Янина и Якуб
Янина и Якуб
Осенью 1901 года моя будущая бабушка, уже Янина Морткович, отправилась в свадебное путешествие в Аббацию — модный тогда курорт на Адриатике. С матерью. Без мужа. Якуб, хоть и отбыл срок наказания, для царских властей навсегда остался ходить в неблагонадежных, и целое дело для него, как оказалось, — получить паспорт. В конце концов, пусть и с большим опозданием, но до жены добрался. Чуть позже к ним присоединились Камилка и Лютек, чтобы провести время с Юлией, а новобрачные уже вдвоем поехали в Венецию.
Как мне сейчас хочется остановить мгновение, чтобы увидеть их обоих, какими они были тогда, в начале столетия, когда бродили по венецианским музеям и церквам, по площади Святого Марка, Дворцу Дожей, мосту Вздохов, плыли в гондоле, плавно следовавшей Большим каналом между венецианскими замками. Она — стянутая в талии корсетом, в муслиновом платье в горошек и шляпе «пастушки» с искусственными цветами. Он — в светлом костюме из панамы и в соломенной шляпе. Молодые. Романтичные. Влюбленные. К сожалению, моя бабушка не умела, а скорее не желала писать о чувствах. И никаких записей об этом путешествии не оставила.
Сохранилась фотография, сделанная в Варшаве, похоже, сразу после свадьбы. На ней видно, как оба хороши собой. Друг на друга не смотрят. На молодых и важных лицах нет и тени улыбки. Широко открытые глаза сосредоточенно и зорко смотрят куда-то вдаль, за черту не видимого им горизонта. На оборотной стороне фотографии надпись: Rembrandt. Photographe de la cour de la Shah de Perse. Honor? des r?compenses de S.M. L’Empereur de Russie et de SA J. Grand Duc Michel Nicolaevitch. Varsovie. Rue Marszalkowska 151. Telephone 660[47].
Снимок, наскоро сделанный, отклеился моментально, лишь сохранились на обороте четыре следа на черном картоне. Бабка, убегая в 1940 году из Варшавы, вырвала из семейных альбомов все, что считала самым ценным. Но после войны фотографию хранила спрятанной. Может, слишком мучительно было ей вспоминать те давние, счастливые годы?
До свадьбы Якуб жил в скромной однокомнатной квартирке вместе с приятелем — Бернардом Шапиро, деятелем ПСП, будущим отцом Ханки Савицкой, коммунистки, убитой во время гитлеровской оккупации. После свадьбы Якуб не стал снимать новую квартиру, как это делали его зятья: Самуэль Бейлин и Зыгмунд Быховский, а переехал на Крулевскую, где Юлия отдала молодым две комнаты. Может, это было вызвано не самым лучшим материальным положением Мортковича. А может, Янина не захотела оставлять мать. Одну комнату отвели под кабинет, она была обставлена современной мебелью красного дерева. В библиотечных шкафах уместились сотни книг и альбомов по искусству, среди них роскошные, обшитые материей ежегодники художественного журнала «The Studio», — взнос Якуба в их совместное имущество. На письменном столе он поставил портреты юношеских увлечений — Элеоноры Дузе и Карла Маркса, которые до того висели на стенах его холостяцкий комнаты.
Спальня — бидермейер из ясеня. На стенах репродукции Фантин-Латура, Пуви де Шаванэ и Сарджента. В комнате стояли с цветами вазы из нарядного, красочного стекла в стиле рубежа веков, еще какие-то антикварные безделушки из серебра и меди. В их распоряжении была также гостиная, где они принимали друзей. На овальном столе лежал дорогой подарок коллег из банка: две огромные папки гелиографий с картин Арнольда Бёклина, отделанные светлой свиной кожей, — последний крик моды.
Янина и Якуб при всем различии характеров необыкновенно гармонично дополняли друг друга. Он обожал ее и впадал в панику при каждом ее чихе, осыпал подарками, из любой поездки ежедневно писал ей, признаваясь: «Все время думаю о твоих достоинствах». Но соблюдал в их союзе суверенитет. Он принимал важнейшие решения, занимался организацией их жизни, планировал будущее. Иногда зажигался сумасшедшими идеями, жена поначалу пыталась остудить его пыл, но в итоге уступала. Они никогда не ссорились, хоть она любила общество, а он предпочитал уединенность, она — порывистая, он — мягкий, она — говорлива, он — молчаливый, она — громкая, он — тихий. Великое счастье, когда встречаются двое, уважающие независимость друг друга. Редкая мудрость способна выработать такой modus vivendi[48], который позволил бы идти по жизни с опорой друг на друга, а не вести войну за лидерство. Думаю, они являли собой удачное супружество еще и потому, что ее внутреннее равновесие было для него главной основой. Его терзали неврастения и резкая перемена настроений: от эйфории к депрессии.
