Аннексия Боснии и Герцеговины

5 октября 1908 года Дунайская монархия продемонстрировала свою военную мощь, аннексировав — к удивлению европейских держав — турецкие провинции Босния и Герцеговина. По решению Берлинского конгресса 1878 года последние тридцать лет в этом регионе (площадь 51.200 км?, население менее двух миллионов человек), крайне бедном и исключительно отсталом как в культурном, так и в экономическом отношении, стояли императорские и королевские войска, они-то и осуществляли административные функции. Но формально эта территория всё ещё входила в состав Османской империи. Австро-Венгрия ликвидировала турецкое господство, присоединив Боснию и Герцоговину уже и официально.

Дипломатические наблюдатели сочли это внезапное проявление великодержавных амбиций попыткой «за счёт решительных шагов во внешней политике оздоровить ситуацию внутри страны, которая становилась всё более критической»[460]. Однако истинная причина имела патриотическую подоплёку: завоевание Боснии и Герцеговины задумали как подарок старому императору на юбилей. Ведь за время правления Франца Иосифа империя постоянно уменьшалась в размерах вследствие военных неудач: в 1859 году была утрачена Ломбардия, в 1866 году — Венецианская область и гегемония в Немецком союзе. Так вот, теперь территория империи должна была увеличиться, столь нехитрым, как казалось, способом. Однако о последствиях этого шага для европейской политики никто не подумал, остальные игроки на международной арене не были достаточно подготовлены. Даже союзную Германию проинформировали слишком поздно, а Российскую империю — недостаточно подробно.

Реакция изумлённых европейских держав оказалась весьма бурной. Речь как-никак шла о давнем очаге международной напряжённости, о «пороховой бочке Европы», которая теперь, из-за действий Габсбургов, могла взорвать европейский мир. Англия и Россия готовились оказать Турции военную помощь. А это — непосредственная угроза войны.

Все балканские и граничащие с ними государства находились в состоянии крайней тревоги, а прежде всего — королевство Сербия. Сербия считала себя защитницей южных славян на Балканах и стремилась к созданию «Великосербской империи», в состав которой должны были войти Босния, Герцеговина и другие габсбургские и турецкие провинции на Балканах. В регионе и без того уже ощущалась предвоенная напряжённость, особенно после 1906 года, когда Вена во время «свиной войны» запретила ввоз сербского мяса, что стало причиной краха сербской экономики. Австро-Венгрию в Сербии ненавидели, особенно в сельской местности, где и проживала большая часть населения страны. Первым следствием аннексии стал торговый бойкот Дунайской монархии со стороны Турции. Другие балканские государства последовали этому примеру, и австрийская торговля на востоке понесла большие потери.

Эксперт пишет о настроениях в Сербии: «В некоторых деревнях даже создаются женские вооружённые отряды. Семидесятилетние старики и подростки двенадцати-пятнадцати лет записываются на военную службу. Сербско-австрийско-венгерская война обещает быть столь дикой и кровавой, что мир содрогнётся. Сербы — фанатики, готовые на всё. И у них найдутся союзники, толпы добровольцев из России предлагают Сербии свои услуги. Италия не устаёт заверять Сербию в дружбе. Офицеры и гарибальдийцы предлагают сербскому правительству свои услуги»[461]. Это указывало на своего рода партизанскую войну Сербии против габсбургского господства на боснийской земле.

Внутри страны ситуация также обострилась из-за аннексионного кризиса. «Народы» империи были вовсе не рады приращению могущества, как ошибочно полагал министр иностранных дел граф Эренталь. Напротив, угроза войны способствовала подъёму национализма, как со стороны венгров, так и со стороны чехов, итальянцев. И, конечно же, со стороны южных славян и немцев: те снова прибегли к лозунгу об угрозе «славянизации Австрии». Газета «Альдойчес Тагблатт» писала: «Это завоевание — для славян, а не для немцев, и у немцев нет никаких оснований для радости… Любое усиление славянства означает ослабление германства»[462]. Населению Австро-Венгрии эти бедные провинции не нужны, аннексия угрожает миру в Европе и выгодна только правящему дому[463].

