5. «ИНОСТРАНЕЦ» У СЕБЯ НА РОДИНЕ
5. «ИНОСТРАНЕЦ» У СЕБЯ НА РОДИНЕ
Прежде чем отправить меня на первое заграничное задание в Вену, Павел Иванович Берзин предложил мне кончить специальную школу при Четвертом управлении.
— Университет имени Свердлова тебе не удалось кончить, — Берзин улыбнулся. — Будем надеяться, что на этот раз ничего не случится.
До конца занятий ничего не случилось. Занятия в школе были сравнительно краткосрочными, их программа была уплотнена до максимума. Мы изучали основы сложного искусства разведки. Нам преподавали географию и разные другие дисциплины люди из управления, главным источником знаний для которых была практика.
Меня избрали старостой курса. Еще когда определялся состав курса, Берзин попросил меня предложить людей для пополнения кадров управления. Разумеется, оставаться работать в управлении было не обязательно, мало кто из слушателей курсов в дальнейшем избрал нелегкий путь разведчика. Но профессионалу революционеру было полезно получить серьезную подготовку — разве мог кто-нибудь из нас знать, какие задачи придется решать завтра?
Занятия проводились строго четырнадцать часов в день. Экзамены сдавали по всем предметам. Старались извлечь максимальную пользу из контактов с преподавателями — подлинными мастерами своего дела. После выпускных экзаменов наш курс получил высокую оценку. Нам вручили похвальную грамоту от руководства школы за проявленное усердие в учебе и безукоризненную дисциплину. К этому времени в Москву вернулся объездивший ряд стран (в том числе и Болгарию) Гриша Салнин. У него сложилось прекрасное впечатление о нашем народе и нашей партии. И в то же время он был не на шутку встревожен. Старый, закаленный в революционных битвах большевик, выполнявший специальное поручение, не мог не заметить вредных тенденций, исходивших из Военного центра нашей партии, воспринявший в середине 1924 года пагубную тактику террора. Гриша пришел к выводу, что эта тактика доведет до беды. И поспешил досрочно вернуться в Москву, чтобы сигнализировать о появившейся опасности…
Незадолго до возвращения Гриши до нас дошла еще одна весть, очень опечалившая нас: мы узнали о гибели Васила Каравасилева. После Сентябрьского восстания он эмигрировал в Советский Союз, но весной 1924 года по решению партии вернулся на родину, на этот раз «по суше», через Вену. Центральный Комитет, высоко оценив боевые и военно-организаторские качества Каравасилева, привлек его к работе в Военном центре. Но вскоре он был арестован и во второй половине октября 1924 года казнен…
Это был один из самых одаренных и смелых коммунистов Плевенской организации. С его гибелью наша партия понесла тяжелый урон.
Пленум Коминтерна в январе — феврале 1925 года принял решение: настоятельно рекомендовать Болгарской коммунистической партии отменить курс на вооруженное восстание. Для участия в работе пленума в Москву прибыл секретарь партии по организационным вопросам Станке Димитров. Вскоре после завершения работы пленума, вооруженный его решениями, Станке отправился на родину, чтобы восстановить нормальное положение в Центральном Комитете, Военный центр которого, дезориентировав руководство, вел партию к неизбежному краху.
Станке Димитров пользовался полной поддержкой опытных болгарских коммунистов, предвидевших назревающую драму, но не имевших возможности помешать ей.
Когда Васил Коларов знакомил меня с задачей, я почувствовал, что он не на шутку встревожен, так было и в июне 1923 года, когда ему стало известно о нейтралитете Центрального Комитета. Полтора года, прошедшие с того времени, ознаменовались важными событиями в жизни нашей партии. Ей грозили две смертельные опасности. Первая была успешно преодолена; вторая, как дамоклов меч, нависла над партией, над тысячами ее членов, над верными единомышленниками, над всеми демократами и честными людьми в стране, ненавидевшими кровавую власть Цанкова.
