1678 год
1678 год
В начале года Париж был взбудоражен таинственными случаями внезапных смертей состоятельных людей. Носились слухи о существовании какого-то общества магов и колдунов, о некоем загадочном смертельном «порошке наследства».
Говорили, что два итальянца Экзили и Дестинелли, отыскивая «философский камень», нашли секрет такого яда, который не оставляет после себя никаких следов. Мадам де Бренвильер первая испытала яд и отравила за один раз своего отца, генерала д’Обре, двух братьев и сестру. Их похоронили, и ни у кого не возникло ни малейшего подозрения относительно виновницы их кончины, и если бы посредник, передававший яд, случайно не проговорился, мадам де Бренвильер так и осталась бы единственной наследницей огромного состояния.
Тайна все же раскрылась, преступница оказалась под судом. Процесс вызвал в Париже небывалый шум, но после казни маркизы де Бренвильер, этого «чудовища в женском обличье», как ее тогда называли, дело посчитали законченным.
Однако вскоре в полицейское управление стали поступать сообщения от священников парижского собора Нотр-Дам (собора Парижской Богоматери), в которых указывалось, что «великое множество прихожанок на исповеди каются в том, что они отравили своих мужей».
Начальник полиции господин де ла Рейни не придал этим сведениям особого значения и вспомнил о них лишь тогда, когда еще несколько состоятельных людей умерли внезапной смертью.
…Все эти факты, конечно, не прошли мимо Шарля Перро. Как человек, занимавший высокий государственный пост, он одним из первых узнал имена двух главных отравительниц и не слишком удивился их поступкам. Он знал гадальщицу Ла Вуазен, хорошо известную всей столице. Шарль Перро и сам однажды обращался к ней за советом. Гадальщица получала хорошие гонорары, но известно: кто имеет много — хочет получить еще больше. И Ла Вуазен решила извлечь пользу из новоизобретенного порошка. Она стала предсказывать наследникам смерть их богатых родственников, причем бралась и на деле исполнить свои предсказания. К ней присоединились Ла Вигуре, такая же колдунья, как и она, и два священника, Лесаж и д’Аво.
Король приказал учредить особую уголовную палату для рассмотрения дела. Ее председателем был назначен де ла Рейни, заведовавший полицией.
На суде первой допрашивали Ла Вигуре. Она ни в чем не созналась и твердила, что полностью невиновна.
Когда ее приговорили к смертной казни, она велела сказать председателю суда господину Лувуа, что откроет ему несколько важных тайн, если он пообещает спасти ей жизнь. Лувуа не принял предложения.
— Пытка сумеет развязать ей язык! — сказал он.
Ответ был передан осужденной.
— Хорошо! — сказала тогда Ла Вигуре. — Теперь он ничего не узнает!
И действительно, присужденная к ужасным мучениям, она перенесла их, не сказав ни слова. Твердость ее воли была удивительной, ибо пытка была самая ужасная, так что даже доктор объявил, что если не перестанут мучить осужденную, то она сейчас же умрет. Отправленная на другой день утром на эшафот, Ла Вигуре просила позвать к себе судей. Те поспешили к ней, полагая, что Ла Вигуре хочет им в чем-нибудь признаться. Но оказалось, что она позвала их только для того, чтобы передать господину Лувуа, что она сдержала свое слово.
— Будь он на моем месте, — добавила она, — быть может, он того бы не исполнил.
Потом, обратившись к палачу, прибавила:
— Ну, любезный, оканчивай свое дело!
И с этими словами пошла к виселице.
Когда Ла Вуазен рассказали со всеми подробностями о казни Ла Вигуре, она воскликнула:
— Что ж, Ла Вигуре была хорошей девушкой, с твердым характером! Но она приняла худое решение: я не поступлю так, как она, — я обо всем скажу.
Тем не менее Ла Вуазен также была подвергнута ужасным пыткам и сожжена на костре 2 февраля 1678 года.
