П. А. Кропоткин

Это была, конечно, самая популярная фигура среди лондонской политической эмиграции моих дней. Петру Алексеевичу Кропоткину в то время было уже около 70 лет, и за плечами у него была длинная, интересная, богатая событиями жизнь…

* * *

Кропоткин родился в 1842 г. в старинной княжеской семье, род которой восходил к началу Русского государства. В революционной среде 70-х годов шутили: «Кропоткин имеет больше прав на царский престол, чем Александр II». Как сын высокого аристократа, Кропоткин поступил в Пажеский корпус в Петербурге, где и провел пять лет (1857-1862). Учился Кропоткин прекрасно и как выдающийся ученик весной 1861 г. был назначен камер-юнкером при особе самого царя. Это открывало перед ним легкую, блестящую военно-придворную карьеру. Но тут произошла первая «странность» в жизни Кропоткина: вопреки воле отца, к общему изумлению друзей и знакомых, Кропоткин записался в только что созданное тогда Амурское казачье войско и уехал на Дальний Восток.

В чем было дело?

Конец 50-х и начало 60-х годов прошлого века проходили под знаком зарождения и борьбы русской революционной демократии. Герцен, Чернышевский, Добролюбов, а также Некрасов, Писарев являлись властителями дум людей тех дней. Кропоткин, будучи в Пажеском корпусе, жадно поглощал их произведения. Внимание Кропоткина больше всего привлекали декабристы. Он почти молился на них. Позднее Кропоткин стал увлекаться Вольтером и другими французскими энциклопедистами. Результат всех этих влияний понятен: в душе Кропоткина начало все ярче разгораться пламя протеста против царского самодержавия. Именно поэтому он отказался от придворной карьеры и поехал на Дальний Восток: здесь он рассчитывал приложить свои силы в той, как казалось ему, великой перестройке жизни, которая открылась отменой крепостного права.

Однако на пути в Сибирь старый мир, точно желая удержать будущего революционера на своих стезях, послал ему тягчайшее из всех возможных испытаний — испытанно любовью. Произошло это, как в сказке. Перед отъездом на Дальний Восток Кропоткин заехал на несколько дней в родную усадьбу. Здесь он познакомился с молодой девушкой, дочерью богатого соседа-помещика, и страстно в нее влюбился. Девушка отвечала взаимностью. Роман развивался стремительным темпом. Дни шли за днями, а Кропоткин никуда не двигался. В голову полезли предательские мысли: а стоит ли вообще ехать в далекую глушь? А не проще ли пойти навстречу судьбе? А не лучше ли жениться на этой прелестной девушке и зажить вместе с ней так, как все живут?..

Тут произошла вторая «странность» в жизни Кропоткина. В своем дневнике, под датой 3 июля 1862 г., он записывает:

Когда б не смутное волненье

Чего-то жаждущей души,

Я б здесь остался — наслажденье

Вкушать в неведомой глуши,

Забыл бы всех волнений трепет,

Мечтой бы целый мир назвал,

И все бы слушал этот лепет,

Все б эти глазки целовал…[61]

«Жаждущая душа» Кропоткина все-таки победила: с болью и сердце он разбил нежные узы и уехал на Дальний Восток.

Здесь ого ждали тяжелые разочарования. Будучи адъютантом Забайкальского генерал-губернатора, а также секретарем комитетов по преобразованию городского самоуправления и по реформе тюрем и ссылки, молодой энтузиаст скоро почувствовал, что старый мир ни за что не хочет уступать своих позиций.

Это привело Кропоткина почти и отчаянье. Он искал отвлечения от невзгод административной деятельности в географических исследованиях. В сопровождении дюжины солдат, с томиком «Фауста» в кармане, Кропоткин совершил ряд смелых экспедиций по Лене, по Олекмо-Витимской системе, по Уссури, по Сунгари, по Северной Манчжурии, пройдя в общей сложности до 70 тыс. верст. Кропоткин собрал при этом богатейшие материалы по орографии[62] и геологии Дальнего Востока, на основании которых несколько позднее, в 1873 г., опубликовал новую карту физического строения Азии, поколебавшую авторитет знаменитого Гумбольдта. Однако географические исследования не могли примирить Кропоткина с жестокой действительностью царской России, тем более, что во время своих скитаний по Сибири он близко столкнулся с «миром отверженных», воочию увидел беспощадную эксплуатацию труда на Ленских золотых приисках, на каждом шагу наблюдал спаивание «инородцев» русскими купцами. Все это вызывало в Кропоткине чувство глубокого протеста, и в 1867 г. он решил вернуться в Петербург.

