Император

Титул императора Франца Иосифа знали наизусть все школьники Дунайской монархии, в том числе, несомненно, и юный Гитлер в Линце. В этом титуле отражалась многовековая история и сложность устройства этой многонациональной империи, все её многочисленные завоевания, наследства и выгодные браки: «Франц Иосиф I, Божьей милостью император австрийский, король венгерский и богемский, далматский, хорватский, славонский, галицийский, лодомерский и иллирийский; король иерусалимский и проч.; эрцгерцог австрийский; великий герцог тосканский и краковский; герцог лотарингский, зальцбургский, штирский, каринтийский, карниольский и буковинский; великий князь трансильванский; маркграф моравский; герцог Верхней и Нижней Силезии, моденский, пармский, пьяченцский и гуастальский, Освенцима и Затора, тешинский, фриульский, рагузский и зарский; владетельный граф габсбургский и тирольский, кибургский, горицский и градишский; князь трентский и бриксенский; маркграф Верхних и Нижних Лужиц и Истрии; граф Гогенемс, Фельдкирх, Брегенц, Зоннеберг и проч.; государь Триеста, Котора и Вендской марки; Великий Воевода Сербии, и прочая, и прочая, и прочая».

Некоторые титулы сохраняли лишь историческое значение, например, титул «короля иерусалимского». Титулы «герцога тосканского», «герцога лотарингского» и «герцога Силезии», как и титулы, данные по давно утраченным родовым замкам Габсбург и Кибург в Швейцарии, лишь напоминали о былых владениях Габсбургов. Единство Габсбургской империи было столь же обманчивым, сколь и титул императора: с 1867 года — после поражения в войне с Пруссией и «соглашения» с Венгрией — империя делилась на две части и называлась «Австро-Венгрия». Начиная с 1867-го император Франц Иосиф каждый год довольно много времени проводил в Будапеште, резиденции венгерского короля, и осуществлял там правление на венгерском языке, одетый в венгерскую униформу, с венгерскими министрами и венгерским парламентом.

Габсбургская монархия представляла собой в 1867–1918 годах «императорское и королевское» государство. Это обозначение нуждается в расшифровке. «Императорскими и королевскими» назывались учреждения или общественные институты, которые принадлежали государству Австро-Венгрии в целом — например, общая императорская и королевская армия. Слово «императорский» относилось к западной части империи, то есть к Цислейтании, включавшей Богемию, а слово «королевский» — к Венгрии. Если речь шла только о западной части империи, то использовалось обозначение «императорско-королевский» — по титулам императора австрийского и короля богемского. Если подразумевалась только Венгрия, то использовалось обозначение «королевский» — по титулу короля венгерского. Несмотря на кажущуюся сложность, в особенностях данного словоупотребления прекрасно разбирались даже школьники империи.

У Цислейтании и Транслейтании был общий глава в лице Франца Иосифа, общими были также министерство иностранных дел, военное министерство и министерство финансов. Но всё остальное у двух частей империи было разным: разные правительства и разные премьер-министры, разные министры земель и разные парламенты, и внутренняя политика тоже очень сильно различалась. Начиная с 1867 года две части империи всё больше отдалялись друг от друга. С одной стороны — Венгрия, управляемая стабильным большинством, с венгерским языком в качестве государственного, с сильным доминированием мадьярского элемента. С другой стороны — раздробленная, гетерогенная, многоязычная Цислейтания с её зачастую неработоспособным парламентом и недолговечными правительствами. Задача по поиску политических решений, устраивающих равноправные стороны, становилась всё более сложной, даже почти невыполнимой, особенно после того, как в 1906 году в Цислейтании ввели, а в Транслейтании не ввели всеобщее равное избирательное право.

Население западной части империи со столицей в Вене составляло в 1910 году 28,5 миллионов человек: почти 10 миллионов немцев, почти 6,5 миллионов чехов, моравов и словаков, почти 5 миллионов поляков, свыше 3,5 миллионов русин (украинцев), 1,25 миллионов словенцев, почти 800 тыс. сербо-хорватов, 770 тыс. итальянцев, 275 тыс. румын, 11 тыс. мадьяр, и, кроме того, около полумиллиона иностранцев, к которым причисляли, и граждан Венгрии. «Еврейской» нации не существовало, так как принадлежность к нации определялась разговорным языком, а евреи единого языка не имели. Но как религиозное сообщество и как граждане государства они обладали всеми гражданскими правами начиная с 1867 года.

