоящий у перрона поезд. Наконец-то я снова в Англии! Таков был мой приезд в Лондон в 1914 г.

* * *

Сколько лет прошло с тех пор, как я впервые ступил на английскую землю?.. Прошло всего лишь два десятилетия, но какие два десятилетия! В них уложилось столько мировых событий, столько великих исторических перемен, сколько в другую, более «органическую» эпоху хватило бы на два столетия. Гигантская четырехлетняя война. Грандиозная революция в России. Рождение Советского государства. Глубокие экономические и политические изменения в Европе и на других континентах. И в связи со всем этим какие изумительные превращения в судьбах отдельных людей! Зачем далеко ходить за примером?

Два дня тому назад я вновь приехал в Лондон, но уже не в качестве политического эмигранта, преследуемого царизмом, а в качестве полномочного посла Союза Советских Социалистических Республик!

Был серо-туманный осенний день, когда я пересекал пролив Па-де-Кале, направляясь в Лондон, к месту моего нового назначения. Я точно запомнил эту дату: четверг, 27 октября 1932 года.

Моя жена всегда переносила море очень плохо. С самого начала мы приняли необходимые меры. Красноносый обветренный матрос принес шезлонг и теплое одеяло, мы выбрали наилучшую позицию по ветру и по ходу судна, и жена устроилась на палубе, приготовившись к борьбе с морской болезнью.

Французский берег с его башнями и шпилями постепенно пропадал в тумане. Впереди начинал маячить британский берег.

Я прошелся по палубе, остановился у мачты и задумался: как странно моя жизнь связана с Англией!.. Десятилетним мальчиком в Петербурге я в первый раз в жизни по-детски влюбился в девятилетнюю англичанку Алю, с которой играл во дворе. В 14 лет я поклонялся Байрону. В 17 лет я прочитал работу Веббов «История рабочего движения в Англии», которая имела громадное значение для определения моего дальнейшего жизненного пути. В годы эмиграции я провел в Лондоне пять лет, обогативших меня знаниями и опытом и давших представление об английской жизни и английском характере. В советские времена я проработал два года (1925-1927) в Англии советником посольства. И вот теперь я еду вновь в Англию для того, чтобы занять там пост посла…

Да, на эту тему можно было бы много пофилософствовать. Но мне сейчас не до философии. Я еду в Лондон, чтобы сделать там для пославшей меня страны все, что могу.

Пароход, уменьшив ход, стал осторожно входить в Дуврскую гавань.

В Дувре нас встречали торжественно. Капитан парохода проводил меня и жену на берег по специальному трапу. Нас ждал начальник порта в окружении представителей всех местных властей. Минуя таможню и паспортный контроль, мы сразу прошли в вагон лондонского экспресса. Спустя несколько минут носильщики принесли наш багаж, пропущенный, конечно, без досмотра. Вместе с нами в вагон сел первый секретарь советского посольства С. Б. Каган, приехавший в Дувр из Лондона нас встретить. Я знал его по Москве и был ему рад.

Было около пяти часов дня. Легкий серо-желтый туман висел над землей, скрадывая звуки и сглаживая четкие линии. Стало быстро темнеть. Раздался резкий переливчатый свисток кондуктора (в Англии звонков нет) и ответно гулкий свисток паровоза. Начальник порта, провожавший нас до вагона, учтиво раскланялся. Еще мгновение — и длинный, ярко освещенный огнями экспресс мощно рванулся вперед, в быстро надвигающуюся ночную мглу.

Щеголевато одетый худощавый официант принес чай с butered toasts (хлеб, поджаренный в масле), кексами, джемом и печеньями. Чай был густой, английский чай, который можно нить только с молоком.

Во время чая я стал расспрашивать Кагана о Лондоне, о политическом положении в Англии, о последних новостях в области англо-советских отношений. Каган подробно отвечал на мои вопросы. Он между прочим сообщил также, что Форин оффис (английское министерство иностранных дел) в качестве своего представителя пришлет на вокзал Виктория заведующею протокольной частью мистера Монка.