Здесь он вышел в отставку и стал серьезно думать, что же ему делать в дальнейшем?

Старый мир еще раз поманил его своими соблазнами В 1871 г. Кропоткину было предложено запять пост секретаря Императорского Географического Общества — пост важный в научном и много обещающей в служебном отношении: ведь почетном председателем Географического Общества был родной брат царя. Перед 29-летним талантливым аристократов еще раз открывалась широкая карьера ученого и просветителя, карьера, не требовавшая риска и в то же время придававшая смысл жизни.

Но тут в жизни Кропоткина произошла третья и последняя «странность», окончательно определившая его последующий путь. Кропоткин отказался от должности секретаря Географического Общества.

Почему?

Решающую роль сыграли Парижская Коммуна и ее судьба. Эти события глубоко потрясли Кропоткина и воспламенили его дух. Размышляя о них, Кропоткин пришел к следующим выводам:

«Наука — великое дело. Я знал радости, доставляемые ею, и ценил их, быть может, даже больше, чем многие мои собратья… Но какое право имел я на все эти высшие радости, когда вокруг меня гнетущая нищета и мучительная борьба за черствый кусок хлеба? Когда все истраченное мной, чтобы жить в мире высоких душевных движений, неизбежно должно быть вырвано изо рта сеющих пшеницу для других и не имеющих достаточно хлеба для собственных детей?»[63].

В начале 1872 г. Кропоткин совершил первую поездку за границу и провел несколько месяцев в Бельгии и Швейцарии. Здесь он проглотил массу социалистической и анархистской литературы и стал сторонником Бакунина.

Затем Кропоткин вернулся в Петербург. Теперь жизнь его раздвоилась. Как князь Кропоткин он продолжал усердно работать в Географическом Обществе, писать ученые труды и вращаться в аристократических кругах столицы. Под революционной кличкой Бородина он участвовал в только что возникшем тогда «Кружке чайковцев» и, переодевшись в рабочую блузу, вел пропаганду в подпольных фабричных кружках за Невской заставой. Весть о новом замечательном пропагандисте разнеслась среди питерских пролетариев. Узнала о нем и полиция. Началась бешеная погоня за неуловимым Бородиным. Долгое время все усилия царских охранников оставались тщетными. Но в конце концов провокация сделала свое дело, и в 1874 г. Кропоткин был арестован. Его посадили в Петропавловскую крепость. Следствие тянулось свыше двух лет. Суровый режим царского застенка пагубно отразился на здоровье Кропоткина и весной 1876 г. его перевели в тюремную больницу при Николаевском военном госпитале. Отсюда 30 июня 1876 г. Кропоткин при помощи друзей совершил отчаянно смелый побег и после целого ряда мытарств и приключений попал за границу. Так началась долгая эмиграция Кропоткина, затянувшаяся более чем на 40 лет.

В противоположность многим другим изгнанникам, которые вянут и блекнут, оторвавшись от родной почвы, Кропоткин, попав в Европу, стал быстро превращаться в величину международного значения. Кропоткин вошел в близкие отношения с европейскими анархистами, — особенно с человеком родственного ему типа, крупным французским географом и анархистом Элизе Реклю, редактировал анархистскую газету «Бунтовщик», писал и публиковал много статей, памфлетов, листовок, брошюр и т. д. Три года Кропоткин провел во французских тюрьмах. В 1886 г. он попал, наконец, в Лондон и здесь окончательно бросил якорь. В Англии он прожил свыше 30 лет, вплоть до революции 1917 года. Именно в этот период появилась большая часть важнейших произведений Кропоткина: «Речи бунтовщика», «Записки революционера», «В русских и французских тюрьмах», «Государство и его роль в истории», «Великая французская революция» и др. И именно в этот период он превратился в общепризнанного лидера мирового анархизма, а вместе с тем — как это, может быть, на первый взгляд ни покажется странным — приобрел большую популярность в кругах буржуазно-либеральной Англии.

