Н. Янина ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ

Н. Янина

ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ

Характеристика хотя и не ахти каким языком написана, но довольно лестная: примерная работница, чуткий и отзывчивый человек… Замечаний, собственно, никаких, а вот благодарностей в ее адрес хоть отбавляй… Перо, видно, так и бежало безо всякой запинки, и стандартные фразы, много раз писанные, свободно выливались на бумагу руководителями базы, где она работала уборщицей.

Вера Антоновна, инспектор детской комнаты милиции, недоуменно вертела эту бумагу в руках, присланную по просьбе совета общественности, словно разбирала что-то непонятное, сразу не доходящее до сознания, а потом с чуть заметной улыбкой передала ее дальше. Она оказалась в руках Артеменко. «Ну и ну!» — покачал он головой, — складно получается — дай бог, чтоб о каждом так говорили…»

— Дайте, дайте!

Характеристика шла по кругу членов совета общественности, вызывая у одних недоумение, у других удивление.

— Да ничего они о ней не знают! — запальчиво сказала Ольга Васильевна. — Я у нее была два раза. Все, что написано в заявлении жильцов, верно.

— Ну что же, — сказала Вера Антоновна, когда исписанные листы возвратились к ней, — может, все это и есть: и чуткость, и отзывчивость. Ведь не будем же мы ставить под сомнение элементарное поведение человека в обществе, но, вероятно, проявлялось все это в рабочее время, а что «до» и «после» — им неведомо.

А рядом лежало заявление от соседей, жильцов того дома, где проживала Буторина Любовь Андреевна.

Первым сигналом был звонок из школы. Звонила классная руководительница старшего из братьев Буториных — Владимира. Просила обратить внимание — злостный нарушитель дисциплины, не считается ни с кем и ни с чем… Но о нем, равно как и о его младшем брате, позже.

Вторым сигналом о неблагополучии в семье Буториных было заявление от соседей. В тот же день инспектор поручила Ольге Васильевне с этим заявлением разобраться, и она отправилась по указанному адресу.

Постучала в дверь, на стук отозвались не из этой квартиры, а что напротив. Выглянула женщина с ребенком на руках.

— Если к Буториным, то и стучаться не надо, всегда открыто — заходи кто хочет…

— Значит, любому гостю рады…

— Любому не любому, — зачастила женщина, оглядывая Ольгу Васильевну, — а только их ребята целый день на улице бегают взад и вперед, а мать к вечеру еле на ногах.

Разговор у двери Буториных привлек и других жильцов. Открывались двери, показывались головы, и люди выходили на площадку. Мужчина в полосатой пижаме свесился через перила прямо со второго этажа.

— Володька ее на днях нам веревку бельевую срезал — и все простыни в грязь…

— Сорви-головы…

— Растут, как сорная трава в поле…

— Заявление вы писали? — спросила Ольга Васильевна.

— Ну а как же? — будто обижаясь, что могут подумать на кого-то другого, проговорил мужчина в пижаме.

— А как нам было не писать? — раздалось враз несколько голосов.

— У нас ведь тоже, поди, свои растут, а тут такое…

— Одно развращение…

— Выселить их…

Хор голосов усиливался, как бы припирая Ольгу Васильевну к стене, и она стояла с растерянным лицом, не улавливая и не имея возможности осмыслить все сразу. Эта ее растерянность подействовала на жильцов по-своему, они поутихли, словно выплеснули все бурлящее в них через край, и, освободившись, стали расходиться, теперь уже обеспокоенно поглядывая на Ольгу Васильевну: «Вот ведь, сколько вас тут переходило, а что изменилось?». «Ничего и не изменится, — подумала она, — если будем вот так воевать — бороться одними упреками…»

Из квартиры Буториных донесся детский плач, она перешагнула через порог. Маленькие глаза под припухшими веками колюче смотрели на нее. Хозяйка сидела у стола и кормила ребенка. Острый нос, впалые щеки, на лбу с продольными бороздками прядка рыжеватых волос, выбившихся из-под косынки.