Сформировать сознание государственной общности в многонациональной империи было непросто, в особенности в Цислейтании, жители которой даже не имели единого наименования. Определение «цислейтанец» употреблялось редко. Определение «австриец» употреблялось в немецких частях Цислейтании, не будучи при этом легитимным. Потому что чехи, поляки, итальянцы и другие народы Цислейтании отказывались называть себя австрийцами, считали это дискриминацией и выражением претензий немцев на господство. По этой же причине они не соглашались на утверждение немецкого языка в качестве государственного. Строго говоря, «австрийцев» как таковых не существовало. Выходом из этой сложной ситуации стало ещё одно временное обозначение: западная часть империи получила официальное название по многонациональному парламенту: «Королевства и земли, представленные в Рейхсрате».

Д-р Виктор Адлер, лидер цислейтанских социал-демократов, попытавшись объяснить сложившуюся ситуацию товарищу из Германской империи, не мог скрыть горечи: «У нас, у австрийцев… есть страна, но нет отечества. Такое государство как Австрия не существует»[407].

Оба парламента, в Вене и в Будапеште, работали совершенно независимо друг от друга. Для принятия общих для обеих частей страны законов ежегодно встречались «делегации» — по 60 депутатов от Цислейтании и Транслейтании — и начинался утомительный поиск компромиссов. Местом заседаний по очереди становились Вена и Будапешт, языком заседаний был немецкий.

Переговоры о новом соглашении между двумя частями империи, на которых устанавливался финансовый код общих расходов, проходили раз в десять лет и каждый раз приводили к государственному кризису. Согласно последнему соглашению от 1907 года, Венгрия оплачивала 36,4 процента общих расходов, Цислейтания — оставшуюся, значительно большую часть, что её жители воспринимали как несправедливость.

Благодаря внутреннему единству и старой системе выборов по избирательным куриям (большинство населения до выборов не допускалось), политическая жизнь в Венгрии функционировала гораздо более гладко, чем в Цислейтании, где правительство зависело от враждующих между собой партий. Итак, венгерская половина империи приобретала всё больше влияния и власти внутри общего государства, а это вызывало возмущение в Цислейтании и лило воду на мельницу сторонников отсоединения от Венгрии.

Старый вдовый император имел имидж государя жертвенного, неустанно трудящегося и исполняющего свой долг, управляющего наследными землями в стиле аристократического феодального властителя при строгом соблюдении конституции. Ему сочувствовали из-за постигших его тяжёлых ударов судьбы и одиночества. В 1898 в Женеве итальянский монархист убил любимую жену Франца Иосифа императрицу Елизавету, «ангела Сиси». Кронпринц Рудольф, единственный сын императорской четы, одарённый молодой человек, в 1889 году покончил с собой в возрасте 30 лет в Майерлинге. Вместе с ним совершила самоубийство влюблённая в него 17-летняя Мария Вечера. Это двойное самоубийство стало самой строго охраняемой тайной монархии, позор Майерлинга — тяжким бременем для католического дома Габсбургов и согбенного отца.

Уже будучи рейхсканцлером, Гитлер любил пересказывать расхожие истории об одиноком старом господине в Хофбурге. Например, в дневнике Геббельса читаем: «Фюрер опять говорит о ветхости бывшей Габсбургской империи… О простоте и меланхоличности императора Франца Иосифа. О трагедии в Майерлинге. О прекрасной императрице Елизавете»[408].

Одиночество государя только усугубляли его боязливые попытки сохранить нимб своего величия, несмотря на изменившуюся политическую ситуацию. Правила придворного протокола соблюдались при дворе строже, чем когда-либо, господствующее положение в стране по-прежнему занимала старая знать — близкий круг государя.

Согласно многовековым придворным правилам для заключения брака необходимо безупречное аристократическое происхождение, а национальность второстепенна. Поэтому цислейтанская аристократия, высокопоставленные чиновники и военные представляли собой единый наднациональный слой и были кем угодно, но только не «немцами». Владения, принадлежащие аристократам по праву наследования, располагались по большей части в «ненемецких» коронных землях. На политическом поприще аристократы выступали в интересах своих наследственных земель. Так, князь Андрей Любомирский, граф Адальберт Дзедушицкий, Владимир фон Козловский-Болеста и Казимир фон Обертинский представляли в Рейхсрате польскую консервативную партию, граф Франц фон Беллегард — румын, Аврелий фон Ончуль — румынскую либеральную партию, Николай фон Василько — русинскую национал-демократическую партию, граф Ярослав Тун-Гогенштейн — чешских клерикалов, а граф Адальберт Штернберг не принадлежал ни к одной партии, оставаясь «вольным» чехом.

