Ф. М. Степняк

Глядя на эту стройную, энергичную, подвижную женщину с умными черными глазами и шапкой пепельно-серых волос, я всегда вспоминал древнегреческий миф о «мойрах» (богинях судьбы), нередко игравших такие жестокие шутки с человеком.

Муж Фанни Марковны Сергей Михайлович Степняк-Кравчинский[54] был одной из самых блестящих фигур среди революционеров 70-х годов прошлого века. В молодости он был артиллерийским офицером, но скоро примкнул к революционному движению той эпохи. В 1872 г. Кравчинский стал членом известного «Кружка чайковцев».

С. М. Кравчинский

В 1873-1874 гг. под видом пильщика он «ходил в народ». Отличаясь большой физической силой и редким умением разговаривать с простыми людьми, Кравчинский импонировал деревенским жителям. Он знал наизусть все Евангелие и любил выводить необходимость революционных действий из толкования текстов от Матфея или Луки. Это производило на крестьян чрезвычайное впечатление. Обаяние личности Кравчинского было огромно. Полиция тщетно гонялась за неуловимым «агитатором», но не могла его поймать. Был случай, когда Кравчинского арестовали, однако крестьяне освободили его. В конце концов жандармы все-таки напали на след Степняка и ему пришлось временно скрыться за границу.

В начале 1875 г. Кравчинский приехал в Швейцарию. Как раз в этот момент вспыхнуло восстание славян против турецкого ига в Боснии и Герцоговине. Кравчинский пошел туда волонтером и в течение многих месяцев сражался бок о бок с инсургентами. Когда восстание было подавлено, он бежал в Италию и здесь вместе с группой бакунистов организовал восстание в провинции Беневент (Южная Италия). Захваченный с оружием в руках, Кравчинский был брошен в итальянскую тюрьму, где провел 10 месяцев, в совершенстве изучив за это время итальянский язык. Военный суд приговорил Кравчинского к смертной казни, но счастливый случай спас его от гибели: как раз накануне исполнения приговора умер итальянский король Виктор-Эммануил; новый король Гумберт объявил амнистию, и Кравчинский совершенно неожиданно очутился на свободе. Знакомых у него в Италии не было, денег тоже, и весь путь из Беневента до Швейцарии — несколько сот километров — ему пришлось проделать пешком.

В самом начале 1878 г. Кравчинский оказался в Женеве. Здесь вместе с Драгомановым, Жуковским и другими он принял активное участие в только что возникшем революционном органе «Община». Но 24 января 1878 г. прозвучал выстрел Веры Засулич в петербургского градоначальника Трепова, отдавшего приказ о сечении розгами политического заключенного Боголюбова, и Кравчинский больше не мог сидеть за границей. Он нелегально вернулся в Петербург. В июле 1878 г. в Петропавловской крепости началась голодовка политических заключенных, протестовавших против репрессий шефа жандармов Мезенцева. Кравчинский решил действовать: 4 августа на одной из самых людных площадей столицы он убил Мезенцева ударом кинжала в грудь и скрылся.

Это невероятно смелое покушение поставило на ноги все правительство. Жандармы и полиция неистовствовали. За Кравчинским была организована бешеная погоня. Петля вокруг него затягивалась все туже. Но он ни за что не хотел уезжать из Петербурга. Как ни в чем не бывало, он расхаживал по улицам города. Только через три месяца после убийства Мезенцева друзьям, наконец, удалось отправить его за границу, да и то пустив в дело хитрость: Кравчинскому было поручено изучить в Европе простейшие способы изготовления динамита.

В ноябре 1878 г. Кравчинский вновь появился в Женеве. И тут в его жизни произошел крутой перелом, сыгравший решающую роль в его дальнейшей судьбе, В то время на Западе много писали и говорили о русском «нигилизме». Уже тогда ложь, клевета, извращение были обычным оружием европейских реакционеров, когда речь заходила о революционном движении в России. Боевая натура Кравчинского не могла мириться с таким положением, он решил ответить ударом на удар и, уехав в Италию, написал там по-итальянски свою первую книжку «Подпольная Россия». Это произведение давало яркую галерею образов русских революционеров и правдивое описание их героической борьбы против царского самодержавия. «Подпольная Россия» имела огромный успех и сразу же была переведена на различные европейские языки. Литературное выступление Кравчинского оказало большую услугу тогдашнему революционному движению и вместе с тем открыло перед ним новые пути и возможности. Сергей Михайлович впервые по-настоящему ощутил в себе писательский талант и решил поставить его на службу революции.

