Глава 193.

Глава 193.

Израсходуй Жаботинский попытки разумно, он завоевал бы серебряную медаль и умял бы "второе абсолютное достижение в мире". Это неопровержимо явствует из раскладки весов на чемпионате.

"Большая потеря килограммов в жиме и рывке лишила его возможности победить Шемански…"– отмечает Куценко.

А эта потеря – из-за неоправданных бросков за мной, вопреки договоренности. При другой тактике Жаботинский непременно оттеснил бы Шемански.

Отчетливо обозначилось стремление Жаботинского сломать именно меня. Само по себе оно естественно. Однако я ожидал направления удара не с той стороны. Поэтому я и открыл своему товарищу свою форму и свои подходы: надо отбросить американцев, они идут по пятам.

Не знаю, какой разговор был у Медведева и старшего тренера с Жаботинским, и был ли, но с первых минут соревнований я ощутил, к великому своему недоумению и возмущению, что главный удар нацелен на меня.

Жаботинский нарушил обещание по всем направлениям, изменил все начальные веса, в том числе и вторые подходы, и старается не отпустить меня. Он отчаянно завышает веса – и срывается. И его тренер – Медведев – делает вид, что так и нужно, и старший тренер – Куценко – задумчиво расхаживает за кулисами. Что происходит?

Я не верил своим глазам. Все обговоренные цифры полетели к черту, и никому нет дела до Шемански, идет борьба со мной, борьба вопреки договоренности. И Жаботинский сыпется, а Шемански уверенно выходит вперед.

Положение щекотливое. Так что же, и мне отказаться от обязательства следовать названным весам?

Я не был на сборах, мотался в Горький и вообще долго не тренировался. Никто не знал после, какую я сумел набрать силу. Во всяком случае, моя спортивная форма на Спартакиаде не обязательно должна была сохраниться в неизменности до чемпионата мира. Стало быть, мой товарищ по команде уверовал в то, что я останусь таким, каким был на Спартакиаде. Раз пустил слезу на Спартакиаде – дави его здесь, и "золото" будет твое. С того дня прошло всего пять недель. Потом я публично отрекся от спорта (в выступлении по телевидению), следовательно, скверны мои дела, разваливаюсь. Атлет в силе не уйдет из спорта. Да чтоб добровольно отречься от титула чемпиона?.. Власов плох – вот таким я представлялся окружающим.

Рекорд в жиме не доказывал крепость формы в темповых упражнениях. На Спартакиаде я был хорош лишь в жиме. А Жаботинский был талантлив в рывке – гибок, резв и уверен. Если сбить меня в жиме, победа, вот она, бери…

А я был именно в другой форме – качественно другой. И никто не узнал бы о том, не заяви я о своих начальных подходах тогда, на совещании.

И началась силовая игра со мной, обернувшаяся для Жаботинского срывами и потерей серебряной медали.

Уступая мне в силе, Жаботинский завышал подходы – и срывался. Он не накрывал маэстро Шемански разумным минимумом превосходства, а скакал в подходах, круто прибавляя веса: любой ценой, но прихлопнуть меня. Расчет был очевиден – моя нервная слабость. Слезы на пьедестале почета в "Шахтере" были учтены. Пригодилось и знание моих тренировок и меня тренером Жаботинского Медведевым. Я должен дрогнуть, не мог не дрогнуть. Это изменение направления удара было настолько неожиданным и яростно-злым, что я на какое-то время заколебался в доверии к старшему тренеру.

Ведь мы обещали не изменять величины "первых двух подходов" – класть их для команды, а у Жаботинского они все другие, не такие, какие назвал его тренер на совещании. Что это? Как может быть, ведь он пропустит американцев! Он сбивает меня с весов, не заботясь, как это обернется для команды! Как, почему они изменили слову? А обещание главного тренера выдержать веса "первых двух подходов в жиме, рывке и толчке ради интересов команды", чтоб не дать американцам возможности зацепиться ни за одно из первых двух мест?..

Ведь обо всем этом говорили вчера на совещании тренеров. Я присутствовал там как капитан команды. И я сам открыл свою форму, назвал величину своей силы. Я протянул руку товарищу для общей борьбы. Это соглашение не исключало борьбы между нами за золотую медаль. Но для этой борьбы – держать третьи подходы. Силен – возьмешь ими победу. А вот первые два подхода – только для команды. Никакой игры против друг друга. И вот теперь ради "золота" любой ценой все забыто, давят только меня…

Но борьба есть борьба. Следовало принимать ее в таком виде, в каком преподносили соперники. И все же я счел недопустимым нарушить слово и изменить веса "первых двух подходов в жиме, рывке и толчке". Я выдержал их согласно договоренности.

Зато в своих последних попытках, третьих, я не видел от ярости ни соперников, ни штанги. Нет, я видел все, но через какую-то синеватую прозрачность ярости. Все необыкновенно четко, гравюрная рисованность: смысл всех слов, предметов, действий совершенно открыт.