Франц Иосиф, первый аристократ своей империи, стоял над партиями, в частной жизни не общался ни с кем, кроме аристократов, и мира вне двора не знал. Жалобы по этому поводу не прекращались. Например, депутат Рейхсрата от немецкой либеральной партии Йозеф Бернрайтер писал следующее: «Вал предрассудков отделяет императора от всех свободомыслящих политиков. Монарха ограждают от любого веяния, не только атмосферного, но и политического, обер-гофмейстер и приближенные к нему военные и медики. Бьющая ключом жизнь эпохи доносится до ушей нашего императора как далёкий шелест. Любое подлинное участие в этой жизни ему недоступно, он не понимает наше время, и время проходит мимо него»[409].

С другой стороны, Франца Иосифа считали символом и почти единственным гарантом существования распадающейся империи. Верный габсбургскому идеалу, он старался быть «справедливым отцом своих народов» и одинаково обращаться со всеми подданными, вне зависимости от их национальности. Он давал уверенность, что даже самый бедный русин или еврей из Галиции смогут явиться в случае необходимости в Вену и потребовать у императора защиты своих прав. Пока был жив этот государь, крах Австро-Венгрии казался немыслимым. «Мы не можем так поступить со старым господином», — эта фраза была одной из самых частых присказок в Дунайской монархии.

Подданные идеализировали своего правителя. Вот так, например, поучал экономиста Феликса Сомари его отец: «Эта империя отличается от всего остального мира. Только представь себе, что император и его правительство будут отсутствовать хотя бы год — нации же передерутся между собой. Правительство — это заслон, отделяющий зверинец с дикими животными от внешнего мира, потому что нигде на свете нет такого количества опасных политических бестий, как у нас». И далее: «Габсбургская монархия — это не исторический пережиток, а единственно возможная форма сосуществования восьми наций на самой опасной границе Европы. Те, кто придерживались этого мнения, популярностью не пользовались, считались «карьеристами», «реакционерами» — уничтожающий ярлык в эпоху помешательства на прогрессе… А ведь молодёжь ставила государю в вину именно то, что являлось самой большой заслугой правящего дома: отсутствие агрессивности и надпартийность… О монархии можно говорить что угодно, но здесь, на вулкане, она была необходимым, и даже единственно возможным решением». Императорско-королевскому правительству удавалось «вопреки фанатизму добиться упорядоченного сосуществования и гарантировать представителям всех национальных меньшинств политическую и личную свободу»[410].

Эта прогабсбургская точка зрения, приукрашивающая истинное положение вещей, формально соответствовала законам, принятым после 1867 года. Однако реальность, особенно в сельской местности, этому идеалу не соответствовала. Здесь всё ещё действовал старый порядок, по которому подданные делились на «господ» и «рабов».

Государственные учреждения, насколько возможно, пытались проводить в жизнь принцип равенства граждан как перед законом, так и в других вопросах, даже вопреки недовольству отдельных народов. Представители тех национальностей, которые в течение многих веков считали себя «главными», не признавали введённого равноправия: поляки по отношению к русинам, немцы по отношению к славянам, итальянцы по отношению к словенцам и т.д.

Законодательной базой существования народов западной части империи до 1918 года была статья 19 Конституции 1867 года: «Все народности государства имеют равные права, каждый народ имеет неотъемлемое право на сохранение своей национальности и своего языка и на заботу о них». Строгое соблюдение этого пункта гарантировал лично император Франц Иосиф.

Именно император считался покровителем национального и религиозного равноправия, и патриотизм касался в основном лично его персоны. Притесняемые на протяжении столетий национальные меньшинства — такие как русины, словаки, словенцы — ценили законодательное равноправие и потому были лояльны по отношению к государству. Евреи воспринимали правовое государство как надёжное убежище. Вспоминая о прошлом, Стефан Цвейг писал о довоенной Вене, не скрывая восхищения: «Кто жил и творил там, чувствовал себя свободным от косности и предубеждений. Нигде не ощущал я себя европейцем с такой лёгкостью — и знаю: главным образом этому городу… я обязан тем, что с детства полюбил идею содружества как главную идею моей жизни»[411].

О феномене старого монарха, внушавшего благоговение, Гитлер рассуждает в «Моей борьбе»: В последние годы государство существовало исключительно благодаря фигуре Франца Иосифа, и грядущая смерть этого древнего воплощения монархи и заранее воспринималась широкими массами как смерть всей империи. Ловкие политики, в особенности славяне, умели создать впечатление, что австрийское государство обязано своим существованием только чудесному, единственному в своём роде искусству управления этого монарха; и эта лесть производила в Хофбурге тем более благоприятное впечатление, чем меньше она соответствовала реальным заслугам императора[412].