В начале 80-х годов Кравчинский переселился в Лондон. Здесь он задался целью создать в Англии общественное течение, враждебное царизму. В глухую ночь реакции, наступившей с воцарением Александра III, Кравчинский целиком отдался литературной и пропагандистской деятельности. Он популяризировал русское революционное движение в европейских и англо-американских странах, выступал с лекциями и докладами, публиковал статьи, брошюры, книги, завязывал личные связи с лучшими представителями радикальной и социалистической мысли своей эпохи. Кравчинскому удалось основать в Лондоне английское общество «Друзей русской свободы». Благодаря его усилиям возник также «Фонд вольной русской прессы». Одновременно Кравчинский создавал талантливые произведения о делах и людях революционного движения 70-х годов, такие, как «Домик на Волге», «Штундист Павел Руденко», «Андрей Кожухов» и др., произведения, вошедшие в тот «железный фонд» революционной литературы, на котором воспитывалась передовая молодежь моего поколения. С полным основанием можно утверждать, что Кравчинский был продолжателем традиций Герцена и в конце прошлого века делал в Лондоне, конечно, с неизбежными поправками на время и условия то же самое дело, которое Герцен делал здесь тридцатью годами раньше.

И вот эта яркая, талантливая, многообещающая жизнь вдруг неожиданно оборвалась в возрасте всего лишь 43 лет! И как нелепо оборвалась!

23 декабря 1895 г. на станции Бедфорд-парк (Западный Лондон) , переходя в густой туман железнодорожный путь, Кравчинский погиб под колесами налетевшего паровоза…

Уцелеть в десятках отчаянных боев с царским, турецким, итальянским правительствами и умереть в расцвете сил от несчастного случая в мирном и благоустроенном Лондоне — какая злая ирония судьбы! Какое издевательство над здравым смыслом и логикой!..

* * *

После смерти мужа Фанни Марковна осталась одна. Она больше никогда не вышла замуж и не покинула Лондон. В дни моей эмиграции Фанни Марковна жила в северо-западной части города (Finchley Rood, 774^в), хранила богатый архив Кравчинского, поддерживала старые связи с английскими друзьями (особенно с лейбористской семьей Пизов) и часто появлялась на собраниях и вечерах Герценовского кружка. В молодости Фанни Марковна принимала активное участие в народническом движении и имела большие революционные заслуги — теперь она отошла от народнических взглядов и как-то инстинктивно стала тянуться к социал-демократическим. Настоящей социал-демократкой она не стала, но сочувствовала этой партии и ниже я расскажу, как в 1907 г. она вместе с группой эмигрантов участвовала в подготовке заседаний V съезда РСДРП в Лондоне. В годы моей эмиграции Фанни Марковна была одним из представителей тех «беспартийных левых» в среде нашей колонии, о которых речь была выше.

Чтобы несколько скрасить свое вдовье одиночество, Фанни Марковна воспитывала дочь одного лондонского эмигранта, женившегося на англичанке. Я довольно часто встречался с Фанни Марковной, бывал в ее квартире, рылся в библиотеке, оставленной ей покойным мужем, и любил слушать ее рассказы о делах и людях прошлого. Из этих рассказов старой революционерки мне особенно нравился один — об ее встречах с Фридрихом Энгельсом, и я хочу воспроизвести его здесь[55].

