УЗЕЛ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

УЗЕЛ

Мы жили рядом. Два огромных дома,

по тысяче квартир, наверно, каждый,

не менее. И оба знамениты

в столице этой брошенной и ныне

считающейся центром областным.

Нас разделял унылый переулок,

как и дома, изрядно знаменитый

одной из самых популярных бань.

А для меня еще старинной школой,

построенной купечеством столичным,

как говорили, лучше всех в России.

За девять лет я кончил десять классов

(поди, не всякий эдак отличится),

но, впрочем, не об этом речь совсем.

Мы жили рядом. Я звонил в любое

из четырех времен, объявших сутки,

и, кажется, на сто моих звонков

она не подошла четыре раза.

Ну, пять, ну, шесть, но все-таки не больше.

Я назначал свиданье в переулке,

давал ей четверть часика на то,

что у женщин называется порядком,

и выходил. Она уже ждала.

Она всегда уже была на месте.

И это почему-то восхищало

и восхищает до сих пор меня.

Она приехала в мой город из Сибири,

в ней, очевидно, проступало счастье

от жизни у Невы и Эрмитажа,

дворцов Растрелли, чуда Фальконета

и кучи просвещенья и красот.

Я выходил из подворотни и

глядел на полноватую фигурку

(чуть-чуть, ведь в этом что-то есть,

при должном росте, правильной осанке,

при сильной пропорциональной плоти

два лишних килограмма — не беда!).

Мы посещали садики, киношки,

пустующие выставки и просто

мне милые пустынные места

как, например, Смоленку, Пряжку, остров

Аптекарский и тот кусочек взморья,

что неизвестен, издавна запущен,

завален ржавыми, сухими катерами

и досками соседних лесопилок,

и всяким хламом, — знаете его?

За стадионом он напротив стрелки.

Мы что-то ели, если были деньги,

то покупали красное вино

(она другого не признавала)

и возвращались на речном трамвае.

Мы поднимались на второй этаж

в мою запущенную комнатушку

и пили чай, который я умел

заваривать по старому рецепту.

И я всегда, всегда, всегда

одну и ту же доставал пластинку,

и радиола долгими часами ее играла.

Горела лампа в пестром абажуре

густым и сладким светом. Вечерело.

Она вытягивала ноги и просила

мой старый свитер, было зябковато,

когда мы выпускали дым в окно.

И было так спокойно. Никогда

мне больше не бывало так спокойно.

Шипел адаптер, разлетался дым,

часы постукивали на буфете.

Я твердо знал, пока она со мной,

покой и ясность, медленная сила,

как плотная свинцовая защита

вокруг меня. Сибирская Диана,

чуть утомленная прогулкой и охотой,

она была охраной мне, она

одна за нас двоих хранила

покой, в котором бодрствует душа.

Когда я открывал глаза, то видел

ореховые волосы ее,

лежавшие и медленно и тяжко.

(Хотел бы описать точнее, но

не получается.) Тяжелая прическа,

напоминавшая античный шлем,

тем более что были там и пряди

светлее прочих, словно из латуни.

Овальное курносое лицо,

две родинки на твердом подбородке

и, Боже мой, зеленые глаза.

Совсем зеленые, как старое стекло,

того оттенка зелени, который,

по-моему, синей всего на свете.

Тогда мы заводили не спеша

полубеседу, полуразвлеченье…

«Послушай, если сможешь, —

она вдруг говорила, —

поедем в воскресенье

хоть в Гатчину или куда захочешь.

Я в Гатчине была назад полгода,

какой там парк запущенный дворцовый!

Я там нашла еловую аллею

и, если ты со мной поедешь,

до смерти не забуду этих елок».

И слово «смерть» она произносила

серьезно и при этом улыбалась

мне уголками губ и поправляла прядь.

И я не знал еще, что всякий день и час,

не связанный в томительный и тесный,

неразделимый узел соучастья,

есть попусту потерянное время.

А впрочем — тут правил нет!

Ведь я любил ее. И я об этом

ни разу, вот вам крест, не догадался…

1973