1693 год

1693 год

Полемика между «древними» и «новыми» продолжалась.

В 1693 году Николя Буало-Депрео публикует свою «Оду на взятие Намюра» и предваряет ее особым «Рассуждением об оде», в котором пишет: «Нижеследующая ода была сочинена по случаю выхода в свет странных диалогов (имеется в виду книга Перро „Параллели между древними и новыми“. — С. Б.), где о всех величайших писателях древности говорится как о посредственностях, которых можно сопоставить с Шапленами и Котенами, и где, намереваясь воздать честь нашему веку, его в некотором роде обесславили, показав, что в наше время находятся люди, способные писать такой вздор. Особенно достается в них Пиндару. Так как красоты этого поэта чрезвычайно оригинальны, будучи заключены по преимуществу в его языке, автор этих диалогов, который, по-видимому, не знает греческого и читал Пиндара лишь в негодных латинских переводах, принял за галиматью все то, что слабость его познаний не позволяла ему понять…»

«Ода на взятие Намюра», написанная в подражание Пиндару, и должна была продемонстрировать величие этого древнего поэта. «Я насколько смог придал в ней пышность своему слогу, — писал Буало, — и по примеру древних дифирамбических поэтов употребил самые смелые фигуры, вплоть до того, что преобразил в звезду белое перо, которое король обыкновенно носит на шляпе и которое в самом деле являет собой как бы зловещую комету в глазах наших врагов, считающих себя погибшими как только замечают ее. Таков замысел этого сочинения. Я не ручаюсь, что оно удалось мне, и не знаю, как примет публика, привыкшая к благоразумной умеренности Малерба, эти необузданные порывы и пиндарические излишества. Но если я потерпел неудачу, я утешусь по крайней мере словами, которыми начинается знаменитая ода Горация»:

Кто, о Юл, в стихах состязаться дерзко

С Пиндаром тщится?

Шарль в ответ публикует «Письмо к господину Депрео, касающееся Предисловия к Оде на взятие Намюра» («Письма горожанина»), в котором доказывает свою правоту и пишет: «Неужели вы не замечаете, насколько с вашей стороны нескромно предполагать, что все должны иметь перед глазами „Поэтическое искусство“?»

«Ода на взятие Намюра» Буало вызвала много откликов, причем далеко не таких лестных, как предполагал автор. В печати появились рассуждения французского поэта и драматурга Мишеля Леклерка, который на примере произведения древнегреческого ритора и философа Лонгина показывал, как далеки от современников его рассуждения.

Буало задели за живое рассуждения Леклерка. И хотя их автор уже умер, Буало пишет «Критические размышления о некоторых местах из сочинений ритора Лонгина».

Он думает написать несколько страниц, но перо его бежит по бумаге и не может остановиться. Буало пользуется случаем ответить и на высказывания Перро против Гомера и Пиндара, а также на только что вышедшие из печати рассуждения господина Леклерка, направленные против Лонгина, и на некоторые критические замечания в адрес господина Расина.

Он пишет «Рассуждение первое», затем «второе», «третье», «четвертое», «пятое», «шестое», «седьмое»…

В конце концов получилось 50 страниц! И большинство из них наполнены злобными выпадами против всей семьи Перро:

«…Господин Перро сам так настоятельно просил меня указать ему на его ошибки, что было бы совестно не удовлетворить его желание. Я надеюсь указать ему не на одну в этих заметках. Это наименьшее, что я должен сделать для него в память об услугах, которые, по его словам, оказал мне его брат, врач, излечив меня от двух тяжелых болезней. Однако брат г-на Перро никогда не был моим врачом. Правда, когда еще юношей я заболел лихорадкой, не внушавшей, впрочем, серьезных опасений, одна из моих родственниц, у которой я тогда жил и которую он пользовал, привела его ко мне; два или три раза лечивший меня врач приглашал его на консилиум. Позднее, три года спустя, та же самая родственница привела его ко мне во второй раз, чтобы посоветоваться с ним по поводу затрудненности дыхания, которую я испытывал тогда и испытываю до сих пор; он пощупал пульс и нашел у меня лихорадку, которой вовсе не было. Тем не менее он посоветовал отворить кровь на ноге — довольно странное средство от астмы, которая мне угрожала. Я был, однако, столь глуп, что в тот же вечер выполнил его предписание. Затрудненность дыхания от этого не уменьшилась, а на следующий день нога у меня так распухла, что я слег на целых три недели. Вот и все его лечение, за которое я молю Бога простить его на том свете.