— Монка? — усмехнулся я. В памяти у меня невольно встала характерная фигура этого чиновника, которого я не раз встречал на официальных приемах в 1925-1927 гг.: бледное лицо, редкие светло-каштановые волосы, гладко зачесанные и отливающие блеском, насмешливо-скептические глаза, на губах застывшая официальная улыбка…

— Да, теперь не 1925 год, — прибавил Каган.

Слова его напомнили мне тогда еще совсем недавнее прошлое. В феврале 1924 г. лейбористское правительство Р. Макдональда установило дипломатические отношения с СССР. Консерваторы бешено сопротивлялись признанию СССР, но не могли этому воспрепятствовать: слишком сильно было давление рабочих масс — с одной стороны, деловых кругов, желавших торговать с СССР, — с другой стороны. Однако двор категорически заявил, что «не примет» посла, представляющего советское правительство. Чтобы выйти из затруднения, лейбористский кабинет прибег к хитрости: он предложил советскому правительству впредь до урегулирования всех формальностей обменяться не послами, а поверенными в делах. Расчет лейбористов был прост: посол вручает верительные грамоты королю, и его «принимает» двор. Поверенный в делах вручает полномочия министру иностранных дел страны своего аккредитования, и двор его не обязан официально «принимать». Таким путем Макдональд, который и сам относился к признанию СССР без всякого энтузиазма, обходил препятствие.

Советское правительство, которому в то время была не известна вся закулисная игра, в обстановке 1924 г. не могло не ценить факта установления дипломатических отношений с Англией, и приняло предложение Макдональда. Наш первый посол в Лондоне официально приехал туда в качестве поверенного в делах, то же знание получил и британский представитель в Москве. Однако первое лейбористское правительство просуществовало только девять месяцев. Отношения между СССР и Англией в течение этого периода складывались не очень гладко. Вопрос о замене поверенных и делах послами не был поставлен. А в ноябре 1924 г. после выборов к власти пришли консерваторы[25]. Болдуин стал премьером, Остин Чемберлен — министром иностранных дел, а Джойнсон Хикс — министром внутренних дел.

Кабинет Болдуина относился враждебно к большевикам и не скрывал этого. Дипломатическое признание СССР, проведенное Макдональдом, он считал грубой политической ошибкой. Ряд влиятельных членов правительства требовал разрыва отношений. Однако осторожность, свойственная англичанам в вопросах внешней политики, побудила Болдуина до поры до времени воздержаться от столь радикального шага, грозившего к тому же большими внутренними осложнениями в стране. Разрыв произошел только в мае 1927 г., а до той поры правительство шло по пути фактического бойкота СССР. Это отражалось и на положении советского полпредства в Лондоне.

В самом деле, в 1925-1927 гг. по существу никаких отношений между Форин оффисом и советским посольством не было. Все попытки прорвать эту дипломатическую блокаду разбивались о каменную стену враждебности с британской стороны. Работники советского посольства в Форин оффисе почти не бывали, ибо «тон», господствовавший в этом учреждении, отбивал охоту ходить туда, а главное — всякий чувствовал, что это бесполезно. Сам Форин оффис при каждом удобном случае старался демонстрировать свое нерасположение к советскому полпредству и создавал для него режим «этикетной дискриминации». Так, например, вопреки обычаю представители Форин оффиса никогда не появлялись на устраиваемых нами приемах и торжествах. Опять-таки вопреки обычаю они никогда не встречали и не провожали на вокзале наших полпредов. Эта подчеркнутая грубость вызывала возмущение в демократических слоях Англии, особенно среди рабочих, и парламентская хроника тех лет изобилует многочисленными запросами лейбористов по поводу всех таких инцидентов. Однако Форин оффис упорно продолжал свою «этикетную дискриминацию».