Юлия передала дочери бразды правления домом и предоставила молодым полную свободу. Уйдя от своих прямых обязанностей, она как-то призналась: «Знаете, дети, если бы я не стеснялась, пошла бы учиться в университет. Меня всегда влекла история, да времени никогда не хватало ею заниматься». И все же семейная жизнь дочери, хоть и успокоила ее немного, вывести из того ее состояния не могла.
Янина и Якуб Мортковичи, 1901 г.
Как-то осенним днем в доме неожиданно появился Макс. Через год после высылки сбежал из Сибири. Можно представить себе ее волнение. Как он перенес длинную и трудную дорогу? Что собирался делать? Для полиции он теперь в бегах, один из «подпольщиков». Таким, как он, уже нет возврата к нормальному бытию, профессиональной работе, стабильности.
Макс же, нисколько этим не тяготясь, с двойной энергией кинулся в конспиративную жизнь. Много писал в подпольной прессе. Сменил партийную кличку и подписывался не «Петр», а «Вит». Проживать в своем доме ему отныне возбраняется, каждую ночь меняй место ночевки. Однажды зашел на Крулевскую, чтобы выспаться наконец по-человечески. За ним следили, и сразу, он и прилечь не успел, раздался стук в дверь. Только успел шепнуть сестре: «На подзеркальнике, за зеркалом», и юркнул в черный ход. Полиция обыскала все помещение, перерыла шкафы, комоды. Янина тогда была на сносях и, чтобы не так был заметен живот, куталась в шаль. Облокотившись о зеркальную раму, достала бумаги и быстро сунула их под шаль.
Обыск закончился, из дома увезли корзины с заметками и книгами Макса. Но то, что она спрятала, уцелело. На следующий день рукопись статьи была отдана в редакцию. А Макс исчез. И вскоре дал знать, что жив, — из Швейцарии.
У моей прабабки нервы были железные. И все-таки она сбежала из Варшавы за границу, когда пришло время «разрешения». А потом признавалась, что страшно боялась и не хотела, чтобы этот страх передался дочери. Может, и к лучшему, что обошла ее та ноябрьская ночь 1902 года, когда будущая моя бабушка потеряла сознание, а будущий дед, обезумев от ужаса, выскочил из дома и помчался по Крулевской с криком: «Фиакр! Фиакр!» Во время родов, по тем временам они проходили дома, возникли осложнения, с которыми не мог справиться находившийся при Янине врач. Якуб в одно мгновение вытащил из постели лучшего в городе гинеколога и в ночном халате привез его к жене. После трудной и опасной операции, сделанной под наркозом, в первом часу ночи на свет появилась моя мама.
Свидетельство о том, что в Варшаве в Канцелярии Отдела записей Актов гражданского состояния для нехристианских конфессий 8 Иерусалимского комиссариата 6/19 ноября 1902 года, в 12 часов дня явился отец — Якуб Беньямин Морткович, корреспондент, 27 лет, проживающий в Варшаве под номером 1062, в присутствии Мошки Зеленека, писателя, 43 года, под номером 2491а, и Берека Грабера, торговца, 64 года, под номером 2491d, проживающих в Варшаве, и представил нам ребенка женского пола, с заявлением, что он родился в его квартире 2/15 ноября текущего года в первом часу ночи, от него и его жены Жанетты, урожденной Горвиц, 28 лет. Ребенок назван Мария Ханна. Со свидетельством ознакомились и прочитали. Ротмистр фон Циглер, Якуб Беньямин Морткович, М. Зеленек, Б. Грабер.
Привожу этот документ с неясным чувством вины. То же самое испытывала, когда поместила в предыдущей главе свидетельство о браке бабушки и деда. Я веду себя не деликатно? Не знаю. Ведь мои близкие скрывали свое происхождение. Никаких секретов я, однако, не раскрываю. Но выставляю на свет божий проблемы, о которых у нас не принято было говорить. Очень уж они гордились своей польскостью. И не хотели замечать, что дистанция, отделявшая их от еврейского мирка, из которого бежали, не так уж и велика. Бабушка потребовала бы, например, чтобы я вычеркнула «Иерусалимский комиссариат», еврейские имена и фамилии свидетелей. Посчитала бы, что все это — сплошная экзотика. Точно в романах Зингера. Да и не очень такое пойдет облику издателя Домбровской и Жеромского.
Может, меня потому мучают угрызения совести, что я предаю огласке тщательно скрывавшиеся чувства моих близких? Словно роюсь в чужом белье, лежавшем в закрытом шкафу. Но я же только хочу понять истину, которая состоит из света и тени. А еще — за всем этим узнать правду о себе. Мне кажется, что, превозмогая первоначальное нежелание приводить эти документы, я преодолеваю в себе страх. Собственный, на генетическом уровне.
