1690–1691 годы

1690–1691 годы

Женщины, игравшие столь важную роль в жизни Франции в эпоху Фронды и позже, были, как правило, на стороне «новых». Произведениям античных авторов они предпочитали галантную поэзию, прециозные романы и оперу.

Николя Буало был взбешен этим. В 1690 году он пишет свою «Десятую сатиру», которую так и называет — «Против женщин».

Следует напомнить, что свою известность Николя Буало-Депрео приобрел как автор сатир. В 1660–1666 годах им были написаны девять сатир, которые первоначально распространялись в списках и были изданы в 1666 году. В сатирах затрагивались не только житейские и моральные проблемы, но и литературные темы. Буало зло высмеивал прециозную поэзию и бурлеск, считая оба эти направления одинаково фальшивыми и неестественными.

Сатиры обратили на себя внимание двора, и в начале семидесятых годов Буало был приближен ко двору. А в 1677 году Буало вместе с Ж. Расином становится придворным историографом и совсем отходит от литературы. Поэма Шарля Перро «Век Людовика Великого», можно сказать, «разбудила» его.

Племянница Шарля Перро Леритье де Виллодон — «маленькая Лери», как ее называл Перро, была возмущена сатирой Буало. Считавшая себя, по выражению профессора М. Сориано, «лидером своего пола», она стала выступать с литературными сочинениями с 1688 года, а впоследствии получила известность как писательница-сказочница, и если в печати Леритье де Виллодон не выступила против Буало, то в кулуарах «выдала ему по первое число».

Леритье де Виллодон обожала своего дядю. Она гордилась им, внимала каждому его слову и, конечно, разделяла его взгляды. И еще она обожала своих племянников, и именно благодаря ей и увидит свет та знаменитая тетрадка Пьера Перро, которая подарит бессмертие и ему, и его отцу. Но об этом немного позже.

* * *

Сказка была нелюбимой падчерицей литературы, которой недоставало места ни в книге, ни тем более в салоне богатого дома. И когда Шарль Перро прочитал вслух свою сказку «Маркиз де Салюс, или Терпение Гризельды», и не где-нибудь, а на заседании Академии Франции, и академики терпеливо выслушали ее, это был смелый разрыв с традициями, настоящая революция в отношении общества к фольклору. Понимал ли это Шарль Перро? Очевидно, понимал, потому что более чем кто-либо другой видел внутреннее богатство народных сказок, их огромное воспитательное значение. Именно поэтому Шарль и не спешил отдавать в печать свою сказку, решив сначала опробовать ее на друзьях и знакомых.

В начале 1690 года он послал сказку «Гризельда» некоему влиятельному лицу и приложил к ней такое объяснение:

«Если бы я следовал всем различным пожеланиям, которые мне пришлось выслушать по поводу поэмы, посылаемой вам, от нее ничего бы не осталось, кроме сухого изложения остова сказки, и в таком случае мне лучше было бы к ней не прикасаться, а оставить „Гризельду“ в моих черновых записях, где она пролежала у меня много лет… Я решил оставить мое сочинение примерно в том виде, каким я прочел его в Академии. Одним словом, я счел своим долгом исправить только то, что, как мне указали, было плохо само по себе, а в тех местах, которые ничем дурным не отличались, кроме того, что они не пришлись по вкусу некоторым особам, быть может, слишком уж требовательным, я не счел нужным ничего поправлять.

Ну есть ли смысл изъять из угощенья

Одно из вкусных блюд на случай тот,

Что гость придет на наше приглашенье,

Который в рот такого не берет?

Нет, я для всех готовлю развлеченье,

И кушанья на трапезе моей

Различны будут, как и вкус гостей.

Так или иначе, а я решил обратиться к публике, которая всегда судит лучше всех. От нее я узнаю, чему я должен верить, и уж, конечно, исполню все ее пожелания».

Однако Шарль не оставлял своих намерений. Он с увлечением работал над сказкой «Ослиная шкура», которую чрезвычайно высоко оценил его друг Бернар Фонтенель. Кроме того, он задумал переложить на стихи анекдотический рассказ типа фаблио (народный жанр средневековой французской литературы), которому сразу дал название — «Смешные желания».