* * *

В годы моей эмиграции Кропоткин находился в расцвете своей славы. Влияние его в Англии было очень велико. К словам Кропоткина прислушивались даже «министры Его Величества». Жил он постоянно за городом, в Брайтоне, на берегу моря, и держался несколько особняком от нашей эмигрантской колонии, лишь изредка появляясь на собраниях Герценовского кружка. Авторитет Кропоткина был очень велик. Конечно, «принципиальное» отношение к нему у разных групп и лиц было различно: оно естественно вытекало из их партийно-политических воззрений. Однако все единодушно признавали, что Кропоткин большой человек и большой революционер.

По рекомендации старого народовольца А. И. Зунделевича я познакомился с Кропоткиным и несколько раз бывал у него в Брайтоне. Он занимал здесь довольно большой дом английского типа и усердно работал в своем заваленном книгами кабинете. Меня сразу поразила внешность Кропоткина: огромный голый череп с пучками вьющихся волос по бокам; высокий, мощный лоб; большой нос; умные, острые глаза под резко очерченными бровями; блестящие очки, пышные седые усы и огромная, торчащая во все стороны белая борода, закрывающая верхнюю часть груди. Все вместе производило впечатление какой-то странной смеси пророка и ученого.

П. А. Кропоткин (1914 г.)

Дом Кропоткина в Брайтоне походил на настоящий Ноев ковчег: кого, кого тут только не бывало?! Революционер-эмигрант из России, испанский анархист из Южной Америки, английский фермер из Австралии, радикальный депутат из палаты общин, пресвитерианский священник из Шотландии, знаменитый ученый из Германии, либеральный член Государственной думы из Петербурга, даже бравый генерал царской службы — все сходились в доме Кропоткина по воскресеньям, чтобы засвидетельствовать свое почтение хозяину и обменяться с ним мнениями по различным вопросам.

Эта крайняя пестрота собиравшегося у Кропоткина общества объяснялась, конечно, прежде всего мировой известностью старого революционера и огромным разнообразием его интересов. Но дело было не только в этом. Большую роль здесь играла и общая позиция Кропоткина. Она делала и мое личное отношение к нему двойственным.

С одной стороны, Кропоткин мне очень нравился. Мне импонировали его энциклопедические знания, его многообразные таланты, его мировая слава, его мужество, его благородный характер, вся великолепная история его жизни. Особенно я любил смотреть на Кропоткина, когда он говорил. Мне не довелось наблюдать Петра Алексеевича на больших собраниях. Я только слышал от других, как необычайна бывала в этих случаях сила его слова. Массовая аудитория всегда пьянила Кропоткина и придавала необыкновенный блеск его красноречию. Самому мне пришлось видеть Кропоткина в гораздо более скромной обстановке — дома, за чайным столом, или в гостиной перед ярко пылающим камином. Но даже и здесь речь Кропоткина была на редкость обаятельна и проникновенна. Он обладал особым искусством так изложить вопрос, так предвосхитить возможные возражения аудитории, так затронуть какие-то глубокие струны в душе слушателя, что сопротивляться силе его мысли и чувства было чрезвычайно трудно — не только для сочувствующего, но даже и для инакомыслящего. Слушая Кропоткина в Брайтоне, я хорошо понимал, почему лекции Бородина за Невской заставой пользовались таким огромным успехом среди рабочих.

С другой стороны, я никогда не мог преодолеть чувства какого-то смутного недоверия к Кропоткину, чувства, которое питалось двумя главными источниками.

Прежде всего между мной и Кропоткиным лежало основное противоречие анархизма — марксизма. Это противоречие, как известно, с чрезвычайной остротой обнаружилось еще в годы I Интернационала. И, хотя на протяжении последующих десятилетий Кропоткин, Реклю и некоторые другие идеологи анархизма постарались в известной мере перекрасить свое старое знамя, тем не менее в годы моей эмиграции острота принципиального конфликта между обоими лагерями нисколько не ослабела.

Помню, как однажды, придя вместе с А. Зунделевичем к Кропоткину, я застал его излагающим сущность своего «кредо» небольшой компании русских и английских гостей. Кропоткин сидел в кресле перед камином и, точно пророк, поучающий непросвещенных, яркими, сильными мазками рисовал основные контуры своей идеологической концепции. Я присел в сторонке и прислушался. Ход мыслей Кропоткина был типично анархистский, и все изложение было пропитано резко отрицательным отношением к марксизму. Мне показалось даже, что полемический задор Кропоткина значительно усилился, когда в числе своих слушателей он заметил меня. Закончив свою речь, Кропоткин, обращаясь в мою сторону, с усмешкой бросил:

— Ну, конечно, вы сейчас станете атаковать меня.

