1636–1638 годы
1636–1638 годы
Осенью 1636 года отец отвел Шарля в коллеж Бовэ — он находился недалеко от Сорбонны. Отец был высок ростом, при быстрой ходьбе подавался вперед всем своим плохо гнущимся станом и руки при этом держал за спиной. Шарль едва поспевал за ним.
У порога мальчик остановился и сколько ни уговаривал его отец, не хотел идти туда, куда уже не раз заходил со старшим братом. Но тогда он знал, что Николя будет рядом, что он не бросит его, а сейчас все по-другому: отец оставит его в классе одного…
Отец все же затащил сына в классную комнату и усадил за стол.
— Папа, не уходи! — прошептал мальчик, и глаза его были полны слез.
— Я сейчас приду, — пообещал отец. — Я только переговорю с учителем!
Двое мальчишек, находившихся в классе, были так же перепуганы, как и Шарль, однако не до такой степени, чтобы не увидеть плачущего мальчишки.
— Плакса! — прошипел один из них.
В ответ Шарль втянул голову в плечи и сжался в комок: испугался, что его поколотят. Но мальчишкам было не до драки.
Когда отец вернулся, Шарль уже не плакал. Он только крепко стиснул зубы.
— Ну, успокоился, Шарль? — улыбнулся отец.
Мальчик ничего не ответил. Он считал, что отец поступает жестоко, бросая его одного. Шарль даже не поднял глаз и не кивнул отцу на прощание, а только еще крепче сжал зубы и уцепился пальцами за крышку стола.
Отец провел рукой по волосам сына и долго — так казалось Шарлю — шел через класс, а потом обернулся, махнул рукой и вышел, а вскоре вошли еще несколько родителей с детьми. Класс наполнялся.
А потом, когда классная комната уже была полна, вошел учитель — высокий, худой, в черной шапочке поверх седого парика и в черном камзоле. Поздоровался, сел, оглядел класс.
— Давайте знакомиться, — весело сказал он. — Меня зовут Жан Гриншер. Я буду вас учить читать и писать по-латыни, познакомлю с самыми обычными вещами, и вы увидите, что они не так уж и обычны. А теперь назовите свои имена.
Он поднимал одного за другим мальчишек, и те — кто робко, кто посмелее — называли себя. Когда очередь дошла до Шарля, тот продолжал сидеть как приклеенный.
— Ну что же, мальчик, — ласково улыбнулся ему учитель, — встань и назови свое имя.
Шарль едва смог пересилить себя и подняться, а вот голос ему совсем отказал и губы стали как каменные. С большим трудом учитель выяснил его имя, а вот фамилию, сколько ни бился, так и не смог узнать. Тогда учитель подошел к мальчику, вынул из его сумки тетрадку и прочел надписанную отцом фамилию.
— Перро? — удивился учитель. — У меня учились Перро Жан, Пьер и Клод. Николя и сейчас учится. Это твои братья? Так ведь?
Шарль кивнул головой.
— Так это же лучшие ученики коллежа! Ты должен учиться как они!
Мальчик молчал.
После урока чужие мальчишки окружили его и стали шипеть и шепелявить, передразнивая его ответы. И мальчик опять заплакал.
Так началась его учеба в коллеже. Ему было тогда восемь с половиной лет…
* * *
В коллеже было четыре факультета: искусств, медицины, права и теологии. Николя учился на последнем, Шарль на первом — факультете искусств. В коллеж принимали с девяти лет, Шарля отдали на полгода раньше. Родители надеялись, что он за эти лишние шесть месяцев лучше освоится.
Коллеж находился на улице Сен-Жан де Бове. В момент поступления туда Шарля им руководил Жан Гриншер, королевский профессор латыни. Один из лучших преподавателей Парижа, он стремился проводить реформы, желая улучшить дисциплину и учебу одновременно, чтобы не дать детским умам оказаться в коварных сетях иезуитского ордена, который все шире распространял свое влияние.
Жан Гриншер был поклонником гениального чешского педагога Яна Амоса Каменского, книги которого — «Открытая дверь языков» и «Преддверие» — всегда лежали на его учительском столе. Эти учебники латинского языка он считал лучшими.
Латынь в ту пору была языком ученых и вообще образованных людей. Ею пользовались и в чтении, и в переписке, а часто и в разговоре. Без латыни человек не мог шагнуть в мир знаний, ибо на этом мертвом языке были написаны главные книги — как научные, так и художественные. Поэтому на Жане Гриншере лежала самая трудная миссия — научить детей свободно читать, писать и говорить на латинском языке. Самым главным нововведением, подхваченным им, было то, что он предпочитал грамматики, написанные на французском языке, а не на латыни.
