Глава 18.

Глава 18.

Толчковое упражнение – самое любимое. Я практически не тренировал его в бытность атлетом. В нем естественность для моих мышц. Я ощущал штангу в каждой точке, управлял какой-то особенной приспособленностью к ней. Все для меня в этом упражнении от безошибочного природного инстинкта. И я ждал поединка, холил это упражнение, гладил, нежил в воображении.

Время от времени повторял резкие, не на всю силу прыжки вверх. Это держало мышцы в тонусе и соответствовало характеру будущего усилия. В толчковом упражнении, сняв штангу и мощно, плавно подорвав от колен, как бы подпрыгиваешь – это удар ногами в помост – и ныряешь под вес. Ныряешь, пластично обтекая гриф: чем ближе, тем меньше паразитные нагрузки. И тут же из глубокого "седа" вверх – ни секунды промедления! И непременно в заданной плоскости – иначе тяжесть сразу возрастет. Распрямиться, вставать, вставать! Успеть выйти на запасе дыхания!

Только раз в жизни подвел меня толчок. Да и по существу, не он, а так и не преодоленная робость перед травмой всю жизнь таилась во мне. Я считал – владею собой, а она в мгновение наивысшей борьбы по-своему оберегала меня, пресекала риск. Так и не смел по-настоящему вклинивать себя в посыле с груди под вес. Намертво вклинивать. Боль в позвоночнике (не по-живому глухо и неправдоподобно медленно стало вокруг) навсегда прорубилась в память. Впрочем, не только я потерпел из-за прихотей старых травм. Шемански в самые решающие мгновения, когда мог достать победу, пасовал. Так с ним было в Риме (1960), потом в Будапеште (1962): раненый позвоночник отказывался принимать запредельную тяжесть в посыле, не пускал в то единственное, клинящее положение, из которого при неудаче очень сложно вывернуться, но зато упор – из самых устойчивых. Мозг исключал положение, в котором снова таилась опасность.

…Я видел, как собирали к первому подходу Брэдфорда. Он опять потел. Видно, не очень налегал на режим. И верно, есть что-то в его обилии мускулов, их характере от сдобности, от склонности к земным радостям.

Мне помогал Воробьев.

За кулисами в буфете, даже не скинув плаща, сидел Медведев. Без всякого выражения, мрачно следил за нами. В прошлом году вот так выступал он, а теперь кто-то другой. А он едва ли не полтора десятилетия копил силу…

Так и не обронил слова Медведев, не вышел из-за стола. Долго я видел перед собой этот синий плащ, темную бутылку, неподвижность рук и головы.

После поражения на II Спартакиаде народов СССР Медведев еще раз попытался остановить меня на чемпионате страны в Ленинграде ранним летом 1960 года. Но это произошло через восемь месяцев после нынешнего чемпионата в Варшаве. И еще впереди были те годы, когда тренером Жаботинского станет Медведев. Три года отделяли нас от нового противостояния…

Зал охал, аплодировал – это поднимал штангу Альберто Пигаяни. Неудачи повергали итальянца в отчаяние. Он вздевал руки к зрителям, что-то бормотал, плакал. Его выводили, встречали Пиньятти и Маннирони – призеры многих чемпионатов Европы и мира.

Маннирони, Минаев, Бергер, впрочем, как и все "сгонщики", уже успели раздобреть. "Сгонщики" годами отказывают себе, в нормальном питании, даже воде. Зато после чемпионата они на недельку-другую отменяют пост. И за эту недельку успевают перекочевать в новую весовую категорию, толстея буквально на глазах…

В своем коронном упражнении я тоже не стал рисковать. В разгон вернее. И вес не осадил, не задавил. И я накатом пошел по остальным. Заправлял один лучше другого. С разгона оно вернее, факт.

Я не только вернул потерянные килограммы, но и переиграл Большого Вашингтонца по сумме троеборья на 7,5 кг.

Конец гонке! На несколько недель я свободен от "железа" и мыслей о завтра. Долой все заботы! Через несколько недель начну снова гонку, снова игра в "кто кого", а сейчас можно все забыть! Все!..

Мир светлел. Я смеялся, не раздвигая губ. Как ласков, как чудесен мир! Как добры люди! Как заманчиво будущее!..

И на пьедестале почета я был все с той же улыбкой.

И на протяжении всей церемонии возведения в чемпионы мира и Европы одно и то же нелепое воспоминание – этот петух! Я крепился в серьезности – фанфары, цветы, медали… Но этот петух!..

Сборная три недели тренировалась в Балашихе под Москвой. Оттуда выехала в Варшаву. Ну что за отважный петух водил кур за соседней оградой! С какой яростью атаковал! Самые сильные ребята улепетывали.

Надо быть серьезным: гимн! А я боюсь разжать зубы. Очевидно, разом начал отходить от многонедельного зажима чувств…

Итак, у меня первая золотая медаль чемпионата мира. Большой Вашингтонец в пятый раз стал серебряным призером чемпионата мира. Вечно "серебряный" Джим Брэдфорд!