Я никогда больше не слышал о нем после этого полезного визита, и только когда появились мои „Сатиры“, до меня со всех сторон стали доходить слухи, что он почему-то — я так и не узнал почему — ополчился на меня и обвиняет меня не просто в том, что я выступал против некоторых авторов, а в том, что я высказывал в своих сочинениях опасные, крамольные мысли. Я отнюдь не испугался этих наветов, поскольку в своих сатирах нападал лишь на плохие книги и поскольку сатиры эти полны восхвалений короля, которые и служат их лучшим украшением. Тем не менее я передал господину врачу, чтобы он умерил свой пыл, но это еще больше озлобило его. Тогда я пожаловался его брату, академику, но тот не удостоил меня ответом. Признаюсь, это и побудило меня в моем „Поэтическом искусстве“ превратить врача в архитектора — довольно слабая месть за все поклепы, которые возводил на меня этот врач. Однако я не стану отрицать, что он имел большие заслуги и был человеком весьма сведущим, особенно в физике. Но не все члены Академии наук считают его перевод Витрувия превосходным и не все согласны с тем, что рассказывает о нем его брат. Я могу даже назвать одного из самых знаменитых членов Академии архитектуры, который вызывался доказать ему с документами в руках, что фасад Лувра исполнен по чертежу прославленного г-на Ле Во и что ни это произведение зодчества, ни обсерватория, ни Триумфальная арка не принадлежат профессору медицинского факультета. Я предоставляю им самим разрешить этот спор и заявляю, что я лицо незаинтересованное и скорее даже расположен в пользу врача. Но что, во всяком случае, верно, так это то, что этот врач относился к древним так же, как его брат, и что он не уступал ему в ненависти к великим людям Античности. Уверяют, что это он сочинил пресловутую „Защиту оперы Альцеста“, где, желая поднять на смех Еврипида, сделал странные ляпсусы, которые г-н Расин так хорошо разобрал в своем предисловии к своей „Ифигении“. Его и третьего брата, тоже заклятого врага Платона, Еврипида и всех других хороших авторов я и имел в виду, когда сказал, что эта семья, к которой, впрочем, принадлежит много достойных людей, в том числе, полагаю, и таких, которые не отвергают Гомера и Вергилия, отличается причудливым складом ума.

Надеюсь, меня извинят, если я также воспользуюсь случаем вывести из заблуждения публику, опровергнув еще одну выдумку г-на Перро, утверждающего в адресованном мне „Письме горожанина“, будто он когда-то оказал одному из моих братьев большую услугу, испросив у г-на Кольбера назначение его на должность смотрителя королевского столового серебра. В доказательство он ссылается на то, что, получив эту должность, мой брат каждый год приезжал к нему с визитом, который считал не просто дружеским, а обязательным для себя как знак признательности. Легко доказать лживость этой похвальбы, поскольку мой брат умер в том же году, когда получил эту должность, которую, как всем известно, занимал всего четыре месяца, и, принимая во внимание, что он не извлек из нее никакой прибыли, другой мой брат, для которого мы выхлопотали ту же должность, был даже освобожден от уплаты налога, составлявшего довольно значительную сумму. Мне неловко рассказывать публике такие подробности, но мои друзья убедили меня, что, поскольку упреки г-на Перро затрагивают честь нашей семьи, я обязан показать их лживость».

Но более всего Перро достается за его отношение к древним.

«В самом деле, только признание потомства есть истинное доказательство достоинства произведений изящной словесности, — рассуждает Буало. — Каким бы шумным успехом ни пользовался писатель при жизни, какими бы похвалами его не осыпали, из этого еще нельзя безошибочно заключить, что его сочинения превосходны. Быть может, им придали цену в глазах современников ложный блеск, новизна стиля, модный образ мыслей, и, быть может, в следующем веке у людей раскроются глаза, и к тому, чем прежде восхищались, будут относиться с пренебрежением…

Но когда писателями восхищались на протяжении многих и многих веков, а отвергали их лишь некоторые люди, отличающиеся странным вкусом — ведь извращенные вкусы всегда встречаются, — тогда сомневаться в достоинстве этих писателей не только дерзость, но и безумие. Ведь если вы не видите красот в их сочинениях, из этого не следует, что их там нет, а следует только то, что вы слепы и лишены вкуса…»

«Древние» и «новые» ведут спор о путях развития культуры. Ведут его люди обеспеченные, которых не волнуют такие проблемы, как нехватка хлеба насущного.

А между тем Францию в 1693 году потряс жестокий голод, который продолжился и в следующем году. Вообще в XVII веке 11 раз Францию потрясал страшный голод, охватывающий всю страну, а сколько было еще локальных голодовок! Современный французский писатель Фернан Бродель в книге «Структуры повседневности» приводит страшные картины голода 1693–1694 годов. Самые удачливые и запасливые питались капустными кочерыжками с отрубями, вымоченными в тресковом рассоле. Семьи крестьян и бедняков-горожан умирали тысячами, ибо съели даже траву. «Дороговизна зерна по всему королевству, — пишет Ф. Бродель, — была столь велика, что люди там умирали с голоду; в 1694 году около Мелана урожай собрали до того, как созрели хлеба, ибо множество людей жило, питаясь травой, как животные».