На занятия профессор приходил всегда безукоризненно одетым: на его камзоле черного шелка лежал, почти покрывая плечи, широкий белый отложной воротник. Штаны его были ниже колен затянуты черным шнурком, концы которого свисали на синие, зеленые или красные чулки. Сапоги были всегда хорошо начищены. Такой же чистоты в одежде он требовал от учеников. Конечно, он понимал, что на первой же перемене дети станут бегать, тискать друг друга, падать и придут на второй урок помятыми, а иногда и выпачкавшись. Он сам был таким же в детстве. Но в коллеж тем не менее все должны были приходить опрятными.
Шарлю сшили несколько разных по цвету камзольчиков с небольшими округленными отложными воротничками, штаны с завязками под коленями, разноцветные чулки, несколько пар туфель. Круглую шапочку Шарль надевал уже при выходе, и длинные, до плеч волосы ниспадали из-под нее широким «водопадом».
Жан Гриншер приметил Шарля Перро, пожалел и взял под свою защиту. Он только не мог понять, как у бойких бедовых братьев мог вырасти такой тихоня и плакса.
* * *
Первые годы учебы в коллеже стали для Шарля настоящей пыткой. Он боялся учителей так же, как и отца и мать, которые учили с ним уроки по вечерам. При этом они постоянно кричали на него и шлепали за то, что он не может выполнить самое простое задание. «Мать потрудилась научить меня читать… Мой отец брал на себя труд заставлять меня повторять уроки по вечерам после ужина», — вспоминает он в «Мемуарах». И если бы не эта помощь отца и братьев, очень скоро его выгнали бы из коллежа как неспособного. С большим трудом, через слезы и муки, родные добивались от Шарля, чтобы он выучил задание, и на уроке он автоматически отвечал вызубренное накануне. Позднее, когда он добился некоторых успехов в латыни, отец стал требовать от него — как и от Николя — повторять основную суть урока на латинском языке.
«Этот метод, — вспоминал Шарль, — очень хорош для развития тех, кто учится, для проникновения в сущность авторов, которых они заучивают наизусть».
С Николя отец «расправлялся» быстро, зато с Шарлем ему приходилось изрядно поработать, чтобы тот наконец преодолел свою робость и сносно изложил материал.
— Не знаю, Пакетт, — жаловался он жене после этих занятий, — что будет делать Шарль в старших классах? Он не осилит программу!
— Все в руках Божьих, — часто отвечала жена, не поднимая глаз от вязания. При этом — не часто, но бывало — у нее опять вырывалась все та же крамольная фраза: «Ах, если бы был жив Франсуа…»
* * *
Жан Гриншер учил детей видеть и понимать окружающий мир. Он рассказывал им о небе, об огне, о воздухе, об облаках, о земле и богатствах ее недр.
С восхищением он рассказывал ученикам о великих ученых и писателях Древней Греции и Древнего Рима, которые «открыли для нас мир», и читал по-латыни отрывки из произведений Аристотеля, Вергилия, Цицерона, Ювенала, Плутарха. А Гомера не читал, а пел по обычаю древних рапсодов (странствующих певцов). Некоторые мальчишки в перерыве передразнивали, как он «воет на Луну». И в самом деле, было необычно слушать, как учитель делает ударения на каждой стопе гекзаметра и размахивает в лад руками. Шарль в эти минуты не замечал «чудачеств» старика. Холод наслаждения пробегал по его телу. Божественные гекзаметры переливались и шумели, как волны: он видел прощание Андромахи и Гектора, представлял Одиссея, тоскующего по своей Итаке, и сердце его щемила сладкая боль по Элладе — родине богов, родине всех, кто любит красоту. Слезы дрожали в голосе учителя, слезы текли по желтым щекам его, слезы текли по нежным щекам Шарля.
И не ведал он в эти счастливые минуты, что через несколько десятков лет он обрушится в статьях, стихах и книгах против тех, кто считает древних авторов непревзойденными, и докажет, что современные ему авторы по таланту не уступают древним.
Но пока что он восхищается ими. Только восхищение это кончается, как только его поднимает Жан Гриншер и просит повторить один из отрывков. В лучшем случае Шарль что-то промямлит, а чаще промолчит или заплачет.
Так, в постоянных упреках учителя, насмешках учеников, окриках родных и постоянных вечерних зубрежках Шарль закончил первый, а затем и второй классы. Летом он уезжал в Вири, где на время заканчивались его муки. Он снова мог бегать по аллеям парка, гонять по лугу с мальчишками, ловить птиц и бабочек, играть в мяч и в карты, ходить в ночное, сидеть у костра и, конечно, слушать сказки.