Как сейчас предо мной встает маленькая, скромная квартирка Фанни Марковны… Тихо потрескивают догорающие угли в камине… И в полумраке комнаты ровный голос хозяйки вдумчиво и неторопливо передает захватывающую повесть дальних, дальних лет…

Однажды после нашего поселения в Лондоне, — вспоминала Фанни Марковна, — мой муж получил письмо от Г. В. Плеханова, находившегося тогда в Швейцарии. Плеханов, с которым Сергей Михайлович был хорошо знаком, писал, что в Лондоне живет Энгельс, и настоятельно советовал нам навестить его. Мы решили последовать совету Плеханова тем более, что и нам самим было очень интересно встретиться с Энгельсом. Устроить это было легко. Энгельс был человек чрезвычайно доступный. В будни он много работал  и жил довольно уединенно, но по воскресеньям любил видеть людей. В праздник дом Энгельса был открыт для всех желающих: каждый запросто приходил и садился за длинный стол, стоявший в самой большой комнате квартиры.

Фанни Марковна поправила уголь в камине и, когда огонь вновь ярко запылал, продолжала:

— Вот в одно из таких воскресений мы с мужем отправились к Энгельсу. С нами пошла дочь Маркса Элеонора, бывшая замужем за английским социал-демократом Эвелингом. Эвелинги были своими людьми в доме Энгельса. Когда мы вошли, за столом сидело уже человек двадцать — социалисты, писатели, политики. Компания была очень интернациональная, говорили на разных языках. На одном конце стола в роли председателя восседал Энгельс, который мне очень понравился с первого взгляда. Он был душой общества. Между присутствующими шли горячие споры. Они шумели, кричали, обращались к Энгельсу за разрешением вопросов. Энгельс охотно отвечал — то по-английски, то по-немецки, то по-французски. На другом конце стола сидела домоправительница Энгельса — Ленхен[56], полная немка, с очень милым и приятным лицом, которая только тем и занималась, что каждому вновь пришедшему накладывала побольше мяса, салата и других яств. Не скупилась Ленхен и на вино. Вся атмосфера в доме Энгельса была простая, товарищеская, немножко богемистая, но вместе с тем высоко интеллектуальная. Вы чувствовали, что находитесь в гостях у великого человека, который живет и интересуется большими проблемами.

Фанни Марковна остановилась на мгновенье и затем с легкой улыбкой на лице вновь заговорила:

— В то время я еще не знала ни одного иностранного языка. Это меня очень стесняло и делало застенчивой. Случилось так, что Энгельс, желая оказать внимание Степняку, посадил нас рядом справа от себя, а Сергея Михайловича слева. Я была в отчаянии и старалась как можно ближе жаться к Элеоноре Маркс, сидевшей с другой стороны от меня. Больше всего я боялась, как бы Энгельс не заговорил со мной, — что я тогда стану делать?.. Вдруг Энгельс обратился ко мне и стал декламировать по-русски. Хотя с тех пор прошло много времени, я точно помню, что он декламировал.

Мы все учились понемногу

Чему-нибудь и как-нибудь,

Так воспитаньем, славу богу,

У нас немудрено блеснуть.

Онегин был по мненью многих

(Судей решительных и строгих)

Ученый малый, но педант…

— Энгельс продекламировал еще две строфы, — продолжала Фанни Марковна, — и вдруг, лукаво посмотрев на меня, закончил:

…Зато читал Адама Смита

И был глубокий эконом,

То ость умел судить о том,

Как государство богатеет,

И чем живет, и почему

Не нужно золота ему,

Когда простой продукт имеет.

Отец понять его не мог

И земли отдавал в залог.

— Произношение у Энгельса было прекрасное, — говорила Фанни Марковна, — декламировал Пушкина он чудесно. Я захлопала в ладоши и воскликнула: «Да Вы отлично владеете русским языком, давайте говорить по-русски». Однако, Энгельс покачал головой и с улыбкой ответил «Увы! — на этом кончаются мои познания в русском языке».

Фанни Марковна снова остановилась и некоторое время сидела с таким видом, как будто бы она унеслась куда-то далеко, далеко от сегодняшнего дня. Я не нарушал ее молчания. Потом она тряхнула головой, точно сбрасывая с себя чары неведомого волшебства, и уже более обыкновенным голосом воскликнула:

— Ведь вот, почти тридцать лет прошло с тех пор, а я вижу наш первый визит к Энгельсу, как если бы все это происходило вчера!