Подробности этой казни сохранились в письме Шарлю Перро маркизы Мари де Севинье:
«Ла Вуазен уже в понедельник знала, что она приговорена к смерти. Удивительно, что в тот же вечер она сказала тюремным сторожам: „Что же, разве мы не отпразднуем день заговенья?“ В полночь она сидела с ними за одним столом и ела все, что ей подавали на стол, потому что этот день был не постный; она пила много вина и пропела до двадцати застольных песен. Во вторник Ла Вуазен перенесла обыкновенную и чрезвычайную пытки; несмотря на это, она с аппетитом обедала и спала восемь часов; после этого она имела очную ставку с госпожами Дре и Ферон и со многими другими лицами. Неизвестно, что она говорила; предполагают, что слова ее должны были заключать в себе много странностей и вольнодумства. Вечером она ужинала и, несмотря на то, что была измучена всем телом, снова начала беситься и развратничать, как и накануне. Ее стали стыдить, усовещать и сказали, чтобы она думала лучше о Боге и вместо этих развратных песен пела бы лучше молитвы. Ла Вуазен действительно пропела две молитвы, — „Аве Мария“ и молитву Богородице, о которых ее просили, но только в насмешливом тоне. Среда прошла так же, как и вторник: мыслями своими Ла Вуазен далека была от всего святого и ни за что не соглашалась принять к себе духовника. Наконец, в четверг, в день, предшествовавший казни, ей ничего не хотели дать, кроме одного бульона; она за это ругалась, бранилась, ибо боялась, что не будет иметь силы говорить перед лицом своих судей. Из Венсенна Ла Вуазен была отправлена в карете в Париж; она задыхалась от злости и была в волнении; ей предложили позвать священника и исповедаться, но она не согласилась. В пять часов ее связали и она, одетая в белое платье, была посажена в телегу. Это, особенного покроя, белое платье надевалось на тех, кого присуждали к сожжению на костре. Лицо Ла Вуазен было весьма красно, кровь волноваться в ней не переставала, и она снова с презрением оттолкнула от себя священника, не согласившись даже поцеловать Святое Распятие. Госпожи Шон, Сюлли, графиня Суассон и многие другие особы смотрели из дворца Сюлли в то время, когда ее везли. В соборе Парижской Богоматери она никак не соглашалась принести Богу покаяние за свои грехи, и на лобном месте, где ей нужно было выйти из телеги, она всеми силами защищалась, чтобы только в ней остаться. Но ее силой вытащили из телеги и, связанную по рукам и ногам железными оковами, посадили на костер. В то время, когда клали около нее солому, она разражалась гневом и проклятиями; пять или шесть раз она отбрасывала от себя солому; но наконец пламя увеличилось, схватило ее… и она исчезла из виду. Пепел, оставшийся после ее праха, разнесся по воздуху — такова была кончина Ла Вуазен, известной по своим преступлениям и по своему беззаконию».
Кольбер лично принимал участие в расследовании этого дела. Более того, ему удалось, умело загримировавшись, присутствовать на одной из «адских церемоний», где во время приготовления яда в жертву был принесен новорожденный ребенок.
Когда Кольбер по возвращении рассказывал Перро подробности этой страшной церемонии, на которой он, к сожалению, не мог раскрыть себя, Шарль то и дело осенял себя крестным знамением.
— Да, я видел это, — говорил Кольбер. — Один из главных участников этого действа, Рабэль, взят под стражу и уже в Бастилии. Мы арестовали также итальянского аптекаря и отца Даву. Схвачен и его помощник, некий аббат Гибур. Я сообщаю все это вам, Перро, потому что убедился в вашей порядочности. До окончания дела вы должны быть немы как рыба.
Перро поклонился.
— Однако арестованы не все, — продолжал Кольбер. — Господин де Люксембург, например, на свободе; также Франц де Клермон Лодэн, принцесса де Тингри, мадам де Рур, мадам де Булльон, мадам де Суассон…
— Госпожа Олимпиада Манчини?! — вскрикнул Перро и тут же закрыл рот ладонью.
— Да, племянница кардинала Мазарини! — развел руками Кольбер. — Она более тридцати раз приходила к Ла Вуазен, которая, в свою очередь, столько же раз, вероятно, бывала у нее. Намерение графини было захватить в свои руки огромное наследство кардинала Мазарини, а главное, вернуть себе ту власть над королем, которую она когда-то имела…
Шарль опять осенил себя крестным знамением.
— Но и это еще не все имена! — с горечью сказал Кольбер. — Желаете продолжения? Пожалуйста! Мадам Сент-Мартон, маркиза де Шантэнэ, мадам де Полиньяк, герцог Вандомский, герцог Виллериа, мадам Дре, супруга маршала де ла Ферж…
— Неужели все эти господа присутствовали при церемонии изготовления яда?! — воскликнул Перро.