— В дни восстания погибли тысячи самых верных наших людей, — сказал Васил Коларов. — Десятки наших товарищей были убиты после восстания. Наша партия никогда не забудет Вылчо Иванова, Яко Доросиева, Велу Пискову, Димо Хаджидимова, Харалампия Стоянова, Тодора Страшимирова, Христо Гюлеметова… Но линия Военного центра — отвечать ударом на удар — вредная, пагубная. Коста Янков и другие товарищи, ослепленные контратакой, не видят, что обрекают коммунистические кадры на полное истребление… Единственно правильный ответ на усилившийся террор властей — организованное отступление. Нужно немедленно отменить курс на вооруженное восстание. Нужно вывести боевые отряды с гор и перебросить их за границу. Партия должна установить прочные связи с массами, врасти в них. А потом, когда наступит благоприятный момент, снова подняться в атаку…
Москва — Варшава — Прага — Вена. Я выехал в Австрию, чтобы оттуда спокойно добраться до Софии, передо мной стояла задача — содействовать отмене курса на вооруженное восстание. Я отправился один, но мне сказали, что на родину посланы многие деятели партии с той же задачей.
Самые большие надежды возлагались на Станке Димитрова, который в начале апреля тем же путем, через Вену, отправился на родину. В Болгарии нам предстояло работать под руководством Станке.
Я пересек границу в купе первого класса экспресса «Ориент», который двигался по маршруту Гамбург — Берлин — Вена — Белград — София — Стамбул. Таможенные и пограничные проверки прошли нормально — паспорт у меня был надежный, багаж не представлял для властей никакого интереса. В паспорте значилось, что я серб, в графе о роде занятий стояло: «Торговец».
От Драгомана до Софии экспресс шел без остановки. На перроне софийского вокзала было многолюдно. Лоточники, носильщики, извозчики назойливо предлагали свои услуги. Вероятно, в толпе сновали и тайные агенты.
Носильщик мне был не нужен, но извозчика я решил взять. Старый, мрачного вида извозчик нахлестывал кнутом, тощую клячу и вез меня по бульвару Марии-Луизы (ныне Георгия Димитрова). Я заговорил с ним, не побоявшись, что он может оказаться агентом властей. Извозчики-агенты обычно имели здоровых, откормленных лошадей, и сами они были молодые, болтливые, раздражающе любопытные люди.
— Как дела, приятель? Я вот был в Европе по торговым делам, не читал наших газет… Что слышно, бандиты в горах все еще бесчинствуют?
Извозчик смерил меня долгим взглядом, помолчал, дожевал усы, потом сказал:
— Не знаю, кого ты называешь бандитами, господин, но бандиты есть, бесчинствуют…
— Коммунистов, разумеется! Они творят насилия… Стреляют на улицах…
Старик не спешил с ответом.
— Стреляют, правду говорить, господин… Но больше стреляют в них… Вот давеча застрелили одного около Владайской реки. Убийцу арестовали, отвели его в участок через одни ворота, а потом выпустили через другие…
Я молчал. Старик стал мне симпатичен, и мне хотелось задавать ему еще вопросы: ему — человеку честному, бедняку, — нечего было терять, он мог говорить что думает, мог позволить себе поставить на место преуспевающего выскочку, каким я казался ему. Я удовлетворил свое любопытство. Мне хотелось только выяснить, не произошло ли каких новых событий с того момента, когда я покинул Москву. Ничего нового. Все «нормально», то есть события неумолимо продолжают развиваться тем же чередом…
Мы проезжали мимо здания бывшего клуба нашей партии. У меня защемило сердце. После сентября двадцать третьего года враги превратили наш дом-святыню в дирекцию полиции. Оттуда исходили приказы об истреблении коммунистов и всех прогрессивно настроенных людей; там истязали и убивали. Здание, совсем недавно излучавшее свет благородных идей, превратилось в цитадель фашистского мракобесия…
— Приехали, приятель, — сказал я, когда мы миновали Львиный мост и поравнялись с гостиницей на углу.