* * *

В 1693 году Буало публикует свои главные полемические статьи и десятую сатиру «Против женщин», уже хорошо известную публике. В ответ Шарль Перро завершает работу над своей сатирой «Апология женщин» и публикует ее. В этой сатире он оскорбительно отзывается о Буало:

Один в своей норе весь век бирюк сей жил.

Ему и слабый пол, любезный нам, не мил.

Смотри, как грозен он, как он неловок, дик,

Как нрав его суров, как груб его язык.

«Апологии женщин» Перро предпослал предисловие, где подверг резкой критике десятую сатиру как самое «слабое и безнравственное» сочинение Буало. «Он вообразил, что тот не ошибается, кто следует примеру древних, и поскольку Гораций и Ювенал позволили себе выступить против женщин в манере непристойной и грубой, оскорбляющей наши нравственные чувства, то и он решил, что вправе сделать то же самое, забывая, что современные нравы отличны от нравов той эпохи, когда жили эти два поэта».

Слепое подражание древним, говорит Перро, и привело к художественной слабости сатиры. Стих Буало «сух», изобилует перестановками слов, переносами, неудачными цезурами. «И все это только для того, чтобы больше походить на стих сатир Горация. Он не задумывается над тем, что у каждого языка есть свое неповторимое своеобразие, особый дух и часто то, что выглядит изящно на латыни, на французском звучит варварски». Многие стихи десятой сатиры, утверждает Перро, неточный и плохой перевод из Ювенала: «Не сделал ли автор этот перевод специально, чтобы показать, насколько новые ниже древних?»

И тут мы вынуждены вывести на страницы книги еще одного персонажа, который сыграл определенную роль в жизни нашего героя. Это богослов-янсенист Антуан Арно, который пользовался большим авторитетом и у «древних», и у «новых». Он был выслан из Франции и жил в это время в Брюсселе. Семья Перро много сделала для того, чтобы Арно вернулся на родину. В целом вопрос был уже решен, оставалось уладить некоторые формальности. И вот Перро, надеясь на поддержку Арно, направил ему свою «Апологию женщин», чтобы получить его одобрение. Ссора с Буало дошла до высшей точки, и друзья Перро посоветовали ему обратиться к Арно.

* * *

Тем временем подрастал младший сын Перро, Пьер. Ему уже 15 лет. Он прекрасно учится, у него хорошая речь, та же любовь к диспутам, что и у отца, и то же умение так логически построить выступление, что противник не находит контраргументов.

Шарль обратил внимание и на то, какой хороший слог в сочинениях сына. Как-то он предложил Пьеру что-нибудь написать: просто так, для развития стиля. И сын принес ему… сказку! Шарлю очень понравилась лаконичность изложения, и он подарил сыну тетрадку в черном коленкоровом переплете и посоветовал, раз он так любит сказки, записывать сюда самые интересные из тех, что у него сохранились в памяти. Эта тетрадка сыграет особую роль в истории французской, а пожалуй, и всей мировой литературы.

Между тем Николя Буало обрушивается на сказки Шарля Перро. Несмотря на то, что опубликована лишь «Гризельда», а «Ослиная Шкура» ходит по рукам, Буало удостаивает эпиграммами обе сказки. «Гризельду» он высмеивает за ее неправдоподобность (известно, как он ненавидит женщин!), а «Ослиную Шкуру» — за ее «образцовую скучность». Кроме того, он хорошо усвоил теорию племянницы Шарля Перро Леритье де Виллодон о научном происхождении сказок и вслед за ней утверждает, что народные сказки есть не что иное, как пересказанные трубадурами главы из рыцарских романов XI и XII веков, забывая о том, что сами трубадуры были выходцами из простого народа, и даже в этом смысле сказки — это творения народа.

Но Шарль Перро не принимает этой гипотезы. Чтобы убедить любимую племянницу и ответить на аргументы «древних», он вынужден поближе заняться этим вопросом. И оказывается, что гипотеза трубадуров не решает всех трудностей вопроса о происхождении сказок. В частности, она не объясняет, почему некоторые рассказы, которые были якобы написаны в XI–XII веках, обнаруживаются почти такими же в произведениях, появившихся десятью веками раньше. Перро неоднократно возвращается к этой проблеме в книге «Параллели между древними и новыми» и выдвигает идею о том, что даже гомеровские поэмы вполне могли бы быть «ученым переложением сказок старины». В конце концов он узнал о происхождении сказок достаточно, чтобы без колебаний указать их подлинный источник. «Это бесчисленное количество отцов, матерей, бабушек, гувернанток, которые пересказывали древние сказки, может быть, в течение тысяч лет, обогащая их и добавляя к ним новые обстоятельства».