ОНА ВОШЛА В КАКОМ-ТО ТЕМНОМ ПЛАТЬЕ

ОНА ВОШЛА В КАКОМ-ТО ТЕМНОМ ПЛАТЬЕ

«АРАРАТ»

Год шестьдесят второй. Москва и святки,

Мы вместе в ресторане «Арарат»,

Что на Неглинной был в те времена.

Его уже преследовали. Он

В Москву приехал, чтобы уберечься.

Но уберечься выше наших сил.

Какое-то армянское сациви,

Чанахи суп, сулгуни сыр, лаваш.

На нем табачная простая тройка,

Пиджак, жилет да итальянский галстук,

Что подарил я из последних сил.

А публика вокруг — что говорить?

Московские армяне — все в дакроне,

В австрийской обуви, а на груди — нейлон.

Он говорил: «В шашлычной будет лучше».

Но я повел в знакомый «Арарат».

Он рыжеват еще, и на лице

Нет той печати, что потом возникла, —

Печати гениальности. Еще

Оно сквозит еврейской простотою

И скромностью такого неофита,

Что в этом «Арарате» не бывал.

Его преследует подонок Лернер,

Мой профсоюзный босс по Техноложке,

Своей идеологией, своей коррупцией.

И впереди процесс, с которого и начался

Подъем. Ну а пока армянское сациви,

Сулгуни сыр, чанахи — жирный суп.

Он говорит, что главное — масштаб,

Размер замысленный произведенья.

Потом Ахматова все это подтвердит.

Вдвоем за столиком, а третье место пусто,

И вот подходит к нам официант,

Подводит человека в грубой робе,

Подвиньтесь — подвигаемся,

А третий садится скромно в самый уголок.

И долго, долго пялится в меню.

На нем костюм из самой бедной шерсти,

Крестьянский свитер, грубые ботинки,

И видно, что ему не по себе.

«Да, он впервые в этом заведенье», —

Решает Бродский, я согласен с ним.

На нас он смотрит, как на мильонеров,

И просит сыр сулгуни и харчо.

И вдруг решительно глядит на нас.

«Откуда вы?» — «Да мы из Ленинграда». —

«А я из Дилижана — вот дела!»

И Бродский вдруг добреет. Долгий взгляд

Его протяжных глаз вдвойне добреет.

«Ну как там Дилижан? Что Дилижан?» —

«А в Дилижане вот совсем неплохо,

Москва вот ужас. Потерялся я.

Не ем вторые сутки. Еле-еле

Нашел тут ресторанчик „Арарат“». —

«Пока не принесли вам — вот сациви,

сулгуни — вот, ты угощайся, друг!

Как звать тебя?» — «Ашот». —

«А нас Евгений, Иосиф — мы тут тоже ни при чем»

Вокруг кипит армянское веселье,

Туда-сюда шампанское летает,

Икру разносят в мисочках цветных.

И Бродскому не по душе все это:

«Я говорил — в шашлычную!» — «Ну что же,

В другой-то раз в шашлычную пойдем».

И вдруг Ашот резиновую сумку

Каким-то беглым жестом открывает

И достает бутылку коньяку.

«Из Дилижана, вы не осудите!»

Не осуждаем мы, и вот как раз

Янтарный зной бежит по нашим жилам,

И спутник мой преображен уже.

И на лице чудесно проступает

Все то, что в нем таится:

Гениальность и будущее,

Череп обтянулся, и заострились скулы,

Рот запал, и полысела навзничь голова.

Кругом содом армянский. Кто-то слева

Нам присылает вермута бутылку.

Мы отсылаем «Айгешат» — свою.

Но Бродскому не нравится все это,

Ему лишь третий лишний по душе.

А время у двенадцати, и нам

Пора теперь подумать о ночлеге.

«У Ардовых, быть может?» — «Может быть!»

Коньяк закончен. И Ашот считает

Свои рубли, официант подходит,

Берет брезгливо, да и мы свой счет

Оплачиваем и встаем со стульев.

И тут Ашот протягивает руку,

Не мне, а Бродскому, и Бродский долго-долго

Ее сжимает, и Ашот уходит.

Тогда и мы выходим в гардероб.

Метель в Москве и огоньки на елках —

Все впереди, год шестьдесят второй.

И вот пока мы едем на метро,

Вдруг Бродский говорит: «Се человек!»