Я протянул извозчику банкноту и попытался перехватить его взгляд. Тот посмотрел на деньги и хотел вернуть сдачу.
— Не надо, — остановил я его, небрежно махнув рукой. — Будь здоров…
Извозчик проводил меня грустным взглядом и, не сказав ни слова в ответ на мое пожелание, поехал…
Я не сердился на него. Наоборот, неподкупное поведение старика наполнило сердце теплотой. «Можно расстреливать народ, — повторял я пришедшие на ум слова, — но победить его невозможно…»
Было 14 апреля 1925 года.
Я еще не успел установить связи с товарищами, чьи адреса получил в Москве и Вене. София была напугана повседневными, перестрелками и кровавыми расправами на улицах. Большинство деятелей партии жило нелегально или полулегально, и разыскать их оказалось невероятно трудно. Моя задача еще больше осложнилась после взрыва в церкви святой Недели.
В тот день, 16 апреля, незадолго до обеда, когда отпевали убитого генерала Георгиева — военного коменданта Софии, вдруг с треском обрушился купол церкви. Это была последняя авантюристическая операция Военного центра.
Результаты известны. Фашистские погромщики воспользовались этим взрывом, чтобы осуществить давно задуманный план поголовного физического истребления сотен тысяч болгарских коммунистов, членов Земледельческого союза, прогрессивных деятелей. «Черные списки», составленные задолго до этого, были немедленно извлечены из сейфов, и уже в ночь на 17 апреля началась неслыханная кровавая расправа.
Буквально через несколько часов после взрыва в церкви София была наводнена тысячами полицейских и солдат. Разрушенная церковь, все соседние кварталы и улицы в центре были оцеплены. Затем начались облавы в пролетарских кварталах. По всей стране было объявлено военное положение. Полиция обыскивала каждый дом, каждую квартиру, были арестованы сотни, тысячи невинных людей. Над городом стоял стон. Страна была залита кровью. В провинции власти даже не давали себе труда объяснить, что «ищут совершивших покушение»; людей выволакивали на улицу и расстреливали без суда. Над Болгарией сгустилась долгая, бесконечная ночь белого террора.
Без колебаний я на второй день после взрыва уложил свои чемоданы. Наше мероприятие сорвалось, мы не успели предотвратить ужасную беду. Меня проводили так же любезно, как и встретили, — деньги прокладывали путь к сердцу хозяина любой гостиницы. Пришлось быстро решать, через какой пункт покинуть страну. Ехать через Драгоман я не мог: вдруг кто-нибудь из пограничных полицейских инспекторов меня запомнил; ехать через Русе тоже было опасно: меня предупредили товарищи, что там полиция особенно бдительна. Я решил ехать через Лом — небольшую пристань на Дунае, где обычно грузили товары для Средней Европы; наверно, полиция там не столь придирчива к пассажирам, особенно когда у них в кармане заграничный паспорт на имя крупного торговца.
Софийский железнодорожный вокзал был наводнен полицейскими в форме и тайными агентами. Проверяли каждого, кто покидал столицу, тщательно сличая физиономии с фотографиями на документах. Мой паспорт, сфабрикованный в Вене, оказался безупречным. Поезд тронулся. Состав кишел агентами и полицией. Они бесцеремонно проверяли всех, каждого мало-мальски «подозрительного» пассажира выводили на первой же станции.
По счастливому совпадению поезд, в котором я ехал, прибыл в Лом почти одновременно с рейсовым пароходом австрийского ведомства, в те годы обслуживавшего все нижнее и среднее течение Дуная. Таможенники и пограничная полиция и здесь не чинили мне никаких препятствий, и минутой позже я оказался в салоне венского парохода. Вздох облегчения вырвался из моей груди, когда убрали сходни. Пароход дал гудок и двинулся против течения.