Д-р Карл Реннер выступил в Рейхсрате от лица социал-демократов против неверной великодержавной политики: тридцать лет Австро-Венгрия управляла двумя балканскими провинциями на основании европейского мандата за подписью семи великих держав. И вот теперь она подвергает всю Европу опасности войны ни за что, «просто из-за титула», за суверенное право короны. «Причём мы даже не знаем, наша ли это корона, или корона Венгрии, или корона ещё какого-нибудь вице-короля, которого ещё нужно туда отправить… Новый правовой титул с точки зрения международного права просто не существует, мы управляем Боснией по праву штыка, а теперь и на основании нарушения международного права». Реннера поддержал представитель Богемии, пражский профессор философии Томаш Г. Масарик. Аннексия означает дополнительные тяжёлые обязательства для Австро-Венгрии, а прежде всего — обязанность защищать эти провинции «от любого внешнего вторжения и наводить порядок внутри».

Реннер: «И ради этого произведения юридического искусства, ради одного лишь правового титула, который мы получили вместо законного права на основании мандата великих держав, следствием чего стало уменьшение нашего собственного права, из-за юридического кретинизма Эренталя мы пошли на конфликт со всей Европой!» Уже в 1878 году, во время оккупации, говорили, что «мы завоюем Боснию одним оркестром; однако этот оркестр стоил нам пяти тысяч человек». Расходы на мобилизацию и экономический бойкот стали причиной безработицы и принесли «горе тысячам и тысячам семей»[464]. Все партии Рейхсрата вне себя: мнения депутатов не только не спросили, их даже не проинформировали об аннексии.

В эти беспокойные месяцы в Вене и без того достаточно конфликтов на национальной почве. Например, в университете — между немецкими и сионистскими объединениями и между итальянскими и немецкими студентами. Дело дошло даже до стрельбы (см. раздел о Карле Люэгере в Главе 8). В результате столкновений между словенцами и итальянцами в Лайбахе два человека погибли, многие были ранены.

Вследствие национальных трений в этот юбилейный год конфликт между немцами и чехами в Праге развивался самым опасным образом. Состоявшийся в Праге летом 1908 года «Панславянский конгресс» вызвал большое неудовольствие в Вене, так как чехи продемонстрировали здесь свою политическую силу.

Организатором конгресса был депутат Рейхсрата, лидер младочехов Карел Крамарж. Он поддерживал личные контакты с русскими политиками, часто выступал против чрезмерно тесной связи Австро-Венгрии с Германской империей и презрительно называл Двойственный союз (венские газеты с удовольствием подхватили это определение) «расстроенным пианино»[465]. Немецкие националисты считали Крамаржа душой панславизма и постоянно подозревали, что он в сговоре с русскими и сербами; однако это всего лишь античешская пропаганда того времени.

В период кризиса, вызванного аннексией, беспорядки из Праги перекинулись на другие города — Брюнн, Теплиц, Ольмюц, грозили перерасти в настоящее восстание. На улицах строили баррикады, немецкие магазины громили, полицию забрасывали камнями. Под крики «Долой Австрию!» и «Да здравствует Сербия!» чёрно-жёлтые флаги разрывали на клочки и бросали во Влтаву. Ходили слухи, будто австрийские славяне вступили в сговор с русскими и сербами.

Призывы к умеренности и спокойствию уже не действовали. Ни полиция, ни кавалерия не могли справиться с ситуацией. В Праге пришлось применить крайнее средство, то есть ввести военное положение. Это произошло, как нарочно, 2 декабря, именно в день юбилея. Чрезвычайное положение отменяло все основные гражданские свободы и позволяло судить преступников и даже выносить смертный приговор в ускоренном режиме. В Вене военное положение последний раз вводили во время революции 1848 года, в Праге — ещё и в 1897 году, во время кризиса, вызванного законопроектом о языках при правительстве Бадени, когда беспорядки на национальной почве грозили перерасти в революцию (см. раздел о Карле Вольфе в Главе 8).