Во время войны подобные выписки из Актов гражданского состояния равносильны были смертному приговору. Невероятно, но факт: мой отец хранил их у себя в Варшаве в ящике стола, в то время как бабка с матерью скрывались в провинции под чужими именами. Скорее всего, они сами отдали ему эти бумаги, потеряв всякую надежду выжить. Может, полагали, что после войны по этим документам можно будет доказать мое наследственное право на оставшееся имущество?
К счастью, они выжили, а пропало имущество. Следовательно, о бумагах нечего было и говорить. Вполне возможно, что об их существовании просто позабыли. Эти документы попали ко мне после смерти отца, уже в восьмидесятые годы. И продолжали лежать в ящике. Но уже в Кракове. Скажу больше, еще несколько лет назад я бы ни за что не решилась их обнародовать, посчитав все это давно забытым прошлым. Было. Прошло. Нет смысла возвращаться. Для чего? Где гарантия, что подобное не повторится вновь?
Выходит, настало время избавиться от закодированного в наших генах, глубоко в душе скрытого чувства страха и стыда? Пора, пора заняться почти уже стертыми следами, оставленными на нашем пути. Вернуть в жизнь имена тех, кто давно ушел в мир иной. Мордка Салмон, Мошка Зеленек, раввин Мотель Клепфиш, Берек Грабер, таинственный ротмистр фон Циглер… — вы были с моими бабушкой и дедом в самые главные, решающие минуты их жизни.
Приводя эти документы, я, без сомнения, поступаю бестактно еще и потому, что раскрываю подлинную дату рождения моей матери. Я не стала бы обнаруживать столь умилительного кокетства, ради которого она уменьшила свой возраст, не будь неточностей и хронологических нестыковок в самом повествовании. Может, это было распространено повсюду или касалось одной нашей семьи, где женщины так любили себя омолаживать? Бабушка в свидетельстве о браке убавила себе два года. Во время войны прятавшиеся женщины вписывали в фальшивые документы измененные даты своего рождения. И, возвращаясь после войны к своим подлинным фамилиям, эти числа уже не меняли. Из-за всего этого возникла жуткая галиматья. Вдруг оказалось, что у одной из героинь ребенок был еще до свадьбы, другая пошла учиться в высшее учебное заведение в четырнадцать лет, а моя мать, например, умела читать и писать в два года. Не выпутаться из этого. Да простят мне родичи мое предательство.
Обожаемая, прелестная, милая девчушка, взаимная любовь, скромные, но вполне достаточные заработки, общие интеллектуальные и художественные интересы — чего еще не доставало этой супружеской чете для счастья? Но Якуба угнетала работа в банке. Слишком уж он был большим индивидуалистом. Избыток энергии, прожектов через край. А сколько фантазий с честолюбивыми замыслами вкупе! Жена настаивала: занимайся тем, что тебя интересует на самом деле. А что его больше всего на свете интересовало? Книги.
На Маршалковской улице 143 размещалось известное книгоиздательство, основанное в 1876 году Габриэлем Центнершвером, которое прославилось и своим ассортиментом, и как комиссионный магазин. Его единственного сына Мечислава больше привлекала научная карьера, и он отказался следовать стопами отца, став с годами химиком, преподавателем университетов в Риге и Варшаве. А между тем старый Габриэль слабел и нуждался в помощниках.
В 1903 году Генрик Линденфельд, банковский приятель Якуба, сообщил, что для участия в книжном деле Габриэля требуется пятнадцать тысяч рублей, и предложил Мортковичу собрать их сообща. Якуб сразу же загорелся. И Янина приняла идею с энтузиазмом. Оба знали, что из ее приданого, лежавшего под проценты у дядьев Клейнманов, они могли бы позаимствовать нужную сумму. Но осторожная Юлия боялась, как бы деньги не пропали. Обратилась за советом к брату. Бернард, видимо, уже проникшись доверием к мужу племянницы, ответил философски: «А почему бы и нет? Книги — неплохой бизнес. Глюксберг, Оргельбранд, Левенталь ничего не потеряли…» И выплатил Якубу под сделку четыре тысячи рублей. Следующие три с половиной тысячи дал через год.
Янина Морткович и Ханя
13 мая 1903 года была заключена сделка и подписан акт. Якуб Морткович стал совладельцем издательской фирмы, которая позднее полностью перешла к нему. Начать самостоятельное дело ему хотелось давно — приданого жены вполне хватило бы на приобретение книжного магазинчика. Но вряд ли, будучи человеком «неблагонадежным», он получил бы разрешение властей на создание издательства под собственным именем. И на Маршалковской 143 вскоре появилась новая черная вывеска с золотой надписью по-русски и по-польски: «Г. Центнершвер и К°». Сменили эту вывеску в 1915 году.