* * *
Мальчик растет и не знает, что трагедия истории уже выстраивает действующих лиц сценария, в котором предстоит принять участие и ему, Шарлю Перро.
Какое ему дело до того, что Пьер Корнель создает свою знаменитую трагедию «Сид»? Но придет время, и Шарль Перро обрушится на ее создателя за приверженность к классицизму, и их борьба будет знамением эпохи. Не знает мальчик, что Рене Декарт выпускает книгу «Рассуждение о методе». Перро подхватит смелый лозунг Декарта о завоевании природы человеком и вслед за ним начнет борьбу с традициями средневековой схоластики и теологии. Когда Шарль только переходил во второй класс коллежа, группа академиков («бессмертных») начала работу над составлением «Всеобщего словаря французского языка». Эта работа будет завершена через 56 лет под руководством Шарля Перро!
Мальчик не ведает, что в ответ на новую систему налогообложения крестьяне поднимаются на очередное восстание — одно из многих, которыми полна история его родины.
Несчастная Франция! Она давно измучена крестьянскими мятежами, религиозными войнами, а Тридцатилетняя война и вовсе поставила страну на грань катастрофы. Повзрослев, Шарль узнает, что Франция была не готова к этой войне. А пока что он прислушивается к разговорам взрослых и узнает, что французских солдат бьют на всех границах: немцы вторглись в Бургундию, испанцы — в Пикардию и Гиень. Он услышал разговор отца с Жаном и понял, что у короля нет денег на войну, а в деревне уже нет мужиков, которые могут стать солдатами.
— У мула уже нет сил! — подвел итог отец.
Шарль спросил потом Жана: при чем тут мул, если воюют люди? Жан взъерошил ему волосы и ответил, что «мулом» кардинал Ришелье называет народ.
Потом он не раз слышал это слово. Им пугали дворянских детей. Шарль уловил из разговоров взрослых, что «мулы» взбесились и из города лучше не показывать нос.
Он все время думал о Вири, но братья не упоминали никогда об этом селе, но упоминали совсем иные названия: Гасконь, Гиень, Перигор, Креси, Лангедок и многие другие. Речь шла о провинциях Франции, окруженных реками Гароной и Луарой, — это почти треть Франции, — где развернулось тогда мощное восстание «кроканов» — самое крупное из всех крестьянских восстаний, когда-либо имевших место во Франции. Братья осуждали крестьян, взявшихся за оружие, но обвиняли и солдат, которые безжалостно обирали крестьян вслед за хозяином. Как ни странно, но восьмилетний мальчик понял этот разговор взрослых. Семья Перро имела достаток, поэтому на их столе нередко лежал хлеб по-королевски: это когда в тесто добавляли молоко! За обедом, а нередко и за ужином у них было мясо разных видов, соусы, приправы, не говоря уже о разнообразии супов. Мальчиков (Николя и Шарля) часто баловали на последнюю перемену различным вареньем, глазурью, мускатными орехами, верденским драже, сахаром, пропитанным мускусом и амброй, шоколадом сухим и жидким.
Но Шарль знал, что такое бедность. Однажды в Вири его маленький деревенский друг пригласил его в свой дом попить воды. Перед огромным очагом сидела хозяйка, над кучей пылающего хвороста висел чугунный котел, в котором варилась похлебка с чесноком и репой. Однообразным движением сморщенных пальцев старуха вытягивала из кудели и сучила нить, то поднимая, то опуская быстро вращающееся веретено. Где-то пел сверчок, скреблась мышь, трещали сучья в очаге.
Маленький хозяин деревянным черпаком набрал воды и напоил Шарля, но старуха не отпустила их. Она вынула из котла дымящуюся репу, проколола острой деревянной палочкой, очистила ножом и дала Шарлю. Тот увидел, каким жадным взглядом его маленький друг смотрел на репу, и на улице отдал ему половину.
— И это ваш обед? — спросил тогда Шарль.
Малыш утвердительно кивнул, проглатывая очередной кусок.
И оба тут же забыли про свой разговор и снова пустились в луг играть и бегать…
Теперь Шарль вспомнил и другие крестьянские дома, куда он нередко забегал с товарищами своих игр, и понял вдруг то, на что ни разу не обратил внимания: ни в одном из этих домов не было хлеба!
И он испугался: а что, если и в Вири крестьяне схватят вилы и колья и никогда больше не пустят его играть в цветущих лугах? И поклялся, что будет кормить своих друзей и хлебом, и сладостями.