Военное положение и применение силы позволили покончить с беспорядками, однако межнациональная рознь и оппозиционные настроения чехов против Вены и императорского дома только усилились. (Военное положение, которое чехи восприняли как позор, оказалось на редкость хорошо задокументировано: все газеты от 2 декабря 1908 года, которые ввиду их роскошного оформления потом хранились и передавались по наследству, писали не только о юбилейных торжествах, но и о беспорядках в Праге, таким образом став документальными свидетельствами — хотя и непреднамеренно — сомнительности патриотического празднества).

10 декабря в кафедральном соборе Белграда отслужили заупокойную обедню по «соплеменникам, погибшим за славянское дело в Праге и Лайбахе», как сообщал в Берлин немецкий посланник в Белграде. Какой-то студент произнёс речь, полную «сочувствия к угнетаемым славянам Австрии, о борьбе против германского врага, о солидарности всех славян и тому подобное»[466]. В некоторых газетах Германской империи в свою очередь описывалась «полная страданий мученическая история немецкого меньшинства, оставшегося в этом городе ненависти [Праге — прим. автора]». В статье под названием «Гуситы берут верх!» говорилось, что дело идёт «не просто о победе или поражении, в Праге сражаются не на жизнь, а на смерть»[467].

В этой напряжённой атмосфере, почти по-весеннему тёплым вечером 1 декабря 1908 года, накануне 60-летнего юбилея восшествия на престол императора Франца Иосифа великолепные здания Рингштрассе засияли в свете электрических огней. Так завершился юбилейный год — гигантским фейерверком и роскошной иллюминацией, под звон колоколов всех венских церквей. В конкурсе на самую эффектную подсветку победила ослепительная ратуша.

Огромные потоки людей потекли из предместий во внутренний город. У Внешних крепостных ворот (Бургтор) началась давка и паника. Результат: 4 погибших, 22 тяжелораненых и 84 легкораненых[468]. Юбилейный год закончился днём траура.

Юбилейные тяготы измотали и императора, и его подданных. К высказыванию Масарика в парламенте могли бы присоединиться многие: «Мы должны рассчитывать на династию как на одну из опор Австрии. Что я и делаю. Однако, господа, династия, монархизм — это не то же самое, что византинизм. Мне кажется, я убеждён, что вся эта испанская мишура, которую так любят демонстрировать, особенно здесь, в Вене, скорее вредит монархизму»[469].

29 марта 1909 года немецкий рейхсканцлер Бюлов положит конец Боснийскому кризису, заявив на заседании Рейхстага: Германская империя решила «защищать жизненные интересы Австро-Венгрии». Здесь в первый раз речь зашла о «верности Нибелунгов»[470]. Чтобы подтвердить свою преданность Двойственному союзу, кайзер Вильгельм II в мае 1909 года прибыл в Вену и его встретили таким ликованием, «каким не встречали ещё ни одного монарха», как сообщал американский посланник в Вашингтон[471].

Несмотря на благополучный исход, Боснийский кризис существенно повлиял на европейскую политику: начиная с 1908 года на континенте царило предвоенное настроение. Все страны лихорадочно наращивали вооружения в ожидании грядущей большой войны за Балканы. Зависимость Австро-Венгрии от Германской империи стала очевидной. В связи с этим росло и возмущение «ненемецких» народов Австрии.

Торжества юбилейного года были призваны продемонстрировать могущество многонационального государства и «любовь народов» к правящей династии, однако выявили прямо противоположные тенденции. Национализм не только не ослаб, но и усилился, всё слышнее становились голоса, называвшие Австро-Венгрию анахронизмом. Многонациональная Турция, над которой все потешались как над реликтом ушедшей эпохи и «больным на Босфоре», представлялась не такой дряхлой, как этот «больной на Дунае». Всё больше и больше националистов рассматривали войну как выход из сложившегося положения и не только были готовы к возможному распаду Австро-Венгрии, но и сознательно стремились к нему. Это стремление проявлялось у всех народов — и у чехов, и у итальянцев, постепенно — и у южных славян, и даже у немцев, пусть и в меньшем масштабе — в немногочисленном кругу пангерманцев.