Глава 130.

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 130.

– Не правда ли, симпатичный? Сильный и вовсе не страхолюдный!..– говорит Жан Дам мужчине в берете. Дам держит его за локоть и кивает на меня.

Все это смешно и несколько неприятно, но я в гостях у Дама, в его "Маленькой Таверне". Она и в самом деле маленькая – столов на восемь – десять, от входа к стойке в два ряда. Вспоминаю, что Айк Бергер мечтает о такой, если уже не купил.

Дам ласково шлепает меня по затылку. Теперь он представляет меня немолодой даме. Я заученно улыбаюсь, но дама удостаивает меня лишь взлетом подведенных бровей.

Мужчина за столом ворошит газеты и потирает голый, скошенный ко лбу череп. Он водит пальцем по строчкам, надевает очки.

Наконец и мы усаживаемся. Но тут же мой хозяин, он же хозяин "Маленькой таверны", он же руководитель французской федерации тяжелой атлетики, сипловато покрикивая и размахивая руками, торопливо уходит. За стойкой его выслушивает немолодая женщина с усталым простым лицом. Не успеваю осмотреться, как господин Дам ставит на стол стаканы с беловатой мутной жидкостью. Аперитив, то бишь разбавленная анисовая водка "Перно". Не переставая разговаривать с женщиной за стойкой, он садится за стол и пучит на меня красноватые рачьи глаза. Затем набивает трубку и громко, напористо расспрашивает о травмах. Это главное, ради чего он привез меня к себе.

Он сосет трубку, отвечает на приветствия и рассуждает:

– Замечательно, если завтра тряхнете рекорд! К чему разочаровывать людей? Не вспоминайте о травмах. Я думаю, вы тряхнете рекорд!.. Все-таки не сможете работать в жиме и рывке? Досадно, досадно… Но в толчковом упражнении?.. Позвоночник и шея… – Недослушав, он убегает в дверь позади стойки.

Он огорчен моим нежеланием "трясти" рекорд. Я рассчитывал на показательное выступление, но не на попытки взять рекорд и не на эту шумиху. Конечно, хозяева турнира встревожены. Весь спектакль силы затеян ради этого зрелища абсолютного рекорда силы. Уже снят новый, еще не полностью построенный Дворец спорта. Проданы пять тысяч билетов. Париж основательно напичкан афишами с моим ликом.

Появляется Дам, за ним женщина с тарелками. Дам ступает энергично, отчего весь всколыхивается. Рот полуоткрыт в натужливом дыхании. Серый пиджак с узковатыми по моде лацканами распахнут, галстук затиснулся вбок, под воротничок. Из ладони сине дымится трубка.

В момент, когда я пробую на язык аперитив, репортеры разряжают камеры – слепну под фотовспышками. Они приехали за нами и время от времени ловили меня в кадр. Теперь, галдя, уходят. Остается один, он заказывает коньяк. Следит за нами, улыбаясь белой вставной челюстью… Потом он подарил мне снимок: я вхожу в гостиницу – широкий, толстогубый, за очками – избалованность и довольство, под отпахом плаща – добротный светлый костюм. Ни дать ни взять удачливый коммерсант…

Дам выкрошивает золу с табаком из трубки, доверительно убеждает:

– Пусть одно толчковое упражнение. У нас будут работать и другие рекордсмены, но в толчковом упражнении тряхните рекорд.

– После разминки скажу, в состоянии работать на рекорд или нет.– Я рад бы согласиться с Дамом, но опасаюсь, травмы отсекут свободу движений, а на мышце, завязанной страхом новой боли, не сложишь победную протяжку. Травмы не залечены. Инстинкт бережет их, отупляет все напряжения, сводит на заурядные. На разминке хочу определить глубину боли, способность к предельной собранности, нащупать допустимые перекаты напряжений.

– Стало быть, сегодня на разминке ваш ответ. Досадно, досадно… Но в любом случае не объясняйте репортерам, что отказываетесь от рекордных попыток.

– Обещаю.

Дам мрачнеет. Все это ему не нравится. Беспокойно надавливает пальцами на стол. Руки жирноваты, в сплетениях синих вен.

Спрашиваю:

– Где вы были во время войны?

– Этой, с бошами?

– Да.

Дам выпячивает грудь и с пафосом повторяет:

– Маки! "Свободная Франция"!