Я слышал глубокое дыхание и косился. Этот человек сходился в поединках с Дэвисом, Шемански, Сельветти, Эндерсоном!

Каким же милым казался он!

У меня особенность – не выношу соперников. Ненавижу, пока подставляем друг друга под веса все тяжелее и тяжелее. Это не красит, но такова природа моей силы. Ярость возбуждает мышцы, будит силу. Ни риск, ни отношение зала, ни боль – ничто уже не имеет власти. Только сопротивление, бой! Какое благоразумие? Какая жалость к себе? Достать, сбросить соперника! Из невозможного – достать!

Мне вручили две медали – чемпиона мира и Европы. Из двух одна принадлежала тренеру. Без него в тот день едва бы выстоял. Я снял с груди медаль чемпиона Европы – по виду медали ничем не разнились – и отдал Богдасарову.

И в Риме, когда я, больной, с высокой температурой и воспаленной ногой, ждал поединка с Брэдфордом и Шемански, многие сомневались в моей победе, а проигрыш повел бы к очень неприятным последствиям, Богдасаров не оставил меня. Поверил не только в физическую силу, устоял против формального осуждения, не отступил. С печального для меня дня – 2 сентября – не расставался со мной: семь дней до выступления на олимпийском помосте.

Поэтому в Риме, в миг победы, в миг сокрушения не только Брэдфорда и Шемански, но и Эндерсона, я обнял его и увлек на помост. Быть вместе! Да я и не представлял, что может быть иначе. В таком деле одно сердце на двоих…

Бронзовая медаль в Варшаве досталась болгарину Ивану Веселинову. При сумме 455 кг он уступил мне 45 кг. Четвертое место занял финн Эйно Мякинен (447,5 кг), пятое-Альберто Пигаяни (445 кг) и шестое-Дэвид Эшмэн (435 кг)…

Эшмэн выступал демонстративно плохо – назло. Еще бы, 1 сентября в Чикаго толкнуть 195 кг, а в Варшаве – всего 170 кг!

Потом Хоффман писал, будто у Эшмэна болела стопа. Но зачем тогда его включили в команду? Ведь стопа была повреждена еще в Йорке.

Конечно, Эшмэна утомили выступления. Возможно, и тренировки, прикидки тоже. Но скорее всего, Эшмэн увидел в Варшаве, что не на что надеяться. Отставание в жиме безнадежно. К тому времени Брэдфорд уже входил в форму. Да и я кое-что выдал на тренировках в Варшаве. И еще: кто может поднять 170 кг, готов к напряжениям и на 190. Если болен, не осилишь и 100 кг. Боль задушит. Это закон.

В тот вечер на чемпионате мира Эшмэн выжал ничтожный вес – 130 кг. В этом упражнении одолеть большой вес травма никак не препятствовала. Эшмэн не хотел выступать, а так как Хоффман сие допустить не мог, Эшмэн свалял дурака.

В зале "Гвардия" я принял посвящение в чемпионы…

Через одиннадцать месяцев в Риме на Олимпийских играх спектакль силы должен был повториться…

Неудача оставляет след: это свои чувства, свое поведение, отношение к предельным тяжестям, обстановке соревнований. Нет успеха без преодоления этого подсознательного недоверия к себе, привычности сомнений. Надо ломать себя, не позволять укореняться инстинктам. Я пережил рецидив этой болезни – ив очень постыдной форме – на чемпионате Европы в Милане весной 1960 года. И уже совсем в летуче-незаметной – на Олимпийских играх в Риме (1960).

Трусость не подчиняется доводам. Для нее доказательно лишь преодоление действием. Только после второго испытания на звание сильнейшего атлета мира (1960) я почувствовал себя уверенно, но только после четвертого (1962) мог безоглядно доверять себе. За тем четвертым чемпионатом многое уже утратило власть надо мной, и все же я не был до конца свободен. Я нарабатывал тренировками силу гораздо большую, чем выдавал,– типичная страховка трусости. Прибереженным запасом охранял мышцы и суставы от критических напряжений, держал за собой возможность ухода из рисковых положений.

Даже в последних соревнованиях я еще управлял собой неудовлетворительно. Был запас, я вплотную приблизился к высшему умению – быть механизмом воли. Вот-вот должен был отдавать силу без ущерба, всю силу. Но уже миновало мое время в спорте. Я научился тому, что теперь уже становилось ненужным, отчасти ненужным, так как умение ради цели отказываться от себя вовсе не лишнее в жизни.

Преодоление страданий, невзгод делает очередные испытания не столь существенными. Цель и смысл борьбы обретают ясность и незамутненность. Любовь к себе, страх за себя уступают другим чувствам. Всю жизнь держался и держусь правила: мечтаешь быть сильным – будь им.