И ещё раз в другом месте: Нет ничего хуже состарившихся королей. Попробуй задень такого, тут же протесты. Франц Иосиф, несомненно, был гораздо менее умён, чем его преемник, но устроить революцию против него было просто немыслимо. Его окружал определённый ореол, хотя ему досталось от судьбы гораздо больше ударов, чем любому из когда-либо существовавших монархов. Он позволял событиям происходить, а сам ни во что не вмешивался[413].

Как и все жители Вены той эпохи, юный Гитлер в некотором смысле принимал участие в жизни двора, особенно на первом году своего пребывания в столице, когда жил неподалёку от Мариахильферштрассе. По этой улице дважды в день проезжал старый император, утром — из Шёнбрунна в город по государственным делам, а вечером — обратно. Вдоль дороги всегда толпились зеваки, они приветствовали государя или дивились на него, как на достопримечательность. Кубичек вспоминал: «При виде императора Адольф не выказывал большого интереса и не говорил о нём, его интересовал не император сам по себе, а государство, которое он представлял: императорская и королевская Австро-Венгерская монархия»[414].

Однако развлечения, предлагавшиеся гостям столицы империи, Гитлеру и Кубичеку были хорошо известны. По воспоминаниям Кубичека, они несколько раз были в капелле императорского дворца Хофбург: вместе с туристами присутствовали на выступлениях Хора мальчиков, а заодно любовались и знаменитой сменой дворцового караула[415].

Гитлеру довелось увидеть и самое зрелищное появление императора на публике — как участника процессии в праздник Тела и Крови Христовых. Флигель-адъютант Альберт фон Маргутти так описывает этот день: рано утром император в запряжённой шестёркой парадной карете отправился в собор Святого Стефана, «а впереди — эрцгерцоги в парадных каретах, запряжённых четвёрками… Сверкающие золотом застекленные кареты, драгоценная сбруя упряжных коней — великолепных белых испанских жеребцов, кучера, лакеи и коноводы в расшитых золотом чёрных сюртуках в стиле рококо, в белых чулках, туфлях с пряжками, париках и больших украшенных золотой отделкой и страусовыми перьями треуголках и двууголках». По прибытии на площадь перед собором императору отдали честь лейб-гвардейцы, одетые в яркие униформы.

После торжественной мессы состоялась знаменитая процессия. Первыми шествовали члены рыцарских орденов в парадном облачении, духовенство, кардинал князь-архиепископ с дароносицей под балдахином. Сразу же вслед за «небесами» шёл, как смиренный христианин, старый император — с непокрытой головой и свечой в руке, вслед за ним — эрцгерцоги, знать, сановники, бургомистр Вены д-р Карл Люэгер, члены городского совета и многие другие. Все вместе они составляли, по словам Маргутти, «одну из самых впечатляющих достопримечательностей в целом мире»[416].

На молодого человека из Линца произвели самое большое впечатление лейб-гвардейцы и их парадная форма: серебряный шлем с белым султаном из конского волоса, красный мундир, украшенный золотыми галунами, белые брюки и высокие чёрные лакированные сапоги с отворотами[417]. В 1942 году Гитлер вспоминает: Если, конечно, построить лейб-гвардию; как тогда, когда они маршировали перед процессией в праздник Тела, земля сотрясалась, вот это было зрелище! Они были такими безобидными, что им даже революция не причинила вреда. И приходит к выводу: Человечеству необходим предмет обожания… Монархия поступила очень умно: она создала идола. Весь этот театр, вся эта суета имели смысл[418].

Гитлер не раз описывал съезд карет к придворной опере: Какое это было великолепное зрелище, когда перед началом гала-представления из карет появлялись члены императорского дома, эрцгерцоги в сверкающих золотом униформах и дамы в драгоценностях![419] И в другом месте: Опера до мировой войны была просто чудом! Какая культура, неслыханная! Женщины в диадемах, сплошное великолепие!… Я ни разу не видел, чтобы в императорской ложе кто-то сидел. Император, видимо, музыку не любил[420]. (Это правда — прим. автора). Однажды Гитлер по иному поводу заявил о бессмысленности наследственной монархии, которая нуждается в помпезном церемониале, чтобы придать коронованным ничтожествам хоть какой-то вес[421].