Я спросил Фанни Марковну, что было дальше.

— Дальше? — откликнулась она. — Ну, вскоре после того Энгельс зашел к нам в гости с ответным визитом. Видно было, что знакомство может наладиться, и оно действительно наладилось. В дальнейшем Сергей Михайлович не раз встречался с Энгельсом. Они много беседовали, нередко спорили, бывали между ними и недоразумения. Мне лично, однако, с Энгельсом пришлось сталкиваться не так часто… Глубоко врезалось мне в память последнее свидание с ним. Это было уже много позднее, в середине 90-х годов, незадолго до смерти Энгельса.

Фанни Марковна подбросила угля в камин и, помешав его железной клюкой, вновь села на свое место.

— Когда умерла Ленхен, — продолжала она, — стал вопрос, кто будет теперь заботиться об Энгельсе. Ему было уже под семьдесят, он часто болел, за ним требовался хороший уход. Вскоре место Ленхен заняла Луиза Каутская[57], которая к тому времени разошлась со своим мужем. Когда я познакомилась с Каутской, то как-то сразу почувствовала к ней антипатию. Мои чувства вполне разделяла Вера Засулич, которая тогда жила в Лондоне и часто бывала у Энгельса. В дальнейшем мы с горечью должны были убедиться, что наше отношение к Каутской ею вполне заслужено. Каутской не хватало мягкости и деликатности, в которых нуждался Энгельс. Она слишком много думала о себе и слишком мало об Энгельсе. Это с особенной силой обнаружилось, когда в начале 1894 г. Каутская, вторично вышла замуж. Вскоре у Каутской родилась дочка. Вместе с мужем и дочкой она жила у Энгельса, но интересовалась не столько Энгельсом, сколько своей семьей. В один прекрасный день Каутская решила, что дом, который до того занимал Энгельс[58], теперь чересчур мал, что Энгельса надо перевезти на новую квартиру. Энгельсу этого страшно не хотелось. Он жил в своем доме 25 лет, привык к нему, знал в нем каждый уголок и легко находил здесь все нужные ему книги, материалы, рукописи… А самое главное — в этом доме Энгельс принимал Маркса. Нетрудно представить себе чувства Энгельса в связи с проектом переезда на новое место. Но он был болен, беспомощен, деликатен — и Каутская в конце концов добилась своего: она перевезла-таки Энгельса в другой дом[59]. Энгельс старался крепиться, но для нас с Засулич было ясно, что переселение только расстроило Энгельса и усугубило его тяжкую болезнь: у него ведь был рак горла. Мы с Верой готовы были плакать, но ничего не могли поделать.

Фанни Марковна вздохнула, опять немного помолчала и затем окончила:

— Последний раз я видела Энгельса при очень грустных обстоятельствах. Как-то раз к нам заходит Каутская и говорит, что вечером ей нужно уйти, а дома никого нет, не пойду ли я подежурить постели больного Энгельса? Конечно, я охотно согласилась. Тот вечер я действительно провела с Энгельсом. Он очень обрадовался мне и начал рассказывать о дорогих ему вещах: показывал кресло, на котором обыкновенно сидел Маркс, давал мне читать письма Маркса, достал фотографии, на которых он был снят вместе с Марксом. Вообще, все существо Энгельса было переполнено глубочайшей любовью к Марксу, он без конца вспоминал о различных эпизодах его работы с Марксом, об их встречах, беседах, совместных поездках или прогулках за город. Я слушала Энгельса почти с благоговением, но сердце у меня разрывалось от горя. Я видела, что Энгельс очень болен и что за ним нет того ухода, который ему так нужен. Ушла я от Энгельса в тот вечер со слезами на глазах. Спустя несколько недель Энгельс умер… Мы с Сергеем Михайловичем были на его похоронах.

Я слушал рассказ Фанни Марковны, затаив дыхание. Мне казалось, что ее устами говорит сама история[60].