Я не заставил себя долго просить и со слегка бьющимся сердцем — ведь приходилось выступать против мировой знаменитости! — начал возражать Кропоткину. Несколько минут он слушал молча, с видом Юпитера, взирающего на лающего щенка, но потом мои слова, видимо, стали раздражать громовержца. По лицу Кропоткина прошла какая-то тень, и, несколько невежливо прервав меня, он громко воскликнул:

— Ну, давайте выпьем по чашке чая!

Гости шумно задвигались, дискуссия была закончена.

Однако противоречие анархизма — марксизма было только одним источником моего недоверия к Кропоткину. Другим источником было ощущение, что, несмотря на разрыв со своим классом, несмотря на замечательную историю своей жизни, Кропоткин все-таки никогда не смог полностью сбросить с себя «ветхого Адама» своего происхождения и воспитания. Мне всегда казалось, что, вопреки всем сознательным усилиям интеллекта, в крови Кропоткина все-таки осталось несколько капель того самого «барства», которому он еще в молодые годы объявил такую беспощадную войну. В этом отношении Кропоткин мне сильно напоминал Л. Толстого.

Присутствие «ветхого Адама» сказывалось в манерах Кропоткина, в личных вкусах и привычках, в бытовом укладе его жизни. Впрочем, все это были, конечно, мелочи. Гораздо опаснее тот же «ветхий Адам» выявлял себя в позиции Кропоткина по отношению к некоторым важнейшим проблемам политического порядка — и прежде всего, в его позиции по отношению к войнам начала XX столетия.

В самом деле, возьмите «теорию» Кропоткина: он — анархист, он — проповедник мировой революции, он — отрицатель всяких государственных и национальных границ, мечтающий о великом братстве всего человечества.

А какова «практика» Кропоткина?

Во время русско-японской войны 1904-1905 гг. он был ярым «русским патриотом», хотя в те дни не только социалисты всех направлений, но даже многие либералы были противниками этой войны и вели борьбу против царского правительства.

А во время войны 1914-1918 гг.?

Мне вспоминается такой эпизод: как-то летом 1916 г. мы с Г. В. Чичериным были у Кропоткина по делам Комитета помощи политическим каторжанам в России, о котором я рассказывал раньше. Комитет хотел привлечь в свои ряды нескольких видных англичан и просил Кропоткина обратиться к ним с письмами по этому поводу. Петр Алексеевич охотно согласился исполнить нашу просьбу, и мы уже было поднялись, чтобы откланяться, но как раз в этот момент Кропоткину принесли вечернюю газету. Он взглянул на нее и вдруг громко выругался.

— В чем дело? — невольно спросил я.

— Да вот опять на русском фронте неудачи!

Это послужило искрой. Сразу вспыхнул острый разговор. Г. В. Чичерин не без ехидства заметил:

— Неужели вы хотите победы русскому царизму?

— Что значит русскому царизму? — с раздражением воскликнул Кропоткин. — Речь идет не о судьбах русского царизма, а о судьбах человечества… Я прекрасно сознаю все язвы капиталистического общества и, кажется, сделал в своей жизни достаточно для их разоблачения… Но… если германский империализм победит, путь к освобождению человечества от капиталистической скверны сильно удлинится… Поэтому я за победу Англии и Франции, несмотря на то, что их союзником сейчас является царизм.

Чичерин в то время еще не был большевиком. Он еще не порвал формально с меньшевизмом. Но он был решительным противником войны, ибо считал ее империалистической. Чичерин стал возражать Кропоткину, доказывая, что истинный социалист и революционер должен вести борьбу как против германского, так и против англо-французского империализма. Спор с минуты на минуту делался все острее. Лица Кропоткина и Чичерина покраснели, голоса повысились, глаза загорелись враждебными огоньками. Я вмешался и в духе моих тогдашних настроений сказал:

— Пролетариат не заинтересован ни в германской, ни в англо-французской победе, пролетариат заинтересован в своей собственной победе… Вот из чего надо исходить при определении нашей стратегии и тактики!