— Вы что на меня так смотрите? Уже натрещали вам на площадке? Слышала, да выходить не стала. Я у них бельмом на глазу. А только что людям надо? Я, если выпить, на их деньги, что ли? Муж у меня работает, сама тоже, поди, не сижу дома…

На столе грязные стаканы, над остатками еды рой мух, ребенок тянется ручонками к обглоданному хвосту селедки.

— Кыш, вы-ы! — замахала хозяйка руками над столом. — С работы сейчас, еще убраться не успела. Вот так и живем: и постирать некогда и полы помыть. Ребятишки да работа — вот вся и жизнь…

Она уводила разговор в сторону, выгодную для нее, ссылками на занятость, жалобами на наговоры соседей. Сколько раз Ольга Васильевна сталкивалась с этим — с такими жалобами и причитаниями и с такими глазами. Вот ведь идет поговорить строго, иной раз крикнуть так и хочется: «Да вы родители или нет? Какими людьми вырастут дети ваши?» Да только теряется, и весь порыв гаснет.

— Очень вы деликатничаете с ними, — иногда заметит ей инспектор Кира Устиновна, — там, может, детей калечат, а вы к совести взываете. Да откуда у них совесть, у пьяниц? Лишать их материнских прав всех подряд…

Разные они — два инспектора — Вера Антоновна и Кира Устиновна. И внешне, и по характеру, и по отношению к одному и тому же вопросу, к своим обязанностям. Кира Устиновна с копной пшеничных волос, изящная, в строгого покроя милицейском кителе — и идет же такая форма красивым женщинам! — вопреки мягким, обаятельным чертам лица в делах сурова и даже придирчива. Побаивались ее мальчишки, но ни один душу свою перед ней не раскрыл. Объяснения писали безропотно, под пристальным взглядом.

Вера Антоновна бумагу пододвинет и скажет: «Пиши!» Мальчишка поднимет голову и встретит открытые карие глаза под пушистыми ресницами на круглом лице. И взгляд такой — не выворачивает тебя наизнанку, а как будто бы сочувствующий: вот ты сделал плохо, мне жаль тебя и я хочу тебе помочь.

— А можно я вам так расскажу?

— Ну давай, только начистоту. А потом вместе решим, что дальше делать будем.

Выслушает, поговорит, а лист все-таки положит перед ним. «Ты мне кратенько напиши объяснение, мне ведь работать с тобой надо, а так и забыть про тебя могу».

Чаще она договаривалась с мальчишками, не принимая мер.

— Я тебе верю, знаю — ты меня не подведешь. Иди и чтобы тебя не приводили, а приходи сам, как гость. Всегда буду рада.

И редко такое доверие не оправдывалось. Как-то один парнишка после такой беседы заявился через несколько дней и, глядя прямо ей в глаза, признался:

— Я сегодня с одними мальчишками в краже участвовал, затянули. Вещи на чердаке, не мог я вам про это не сказать.

Да, у Веры Антоновны другой взгляд на лишение материнских прав.

— Для одних это наказание, а для других — избавление. Выходит, государство воспитывай, а они, эти горе-родители, будут еще более беспечную жизнь вести. Нет, будем заставлять их воспитывать своих детей как надо.

Буторина уложила ребенка в постель и нетвердыми шагами подошла к столу.

— Вы думаете, что выпила? Все тут шумят: пьет, пьет, — а я только что с работы. Вы там спросите на автобазе, кто обо мне плохое скажет…

— Вы не пробовали лечиться?

— Лечиться? — женщина уставилась на Ольгу Васильевну подозрительно. — А от чего мне лечиться?, Слава богу, здорова. Вы что думаете, что я…

— У вас дети, надо побеспокоиться о них. Вы хоть знаете успеваемость Володи?

— А чего мне знать? Отец в дневнике расписывается. Что не так — поколотит.

Буторины не бывали на родительских собраниях. Приходили к ним учителя и слышали упреки и обвинения. Володя в четвертом классе второй год и в третьем два года проучился, ему тринадцать лет — старше всех в классе.