— Да, все они были! И вы понимаете, какой удар я тогда получил? — Резко повернувшись, Кольбер принялся ходить взад и вперед. Он был взволнован. Его морщинистое лицо подергивалось, дрожащей рукой он судорожно сжимал край плаща.
— Сколько усилий я приложил к тому, чтобы просветить и возвеличить Францию! Разве не я основал королевскую обсерваторию, Ботанический сад, Академию художеств и Академию архитектуры, создал арсеналы в Бресте, Толоне и Рошфоре? И для чего же все эти труды? Чтобы к старости обнаружить, что Париж, а может быть, и вся Франция заражены ересью? Сатанизмом? Как все это отвратительно: убийства, аборты, приворотные зелья… Воистину реальность страшнее самого кошмарного сна! Я знаю и верю вам, — продолжал Кольбер, обращаясь к Перро. — Мы вместе будем бороться с этой ересью! Я знаю, на что иду. Знайте и вы. Среди преступников есть особы, приближенные к трону. Меня всегда могут попросить уйти в отставку. Значит, придется уйти и вам!
— Господин Кольбер! — твердо сказал Шарль, не отводя глаз от министра. — Мы оба давно ходим по острию ножа. Я сделаю все, что в моих силах.
…С того разговора прошло немало времени. Однако король не сделал никакого вывода из доклада Кольбера, и ни один из знатных преступников не был арестован.
…21 марта Мари подарила мужу третьего сына, которого Шарль в честь своего старшего брата назвал Пьером.
* * *
17 сентября 1678 года наконец завершилась война с Голландией. Франция заключила выгодный для себя Нимвегенский мир. По этому случаю в Версале был объявлен праздник. Аллеи огромного парка украсили флагами, девизами, лентами. Вечером над дворцом была устроена грандиозная иллюминация. На площадках выступали актеры, во дворце были праздничные представления.
Однако Перро не участвовал в этих праздничных церемониях. В его дом пришла непоправимая беда — тяжело заболела его любимая жена Мари.
…Вот уже несколько недель ее мучила страшная неизлечимая болезнь. Оспа. Перро пригласил лучших врачей, обещал им самые высокие гонорары. Но ничего не помогало.
Мари невероятно страдала. Она не плакала, глаза ее, ввалившиеся и потухшие, были сухи. Она только глубоко вздыхала, и вдох и выдох у нее превратились в почти непрерывный стон. Только приняв снотворное, она умолкала и лежала тихо, без движения, но скорбь на ее лице читалась все так же ясно.
Однажды она попросила Шарля честно сказать, каково заключение врачей. Верно ли, что ей следует теперь думать только о Боге. И Шарль не смог солгать этим любимым молящим глазам и признался, что она в опасном состоянии.
Она поняла, что умирает. Но не испугалась, а даже обрадовалась тому, что скоро наступит конец ее страданиям. Она нашла в себе силы сделать последние распоряжения: указала, как именно известить о ее смерти членов семьи, какие суммы денег раздать слугам. Приказала позвать пастора и сама указала ему места из Писания, которые он должен читать ей.
Боли все усиливались, и врач назначал ей все большие дозы снотворного. Так во сне она и умерла.
В течение нескольких дней Шарль не входил в двери Лувра. Он боялся соболезнований — искренних или неискренних, все равно. Они тревожили его сердце, бередили его душу. Он никак не мог примириться с тем, что милой, дорогой Мари уже нет, и никто не мог его утешить. Лишь Пьер, его старший брат, еще там, в церкви, когда отпевали его девочку (он иначе и не воспринимал Мари), обнял его сзади за плечи и шепнул:
— Крепись, брат! Запомни — это на всю жизнь!
Если бы он сказал: «Ничего! Время — лучший лекарь, все пройдет!» — как говорили ему другие, он бы только горько усмехнулся. А брат сказал правду. И он был ему благодарен.
Придет время, и на могиле Мари встанет памятник розового мрамора, а на надгробной плите из мрамора же будет лежать роза с переломанным пополам черенком…
…Судьбе угодно было распорядиться так, что в том же году Шарль Перро был назначен председателем Академии Франции.