Если и вправду звездам известно наше предназначение и счастье основано на том, чтобы суметь предугадать и реализовать его замысел, тогда можно сказать, что дед с бабкой интуитивно, но на удивление уверенно, приступили к выполнению своей миссии. Смотря на их судьбы сегодня, я вижу, как старательно прокладывали они себе изначально путь для совместной жизни. Но в то же время сами по себе их юношеские увлечения, из которых сложилась специфика издательства Мортковичей, были независимы. И однако же, не ведая о существовании друг друга, они уже ходили одними и теми же тропами — посещали те же музеи, увлекались той же живописью, привозили домой одинаковые альбомы с репродукциями. И ничего удивительного, что художественное исполнение, графически изысканный вид изданий стали главным критерием фирмы. Их любовь к поэзии воплотилась в серии «Под знаком поэтов». Педагогические и общественные интересы бабушки способствовали публикации важнейших книг для детей и юношества. Еще они старались находить и переводить неизвестные в стране книги для молодежи. «Чудесное путешествие Нильса с дикими гусями» Сельмы Лагерлёф, «Мальчишки с улицы Пала» Мольнара, «Над далекими и тихими фьердами» норвежской писательницы Ардон Гьемс-Селмер, том повестей Лофтинга о докторе Дулитле стали детской классикой.
Мечты, соединившие молодых супругов, могли раствориться в повседневности, которая, как известно, больше побуждает к отказу от юношеских идеалов и компромиссу. А они между тем с трогательным постоянством сохраняли верность однажды принятым принципам: жизнь должна подчиняться более высоким ценностям, нежели материальные, и служить общим интересам. Единственное удовольствие, которое они себе позволяли, — заграничные путешествия.
И, оформив свою долю в книжном деле, немедленно отправились в Вену, Мюнхен и Лейпциг — воочию знакомиться с положением на книжном рынке и приобретать для магазина новые издания. Я поехала с ним, — вспоминала бабушка, — поскольку так уж сложилось, что без меня он не позволял себе никаких удовольствий. А такое путешествие было в полном смысле слова удовольствием. Две недели среди книг, репродукций, произведений искусства, самых больших наших увлечений. Дедушка записывает: Познакомился с международной организацией книжного дела и стал думать, как лучше использовать ее структуру в наших целях — не только коммерческих, но и в плане культуры.
Сразу же по их возвращении в Варшаву перед издательством стали собираться толпы народа. Для города столь представительная книжная выставка была в диковинку. В одной из витрин выставлены огромные копии барельефа под названием трон Диоклециана. Оригинал, относившийся к ионийской эпохе, находился в римском музее и так захватил молодых супругов красотой искусно сделанных деталей, что они купили мастерски выполненный гипсовый слепок и дотащили его до Варшавы. Барельеф привел варшавян в восхищение, а его элементы через несколько лет послужили моделью для эмблемы «Под знаком поэтов». В другой витрине вывесили привезенные из поездки репродукции шедевров классической живописи. Вокруг были расставлены последние заграничные издания, главным образом художественные. Витрина еще одного помещения фирмы — на Мазовецкой, получила название «Окна в мир», которые впервые появились тогда на Маршалковской.
Лишь после этого приступили к собственно издательской деятельности. В 1903 году в распоряжении фирмы имелись всего две книжные позиции, с которых можно было начинать. Вторая — «Откуда взялся твой братишка?» — еще из старых запасов Центнершвера. С первой книгой связана прелюбопытная история. Чтобы избежать контактов с царскими властями, дед до восстания за независимость в 1918 году не подписывал своим именем издававшиеся у него книги. Но однажды, а именно в 1903 году, на титульном листе появилось его имя, и этим исключительным случаем бабушка чрезвычайно гордилась. Я уже писала, что ей всегда были свойственны педагогические увлечения, незадолго до замужества ее привлекло возникшее в Германии новое направление Kunsterziehung[49]. На эту тему она сделала доклад, с которым выступила в Педагогическом кружке Женщин Короны и Литвы. Доклад так понравился, что известный издатель Михал Арцт предложил его опубликовать. А тем временем бабушка вышла замуж. Издатель настаивал на девичьей фамилии — Янина Горвиц, мотивируя тем, что новая, де, звучит не так благозвучно и может отпугнуть читателей. Задетая, бабка забрала рукопись.
И вот — книга: Морткович Янина. «Об эстетическом воспитании». 74 страницы. Она-то и была первой издательской позицией, которую представила новая фирма. «И как-то эта фамилия в польской культуре прижилась. И читателей не отпугнула», — писала она не без сарказма в своих воспоминаниях.