* * *

В 1690 году вышли в свет второй том книги «Параллели между древними и новыми в отношении красноречия» и книга графини де Онуа «История Ипполита, графа Дугласа». Обе книги были жестко встречены в лагере «древних».

* * *

Между тем война с Аугсбургской лигой продолжалась. После Тридцатилетней войны и Вестфальского мира внешняя политика Франции все более приобретает агрессивные, захватнические черты. Людовик XIV начинает претендовать на роль «всеевропейского монарха». В своих политических выступлениях он подчеркивает, что его монархия является преемницей более древней и обширной державы, чем империя Оттонов, а именно империи Карла Великого. Он выставляет свою кандидатуру на выборах императора «Священной Римской империи». На одном из монументов он приказал аллегорически изобразить реку Эльбу как восточную границу своих владений.

Изнурительная война доводила народ до отчаяния. От голода умирало множество крестьян и горожан. Цены на продовольственные товары поднялись на небывалую высоту. Не было уже Кольбера, который мог открыто сказать королю о нищете народа. Людовика окружали подхалимы, да и сам военный министр Лувуа, вместо того чтобы останавливать боевые действия, провоцировал врагов на отчаянные ответные выпады против Франции, ибо армия Людовика не только захватывала города, но и по приказу Лувуа сжигала их, как был сожжен город Палатинат.

И был еще один человек, который разжигал честолюбие короля, — госпожа де Ментенон. Она требовала продолжения войны, ибо полководческий талант Людовика, как говорила она, позволяет Франции занять в Европе подобающее место. Когда же заходил разговор о сожжении Палатината, супруга короля добавляла: жестокости в войне неизбежны.

Военный министр Лувуа видел в госпоже Ментенон свою соперницу и вступил с ней в негласную борьбу. Однако силы были неравны. На стороне Ментенон были любовь короля и коварство женщины.

Госпожа де Ментенон, сделавшись супругой короля, пожелала показать себя во всем блеске своего величия. Не имея права носить герб своего августейшего супруга — ибо брак их был тайным и, кроме того, герб короля был гербом французского королевства — она стала носить свой собственный, на котором не было даже кордельеров (витых шнуров), обыкновенно означающих вдовство. Через восемь дней после совершения тайного бракосочетания госпоже де Ментенон была отведена квартира в Версале, рядом с комнатами, занимаемыми его величеством. В каком бы она ни была месте, она всегда старалась поместиться как можно ближе к королю. Разговор о политике и составление государственных бумаг сделались постоянным занятием министра на половине, занимаемой госпожой де Ментенон. В кабинете по обеим сторонам камина стояли два кресла — одно для нее, другое для короля, а перед столом два табурета — один для ее ридикюля, в который она клала свою работу, а второй для министра. Во время бесед госпожа де Ментенон занималась обыкновенно каким-нибудь рукоделием. Поэтому она легко могла слышать все то, что происходило между королем и министром, которые, несмотря на ее присутствие, громко разговаривали. Госпожа де Ментенон редко вмешивалась в их разговор. Когда король спрашивал ее мнение, она отвечала с большими предосторожностями, никогда не показывая виду, что интересуется делами или лицами, о которых шел разговор, ибо уже заранее переговаривалась обо всем с министром. Что касается других ее отношений, то вот они: иногда она ездила к английской королеве, с которой играла в карты (королева после английской революции жила во Франции) и, в свою очередь, принимала ее по временам у себя. Она никогда не посещала ни одной принцессы крови, ни даже самой супруги дофина. Зато и ни одна из них к ней не ездила, и если им приходилось иметь с новой королевой свидание, то разве только в дни, назначенные для аудиенций, — что было, впрочем, чрезвычайно редко. Если она желала о чем-нибудь говорить с принцессами, дочерьми короля, то посылала за ними. И так как она их звала почти всегда только для того, чтобы выразить им в чем-нибудь свое неудовольствие, то принцессы являлись к ней со страхом и обыкновенно уходили со слезами на глазах. Само собой разумеется, что этот этикет не существовал для герцога Менского, перед которым двери в королевские покои отворялись в любой час и который всегда был ласково принимаем своей прежней гувернанткой.