Кропоткин страшно вскипел и, повернувшись ко мне, резко ответил:

— Все вы больны марксистским догматизмом… Пролетариат, конечно, заинтересован в своей победе, но для этого сначала нужна победа Англии и Франции над Германией… Это необходимая и неизбежная ступень… Поэтому я за войну до конца!.. до конца германского милитаризма!

Дальше спорить было явно бесполезно. Мы с Чичериным встали и холодно простились.

Да, перед нами был настоящий «анархист-шовинист», как в те дни именовал Кропоткина В. И. Ленин.

Что все это означало? Это означало, что, по красочной французской поговорке, мертвый хватал за горло живого. Прошлое и будущее как-то причудливо перемешивалось в груди Кропоткина, создавая резкие колебания, свойственные человеку, находящемуся между двух берегов.

Таков был Кропоткин.

Я все это чувствовал и понимал и потому-то мое личное отношение к нему было проникнуто внутренним раздвоением, не дававшим мне полного удовлетворения от знакомства с этим действительно замечательным человеком.

 * * *

Когда разразилась Февральская революция, Кропоткин сразу вернулся в Россию. Путешествие от Лондона до Петрограда было тогда трудно и опасно и невозможно без содействия официальных властей. Кропоткин, однако, не захотел — сказалась старая закваска! — воспользоваться помощью русского посольства в Лондоне и обратился прямо к британскому правительству. Его просьба была немедленно удовлетворена. Английские министры предоставили Кропоткину все возможности для проезда в Россию. Они считали, что его присутствие в Петрограде в столь критический момент может быть только полезно для Антанты, парализуя или, по крайней мере, нейтрализуя «интернационалистское» влияние Ленина и его сторонников.

Действительно, все действия Кропоткина в 1917 г. логически вытекали из позиции, занятой им в вопросе о войне. Он поддерживал Временное правительство. Он участвовал в августовском Государственном совещании, где призывал «весь русский народ» раз и навсегда порвать с «циммервальдизмом» и продолжать войну «до победного конца». Он защищал тесный союз с Англией и Францией.

Октябрьская революция привела Кропоткина в состояние внутреннего смятения. Он был слишком благороден для того, чтобы опуститься до антисоветских заговоров и восстаний, в которых тогда принимали участие многие анархисты. Однако он не смог также полностью понять и принять диктатуру пролетариата. Да и как он мог бы? Вся его политически сознательная жизнь прошла под знаком борьбы с идеей такой диктатуры, а в 75 лет люди не меняют своего мировоззрения. И все-таки… Хотя Кропоткин называл большевиков «якобинцами» русской революции, хотя их пути и методы нередко вызывали у него возражения, он считал, что революция, русский народ и все человечество многим обязаны большевикам.

Эти настроения особенно окрепли, когда началась интервенция «14-ти держав» в пользу российской контрреволюции. Кропоткин был ярым противником такой интервенции. В июне 1920 г. по просьбе английской рабочей делегации, приезжавшей в Москву, он обратился с «Открытым письмом» к европейским рабочим, в котором нашла прекрасное отражение его тогдашняя позиция.

«Прежде всего, — говорил Кропоткин в этом любопытном документе, — рабочие люди цивилизованного мира и их друзья среди других классов должны заставить свои правительства совершенно отказаться от мысли о вооруженном вмешательстве в дела России — вмешательстве открытом или замаскированном, в форме военных действий или в форме субсидий различным нациям».

Указывая, что русская революция исторически является продолжением английской революции XVII в. и французской революции XVIII в., Кропоткин заявлял:

«Россия пытается сделать дальнейший шаг, по сравнению с тем, на котором остановилась Франция, когда она стала осуществлять то, что тогда называлось настоящим равенством, — Россия питается осуществить экономическое равенство».

«Русская революция, — далее писал Кропоткин, — отнюдь не «пишется случайным эпизодом, вызванным борьбой партий». Нет, русская революция является продуктом «почти целого столетия коммунистической и социалистической пропаганды, начиная с Роберта Оуэна, с Сен-Симона и Фурье». Идею Советов рабочих и крестьян, управляющих политической и экономической жизнью страны, Кропоткин считал прекрасной идеей. Он не хотел лишь согласиться — тут уже сказывался анархизм Кропоткина — с таким положением, когда в Советах господствует только одна партия.