В такой обстановке полпредству, естественно, приходилось ориентироваться на те британские элементы, которые не чуждались его, которые готовы были поддерживать с ним дружеские связи, — в первую очередь на лейбористов, хотя справедливость требует сказать, что некоторые из их лидеров, в особенности те, кто в 1931 г. перебежал в лагерь консерваторов (Макдональд, Сноуден, Томас), уже тогда держались от нас в стороне. В результате почти вся «дипломатия» советского правительства в 1925-1927 гг. сводилась к «дипломатии» с лейбористами и тред-юнионистами, так что в конце концов консервативная печать окрестила наше полпредство «представительством при оппозиции Его Величества».

Конечно, такие отношения между двумя правительствами были крайне ненормальны, и дело рано или поздно должно было дойти до разрыва. Так оно в конце концов и вышло. В мае 1927 г. пресловутый «Джикс» (министр внутренних дел Джойнсои Хикс) устроил свой бесславный налет на АРКОС (Англо-русское коммерческое общество) и советское торгпредство, после чего британское правительство разорвало дипломатические отношения с СССР.

С тех пор прошло несколько лет. Соотношение сил изменилось. Когда в конце 1929 г. второе лейбористское правительство Р. Макдональда восстановило дипломатические отношения с СССР, произошел уже обмен послами. Однако двор все еще не хотел сдаться. Правда, он вынужден был теперь «принять» посла СССР, однако верительные грамоты от него принимал не король Георг V, который как раз в этот момент почему-то оказался «неспособным надевать форму и устраивать официальные приемы», а принц Уэльский, будущий король Эдуард VIII. Равным образом королева Мэри, которая по обычаю давала официальную аудиенцию женам послов через день-два после вручения послами верительных грамот, на этот раз обнаружила странную рассеянность: лишь через месяц, да и то после того, как Каган сделал демарш в Форин оффис, королева Мэри наконец выполнила требование дипломатического этикета.

И вот теперь Монк собирается приветствовать меня от имени министра иностранных дел на вокзале. Было чему усмехаться!

Но вот и вокзал Виктория.

На перроне собралась почти вся взрослая часть советской колонии: человек триста — четыреста. Здесь был также Монк в черном котелке и с моноклем в глазу. Десятка два фотографов и корреспондентов торопливо бегали по платформе. Случайно вышло так, что мы с женой оказались не в том вагоне, в котором нас ждали, и, когда выяснилась ошибка, вся толпа сразу ринулась по направлению к нам. Произошла давка. В числе пострадавших оказался и бедный Монк, с которого сбили шляпу. Однако железнодорожные служащие быстро восстановили порядок, и Монк получил возможность церемонно приветствовать меня от имени сэра Джона Саймона — «государственного секретаря по иностранным делам». Вид у него, впрочем, был несколько смущенный. Потом стали представляться и жать руки свои. Жене поднесли цветы. Репортеры хотели тут же, на вокзале, получить от меня интервью, но я отказался: было бы бестактно, еще не вручив верительных грамот, делать какие-либо заявления в печати.

Когда наконец церемонии кончились, Каган провел нас к выходу и усадил в посольский автомобиль. Ряд машин с нашими товарищами следовал позади.

Был легкий туман. Огни гигантского города тихо возносились к далекому потемневшему небу. Я смотрел на этот Лондон, с которым у меня было связано столько разнообразных воспоминаний, и невольно думал:

«А что было двадцать лет назад?..»

И дальше я думал:

«Почему произошла эта сказочная перемена? Почему я, скромный эмигрант, которого в 1912 г. английские таможенники не хотели пропустить из-за каких-то несчастных 5 фунтов, теперь удостоился столь пышного приема? Только потому, что на одной шестой мира, в бывшей царской России, победил пролетариат и построил первое в мире социалистическое государство, посланцем которого я возвратился в Англию».

Таков был мой приезд в Лондон в 1932 г.