В скором времени все эти секретные почести показались госпоже де Ментенон недостаточными, и она пожелала действовать открыто, то есть так, чтобы все знали, какую власть и какое влияние она имеет над двором. Другими словами, она желала объявить Франции, что она — супруга короля. Герцог Менский и Боссюэ взялись выхлопотать у короля позволение обнародовать его брак с госпожой де Ментенон. Король, уступая любви одного и красноречию другого, согласился на все, о чем его просили.

Все это держалось, конечно, в секрете. Но только не от Лувуа. Он издерживал более ста тысяч франков в год за доставление ему секретов двора. Военный министр сразу же узнал о проделках госпожи де Ментенон и об обещании, которое король имел слабость ей дать.

Лувуа вызвал к себе парижского архиепископа Гарле, который присутствовал при венчании короля с фавориткой, взял у него бумаги, отправился вместе с архиепископом к королю и вошел к нему без доклада. Король отправлялся на прогулку, но, увидев Лувуа, остановился в дверях и с удивлением спросил, что заставило его прийти к нему в такой час, в который он не имел обыкновения приходить.

— Одно весьма нужное и важное дело, — ответил министр, — которое требует, чтобы я поговорил с вашим величеством наедине.

Придворные и комнатные лакеи тотчас же вышли из комнаты. Однако они оставили за собой двери открытыми, так что могли не только расслышать все, что говорилось, но даже видеть через зеркало все, что происходило.

Лувуа поклонился королю и тут же строго попросил его вспомнить о том обещании, которое он дал как ему, так и Гарле, никогда не объявлять Франции о своем бракосочетании с госпожой де Ментенон.

Король замялся, не зная, что отвечать Лувуа, и решил уединиться в кабинете, где находились придворные и комнатные лакеи, чтобы отделаться от него. Но Лувуа встал перед дверью и, падая на колени, вынул из-за пояса небольшую шпагу, которую имел обыкновение носить на поясе. Отдавая ее королю, он сказал:

— Государь, убейте меня, дабы я не видел, что мой король изменил слову, которое обещал сдержать.

Людовик рассердился, затопал ногами, закричал, что он уже дал обещание герцогу Менскому и Боссюэ обнародовать свой брак, и приказал министру пропустить его.

Но вместо того чтобы повиноваться, Лувуа решился на неслыханную дерзость: он схватил короля за руку, и только тогда Людовик дал обещание, что ни при жизни, ни по смерти Лувуа этот брак не будет объявлен.

Между тем госпожа де Ментенон, полная надежды, ежеминутно ожидала того часа, в который король открыто объявит об их браке. Прошла неделя, а между тем желание ее не исполнялось. Тогда она сама решилась напомнить королю о том обещании, которое он дал своему сыну, герцогу Менскому, и Боссюэ. Но король остановил госпожу де Ментенон на первом же слове и просил ее никогда ему не говорить более об этом деле.

Узнав обо всем, что происходило между королем и министром, госпожа де Ментенон решила отомстить Лувуа и начала с этого времени готовить его гибель. Прежде всего она напомнила Людовику о той жестокости, с какой был сожжен город Палатинат, и стала убеждать короля в том, что каждый такой жестокий поступок тенью падает и на него самого.

И тут как раз Лувуа дал еще один повод коварной женщине указать Людовику на его жестокость. Лувуа предложил королю сжечь город Триер, ибо он боялся, чтобы неприятели не сделали из него опасного укрепленного места.

На этот раз король отказал ему наотрез. Между тем Лувуа был не из тех, кто легко отказывался от своего намерения. Спустя несколько дней он вновь обратился к королю:

— Последний раз, когда я был у вашего величества, я заметил, что вы, государь, единственно только по долгу вашей совести не соглашались на мое предложение сжечь Триер; ныне же я решился взять это дело на мою ответственность и на мою совесть и… я отправил уже курьера с приказанием предать Триер огню.

Тут терпение короля кончилось. Едва эти слова были произнесены, как он, обыкновенно спокойный и вполне способный управлять собой, бросился к камину, схватил щипцы и непременно ударил бы ими министра, если бы госпожа де Ментенон не поспешила встать между ними.