В заключение Кропоткин еще раз призывал европейских рабочих сделать все, что в человеческих силах возможно, для немедленного прекращения интервенции в русские дела[64].

Это был последний взлет великого духа. Смерть уже стояла за плечами Кропоткина. В начале 1921 г. старый революционер заболел воспалением легких. Сначала были надежды на его выздоровление, но скоро обнаружился резкий перелом к худшему. Да и не удивительно: ведь Кропоткину было уже больше 78 лет. В. И. Ленин отправил в Дмитров, где тогда находился больной, группу лучших врачей с наркомздравом Н. А. Семашко во главе. Начался долгий и упорный поединок между наукой и смертью. Борьба шла с переменным успехом, но в конце концов сердце Кропоткина не выдержало: 8 февраля 1921 г. его не стало.

Специальный поезд доставил останки Кропоткина в Москву. Гроб с телом был установлен в Доме Союзов. Московский Совет устроил торжественные похороны старому революционеру…

* * *

Я находился в Омске, когда умер Кропоткин. Моя основная работа была в Сибирском революционном комитете, но по вечерам, в порядке совместительства, я писал статьи для «Советской Сибири».

Времена были суровые. Гражданская война и интервенция только что кончились. Октябрьская революция победила, но в стране царила глубокая хозяйственная разруха. Было голодно и холодно. Редакция «Советской Сибири» не отапливалась: не было дров. Сотрудники сидели в шубах. Чернила замерзали в чернильницах. Газета выходила на оберточной бумаге, шрифт был побитый, печать бледная и слепая. Но что все это значило! В душе у нас цвела весна, и перед нашим умственным взором открывались какие-то пьянящие дали: ведь революция восторжествовала над всеми своими врагами!

9 февраля вечером я, как всегда, пришел в газету. Меня сразу вызвал к себе Е. Ярославский, редактировавший тогда «Советскую Сибирь», и молча протянул телеграмму РОСТА: это было сообщение о смерти Кропоткина. Потом Ярославский сказал:

— Вы, кажется, лично знали Кропоткина… Может быть, вы что-нибудь напишите о нем?

Я ушел в соседнюю комнату и сел за стол. Воздух в комнате был ледяной, но голова у меня горела. Тысячи образов и воспоминаний промелькнули в моем сознании. Я долго не мог приняться за работу. Наконец рука сама потянулась к карандашу (в чернильнице была ледышка)…

Полчаса спустя я зашел в комнату Ярославского и протянул ему исписанный листок бумаги. Он быстро пробежал его, и, вызвав верстальщика, сказал:

— Немедленно в набор.

На следующее утро, 10 февраля, на первой полосе «Советской Сибири» в траурной рамке было напечатано следующее:

«Умер Кропоткин.

В мировом революционном движении второй половины XIX века, подготовившем великую социалистическую перестройку нашей эпохи, он представлял одну из наиболее ярких, интересных и красочных фигур. Родовитый русский князь, казачий офицер, талантливый географ, смелый путешественник, блестящий писатель, выдающийся революционер, глава европейского анархизма — он прошел много ступеней, испытал много положений, но всегда и везде оставался большим человеком и смелым борцом за угнетенных и обиженных.

Мы во многом, в очень многом расходились и расходимся с Кропоткиным. Мы иначе, чем он, представляем себе конечные цели, к которым стремится великое движение, охватившее в наши дни весь мир. Мы иначе, чем он, понимаем пути и средства, которые должны обеспечить этому движению победу. При жизни Кропоткина мы не раз долго и горячо спорили с ним и его сторонниками по вопросам идеологии, программы и тактики. Порой эти споры принимали острый и резкий, почти враждебный характер. Но даже в моменты самой ожесточенной полемики мы никогда не забывали, что перед нами великий дух, инакомыслящий, но революционный.

Теперь Кропоткин мертв. Великий дух угас. Одна из наиболее ярких фигур XIX столетия отошла в прошлое. И перед раскрытой могилой старого революционера мы, его идейные противники, невольно обнажаем голову, потому что, несмотря на все свои заблуждения и ошибки, Кропоткин всегда был и до последних дней остался храбрым солдатом на войне за освобождение человечества от ига политической и социальной тирании…»

Москва увековечила память П. А. Кропоткина: его именем названа одна из больших улиц столицы.