— Что с ним делать? — с отчаянием говорят в школе. Звонят в детскую комнату. Сереже девятый год, второклассник. И еще придется ходить зиму во второй класс.

— Я его не переведу, — говорит Сережина учительница. И кажется, что она так устала от него, что и представить себе не может, чтобы учить его еще и в третьем классе.

— А если подтянуть?

— Кого? Буторина? Бесполезный труд. Что в школе в голову вкладывают, дома выбивают…

Редко на перемене они чего-нибудь не учинят, братья Буторины. То подножку какому-нибудь малышу подставят, растянется он, а им весело, то толкнут кого-нибудь, пошатнется он, а за спиной — довольный хохот. Володя с кем-то поссорился — обрезал все пуговицы на пальто, другому вылил в портфель бутылку чернил. Сережа изорвал у соседа по парте учебник, выбросил у одной ученицы тетради в окно. «Какие-то они мстительные», — говорят учителя.

Когда на перемене кто-нибудь из ребят заглядывает в учительскую, Сережина и Володина учительницы уже настороже, — если жаловаться, то только на Буториных.

— И что смотрит детская комната? — говорят они. — Ведь можно лишить прав таких родителей. Детям это только на пользу.

— Можно, — соглашаются с ними, — но мы должны не только наказывать, а и перевоспитывать.

А как перевоспитывать? Какими рецептами?.. И существуют ли они, эти рецепты? Вход в неблагополучную семью — это вход через лабиринт. Нужно время, чтобы добраться до сути. Доберешься, а дальше что? На столе инспектора папка — «Буторины». Тут уже все: акты обследования, характеристика на детей из школы, на родителей — с места работы, объяснения, заявления соседей… Вообще, полная картина и «благополучная» характеристика на Любовь Андреевну как случайный светлый мазок на мрачном фоне.

Папку с делом Буториных условно можно разделить на две части: в первой — семья, во второй — работа с этой семьей. Если в первой части все ясно, то вторая заставляет задуматься: все ли сделано и так ли делается? И как быть дальше? Буторина пьет — тут уж не до детей; Сережа и Володя безнадзорны, распущенны. Влияние улицы сильнее школы: школа — пять часов, все остальное время — улица, семья. В семье есть ее глава — Иван Лаврентьевич. А как он?

Начальник камнерезного цеха был несколько удивлен, когда к нему пожаловал представитель детской комнаты милиции.

— Буторин? Иван Лаврентьевич? А он вас, собственно, почему интересует?

Обстоятельно объясняют, что происходит в семье.

— Сейчас мастера вызову.

Разговор с мастером не вносит никакой ясности. Ведь Иван Лаврентьевич на работе не пьет, не дебоширит, с начальством скандалы не учиняет, ведет себя, так сказать, тише воды, ниже травы.

— Мы, к сожалению, всего этого не знали, — честно признаются и начальник, и мастер, — первый раз слышим…

Это довольно частый ответ — первый раз слышим. И нет в этом ничего удивительного: как бы родители ни вели себя в семье, они стараются, чтобы не стало это достоянием коллектива, где общественное мнение может сыграть решающую роль в судьбе людей.

Детская комната милиции решила придать работе с такими родителями гласность. Ведь что получается: акты, протоколы, а кто знает? Соседи? Но они и сами ждут мер воздействия от других. Такие семьи должны находиться под неусыпным наблюдением коллектива, быть на виду, коллектив должен знать, следить и перевоспитывать — одной детской комнате милиции это не под силу.

Общественное мнение — о нем упоминается часто в печати, на профсоюзных собраниях. Не преминут о нем вспомнить и в узком кругу товарищей, но что это такое, по-настоящему может понять только человек, стоящий перед судом общественности. И не только понять, но и испытать силу его благотворного воздействия. Тут ему нелицеприятно выскажут все, что думают. Коллектив может быть мягким, он может быть строгим, но независимо от этого человек, который стоит перед лицом его и дает о своем поведении отчет, не может не пересмотреть свою жизнь.

Н. ЯНИНА, общественный инспектор детской комнаты милиции № 2 Советского района.

г. Алма-Ата.