Вспоминаю перелет из Москвы. Болтанка всегда сказывается на мне. Иногда укачивает до дурноты. После тщательного обследования мне разъяснили, что это последствие тяжелого недоеда военных лет. Еще бы, у меня тогда и выпали волосы на темени, и болел чуть ли не рахитом. От недоеда – вой, что только не пробовали в пищу… Я всегда жалел о силе, которая не дозрела. Я рос стремительно – и от недоеданий страдал, даже плакал во сне. Я был бы несравненно крепче, война свернула физический рост, хотя среди сверстников я выделялся силой…

Впереди перелеты в Финляндию и по Финляндии. Как вот с болтанкой? Скидок на это никто не делает, залы будут требовать силу…

Хорошо, в этот раз не оплошал. В кресле впереди сидел помощник президента Кеннеди по связи с прессой Пьер Сэлинджер. Нас представили друг другу в Шереметьеве. Вот бы раскис при нем! И это – сильнейший человек, срам!..

– Я вам звонил с десяти,– говорит Дам.

– Навещал Ригуло. Меня проводил господин Красовский.

Дам пучит глаза и заговаривает с неожиданным раздражением, подрагивая дряблыми щеками. Я не все разбираю. Но одно ясно: он зол на Ригуло, не прощает ему чего-то. Заканчивая объяснение, Дам обреченным жестом подсекает воздух.

Я слышал: в самые счастливые годы для Шарля Ригу-ло его тренером и менеджером был Жан Дам. После разошлись.

– Нравится? – беспокойно ерзая, поводит подбородком на стакан, свой он уже успел выпить.

– Через несколько часов тренировка. Лучше бы "Виши".– Я отодвигаю стакан.

– Да, да! – Дам треплет меня по щеке, встает, шагает к стойке, отдавая распоряжение и перекидываясь словечком с лысым господином. Тут же возвращается с минеральной водой, за ним – женщина. Она расставляет тарелки: сыр, отбивные, зелень, бутылки…

Одутловатый, багровый, с мешками под глазами, Дам не способен противиться страсти к движению. Он расталкивает тарелки, бурчит через плечо приветствия; чем-то заинтересовавшись, притиснувшись грудью к столу, смотрит на окно; вдруг, подавшись ко мне и глядя в спину уходящей женщине, свистящим шепотом рассказывает анекдот. Я делаю вид, будто мне смешно, однако сыр теряет аппетитность. Дам привстает и тем же сипловатым шепотом, прерываемым одышкой, пересказывает анекдот лысому господину. Тот просвещеннее меня, уже наслышан, приятно обоим – похохатывают. Потом лысый выкладывает новости об ОАС, Сустеле, генералах Салане, Массю…

И тут до меня постепенно начинает доходить, что не только из-за выступления на турнире привез меня к себе в закусочную Дам.

В Международной федерации господин Дам вечный вице-президент, а это обидно. И хотя держится он всегда независимо, однако же чувствует себя уязвленным из-за постоянной второй роли в федерации. И возраст поджимает – шестьдесят пять. Согласно уставу выборы нового президента на очередных Олимпийских играх. Стоит заранее побеспокоиться…

Но господин Дам роковым образом заблуждается. По его разумению, спортсмен такого калибра, как я, непременно может оказать влияние на позицию советского вице-президента в Международной федерации. Но сие так же далеко от действительности, как и значение моего вкуса для репертуара Большого театра. Я играю роль, самого же меня нет, есть только моя сила. Я пешка.

Господин Дам – один из организаторов современного тяжелоатлетического спорта во Франции. И этим искренне горд.

В 1945 году Дам основал журнал "Современная тяжелая атлетика". Свою информационную роль журнал выполняет недурно. В прошлом Дам – чемпион Парижа по атлетизму и штанге, ныне – директор сборной Франции, вице-президент Олимпийского комитета страны и СУДЬЯ международной категории (Энциклопедия Дэноэля сообщает, что Жан Дам был кавалером ордена Почетного легиона, а также Военного креста, медали Сопротивления и Военной медали. Умер Жан Дам в 1970 году).

В первой олимпийской пробе, в 1952 году, Дам поддержал наших атлетов. "За свою многолетнюю практику в Федерации тяжелой атлетики я не видел столь отвратительного судейства,– заявил он в Хельсинки журналистам.– Судей точно подменили. Как только начинаются соревнования между атлетами США и СССР, сразу исчезает беспристрастность. Спорта в таких случаях нет, есть политическая борьба. Когда выступают американцы, то какие-то личности начинают шептать судьям с явным намерением заранее предрешить их мнение". В знак протеста Жан Дам вышел из судейской коллегии (Соболев П. Олимпия. Афины. Рим. С. 317).

…Эх, ежели бы отбросить обет монашества спорту, утопить в беспечности юности все тревоги, не играть в многозначие сильного, быть вне заданности чувств! Для чего расстановка чувств? Почему эти чувства выше всех беспечностей и нет выше их ничего?!