Холодная, но беспощадная ярость. Беспощадная – к себе.

Воробьев писал в своих воспоминаниях, что я будто бы бывал страшен в эти минуты.

Что же, возможно. Со стороны виднее.

Но в такие мгновения для меня теряли (и теряют) значение страх самой сверкающей боли и все инстинкты жизни. Все съеживается, обесценивается, теряет смысл перед валом ярости.

Меня нет – есть только этот вал чувств..

. Эх, прошляпил я себя, прошляпил эту самую беспроигрышную силу в себе – опору на этот вал чувств. Прошляпил в Токио, через год, на Олимпийских играх. Прошляпил, пустой был будто бы состоявшейся победой, поздно было вздыбливаться, не за что… в банкротах оказался…

"Быть искренним я обещаю, но быть безучастным – не могу".

Постепенно я осознал и другое: откуда и для чего похвальба Жаботинского. Два дня я был в Стокгольме, всего два дня до выступления – и два дня он наседал шуточками, намеками, издевками. Ну, теперь-то это понятно! Это был явный расчет лишить меня равновесия, допечь… Ведь стушевался я тогда, на пьедестале почета в зале "Шахтер". Были слезы… Ох уж эти слезы! Во всю жизнь не плакал, разве только когда Наташу хоронил…

Д. И. Иванов, писавший о тяжелой атлетике для "Советского спорта", через день или два после этого происшествия на Спартакиаде предложил "прокомментировать материал о слезах" с фотографиями. Он уже все обмозговал для газеты. Каков материален!

Успехи Жаботинского в рывке не обескураживали. Я работал непроизводительно, стилем "ножницы". Освою, посажу себя в "низкий сед" – и за мной качественно новые результаты. Жаботинский, по нашему с Богда-саровым мнению, не способен к длинному набору результатов из-за рыхлости, невыносливости. Его основное преимущество в непомерном собственном весе и "рывковой" гибкости, наработанной едва ли не десятилетней шлифовкой упражнения. В чистой силе, силе по каждому из вспомогательных упражнений, он настолько мне уступал, что принимать всерьез его мы отказывались, особенно мой тренер. Конечно, это наш просчет. Надлежало учитывать свойства наеденного веса в соединении с силой. Мы не учли. Нам было ясно одно: соперник уступает по всем показателям силы. А у него были достоинства, и редкие: огромный собственный вес не снизил скоростную реакцию. Здесь и крылась опасность. Этот вес и увеличение его могли дать "довесок" к результату и в рывке, и в толчке. Недаром же атлеты тяжелого веса так прилежно наедают вес. Помноженный на скорость, этот вес и выводит наверх тяжести. И все же мы не были столь безоговорочно беспечны. Нет, я предвидел подъем в результатах у соперников, но учитывал и неизбежность подъема своего, при котором уже все не будет иметь значения. И в общем, не ошибался…

Я знал себя, знал дороги силы, которые прошел. Сила в мои мышцы лилась непрерывно. И я еще по-настоящему не пускал в борьбу собственный вес. Стоит этот вес довести килограммов до ста пятидесяти, и результаты сами, без особой тренировки, подскочут на 10-15 кг в каждом упражнении. Это уже такой выход силы! Из современников не по плечу никому.

И я не сомневался: освою новый стиль в рывке, будет моим, непременно…

…Разве я работал в Стокгольме? Игра! Настоящая игра! Недели без тренировок вернули силу, помножили силу, наделили нервной свежестью. Впервые я закончил соревнование, не сменив даже рубашки-полурукавки: ни капли пота. Хорошая, боевая испарина.

И эти 212,5 кг – давно я уже на них зол: не дались в Будапеште, после – в Лужниках и Вене. Достаточно притерся. Я не толкнул их, а "заправил", как выражаются атлеты.

Чувствовал себя уверенно. Впереди столько силы! Я и не брал от нее как следует. Только разбазаривал и разбазаривал в экспериментах и литературных занятиях, учении, ошибках и срывах.

Но я дал себе слово: после Олимпийских игр уйду непременно. Итак, следующий год – мой последний год в большом спорте. Успеть черпануть силу! Выйти на предельную близость к заветному результату!

Знал ли я, что золотая богиня победы – медаль первого на чемпионате мира – в последний раз на моей груди? Пьедестал почета – я уже привык к его самой верхней ступеньке…

И мне нечего рассчитывать на мир и покой вокруг себя. Мое понимание силы это исключает.

Надо полагать, это мой удел – переламывать ход судьбы, взламывать направленность судьбы, не подчиняться предназначенному, не ложиться в яму судьбы…

Во всяком случае, в это я постепенно стал верить.

И это стало моей высшей судьбой – это, а не постное выгадывание месяцев и лет у жизни.

Нет, не ложиться в яму судьбы.