— Ах, государь, что вы делаете?! — воскликнула она.

Прежде чем Лувуа успел выйти, король крикнул ему вслед:

— Извольте сию же минуту отправить второго курьера с приказанием от моего имени возвратить первого. Вы отвечаете мне головой!

Лувуа не имел надобности отправлять второго курьера, ибо первый, совершенно готовый к отъезду в армию, ждал результата той смелой попытки, на которую решился министр без предварительного согласия короля и которая ему не удалась.

Второе приключение довершило гибель Лувуа. Людовик предложил взять город Моне в начале лета 1691 года и захотел, чтобы при осаде участвовали дамы, как это было прежде, во время осады Намюра. Но Лувуа решительно воспротивился этому, объявив, что теперь в казне нет денег, чтобы затевать подобные глупости.

Людовик был глубоко оскорблен. Впрочем, зная о плохом состоянии своих финансов, он поневоле должен был согласиться с мнением министра. Таким образом, Моне не удостоился чести быть взят в присутствии особ прекрасного пола.

Наконец, при осаде этого города случилось маленькое происшествие. Можно сказать, что оно стало, так сказать, той лишней каплей, от которой вода в сосуде переливается через край. Однажды король, прогуливаясь по лагерю, заметил, что один конный караул был, по его мнению, худо поставлен, и приказал ему перейти на другое место. Но в тот же день он вновь нашел караул на прежнем месте. Король удивился подобному непослушанию и спросил офицера, кто велел ему вернуться сюда.

— Ваше величество, — отвечал офицер, — я это сделал по приказанию маркиза Лувуа, который проходил здесь с час тому назад.

— Но разве вы не сказали Лувуа, что это я переставил вас на другое место?

— Сказал, ваше величество.

— Да, Лувуа дерзок, — сказал король, обращаясь к своей свите. — Не узнаете ли вы его в этом поступке, господа?

И он снова поставил офицера и его караул на то место, на котором приказал стоять еще утром.

После осады Монса король стал все более и более удаляться от своего министра и видимым образом оказывать ему свое неблагорасположение.

А 16 июля 1691 года министр, который прежде никогда не жаловался на свое здоровье, внезапно скончался.

Это произвело много толков в обществе, тем более что вскрытие тела показало, что министр был отравлен. Лувуа любил пить воду, и в его кабинете на камине постоянно стоял графин с водой, который часто приходилось пополнять. За несколько минут до того как Лувуа выпил воды последний раз, из его кабинета вышел полотер. Полотер был арестован, но он не просидел в тюрьме и четырех полных дней.

Король издал повеление выпустить его из тюрьмы и прекратить по этому делу всякое расследование.

Перро, конечно, не удивился всем этим событиям: придворные интриги ему были хорошо знакомы.

…В том же 1691 году Шарль Перро пишет оду «Причины, по которым сражение подвластно королю» и «Оду Французской академии». Последняя была опубликована в «Галантном Меркурии» — ежемесячном журнале, который с 1672 года совместно издавали Тома Корнель и литератор Жан Донно де Визе.

Кроме того, он пишет комедию «Забывчивый».

В 1691 году по протекции Шарля Перро его друг Бернар Фонтенель избран академиком. В своей речи по поводу этого избрания Перро высоко оценил творчество Фонтенеля, особенно подчеркнув его созвучие современности: он не мог не бросить камень в своих противников.

В том же году умер принц Конде — последний принц, который воевал против своего короля. Конде жил вдали от двора семь или восемь лет. Сам ли он пожелал удалиться от Людовика XIV, величие которого его ослепляло, или, напротив, король пожелал удалить его от себя — история умалчивает. В последние дни своей жизни принц восстановил добрые отношения с королем. Умирая, он просил его о возвращении своего брата, принца Конти, который впал в совершенную немилость короля, и когда король получил письмо и в то же время узнал, что того, кто его написал, не было уже на свете, он печально сказал: «В Конде я потерял моего лучшего полководца!»

Король исполнил последнее желание принца: возвратил его брата ко двору. Боссюэ было поручено написать надгробную речь: величайшему оратору того времени приличествовало воздать похвалу величайшему полководцу.