Эпилог

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Эпилог

Уже с рассвета двенадцатого апреля 1861 года во всех батальонах, во всех батареях знали: начинается… Войска северян не хотят уходить из форта Самтер, не хотят признавать права свободного Юга. Значит, их нужно прогнать, проучить раз и навсегда.

Над кирпичными стенами форта, на утреннем небе над морским горизонтом звездно-полосатый флаг. Вдоль гребня стены за брустверами неторопливо двигаются синие каскетки — сменяют караул. А в километре, напротив, на травянистых холмах, на опушках леса, подальше, ряды белых палаток, поближе — свежие песчаные насыпи, обложенные плетеными фашинами. Торчат стволы пушек. Над ними синие флаги, перекрещенные косыми красными крестами, семь белых звезд. Флаги конфедерации южных штатов, отделившихся, отвергших власть Вашингтона. Торопливо снуют серые мундиры.

Руффин на передовой батарее. Единственный штатский среди офицеров и солдат. Опять, как полтора года назад у эшафота.

— Ну что ж, джентльмены, как говорил Цезарь, жребий брошен. Приказ правительства конфедерации однозначен, срок ультиматума истекает через пять минут. Придется ядрами напомнить господам янки, кто здесь хозяин.

— Мистер Руффин, вы наш гость, сэр, наш друг и просветитель. Позвольте вам предложить честь сделать первый сигнальный выстрел.

— Благодарю, полковник, очень польщен, горжусь.

— Эй, парень, подай фитиль нашему гостю! Становитесь сюда, остерегайтесь колес. Прикладывайте запал по моему знаку.

Грохот. Рывок пламени. Бело-серые клубы дыма. Чад. Черная тяжелая пушка подпрыгнула, рванулась назад, скрежетнув колесами. Справа и слева грохот. Короткие молнии…

— Поздравляю вас, джентльмены, с началом кампании. Теперь наступит конец власти северян. Поздравляю вас, мистер Руффин, вы сделали первый выстрел.

— Благодарю вас, сэр. Но это, пожалуй, не первый выстрел. Война началась еще в Харперс-Ферри. И первым стрелял Джон Браун.

Пять дней спустя, семнадцатого апреля 1861 года, вдоль булыжной мостовой Бродвея, выбитой копытами и колесами, маршировал большой отряд. Новенькие, еще не измятые синие куртки, еще не истоптанные сапоги, не потускневшие глянцевые ремни. Новенькие блестящие ружья… Впереди барабанщики, стучат размеренно, отбивая ритм песни. Высокий, почти мальчишеский голос завел протяжно, как псалом:

Прах Джона Брауна

Покоится в земле…

Вся колонна загудела торжественно, однако не ускоряя напев, в лад барабанам, в лад шагу:

Дух Джона Брауна

Шагает по земле.

— Откуда вы, парни, чей отряд?

Офицер, шагавший сбоку и подтягивавший вполголоса мотив, сбиваясь в словах, ответил горделиво:

— Второй батальон Массачусетского полка Флетчера-Вебстера.

— Лихие парни…

— Хорошо поют…

— Эй, массачусетцы, старина Эйб в Белом доме ждет не дождется, когда вы придете Вашингтон защищать, а вы тут псалмы распеваете.

— Какие же это псалмы? Это новая песня. Про старика Брауна поют.

— Да, Браун, вот кто был бы нужен теперь. Он умел колотить южан. За ним черные пошли бы сотнями тысяч.

— Побойтесь бога, мистер. Что вы говорите? Восстание негров? Да ведь это гибель для всех американцев. Вот из-за таких безумных аболиционистов и началась братоубийственная война. Скорее бы кончилось. Хорошо, что старого головореза Брауна вовремя повесили.

— Оторвать бы вашу дурацкую голову!

— Капитан Браун — великий воин Америки. Правильно поют массачусетцы: «Дух Джона Брауна шагает по земле…»

Вашингтонская газета «Индепендент», 9 августа 1861 года:

«Кто мог представить себе полтора года тому назад, что тысячи человек пойдут по улицам Нью-Йорка и будут вдохновенно, едва ли не молитвенно, петь хвалу Джону Брауну… Так еще не чтили ни одного героя нынешней войны».

Джордж Стирнс писал жене из Луисвилля: «Делегация миссурийцев поет в вагонах песню о Джоне Брауне».

Хиггинсон рассказывал: «Я никогда не испытывал ничего подобного. В этом есть какая-то потрясающая народная справедливость, что ЕГО имя стало гимном войны».

Сентябрьский вечер шестьдесят второго года. Над Харперс-Ферри черными клочковатыми столбами дым пожаров. По опустевшим улицам идут солдаты в синих мундирах. Идут усталые победители, идут вразброд, не торопясь.

Войска северян вступают в город. Обгоняя пеших, рысят офицеры, катят фургоны обозов. Грузные кони тянут пушки. У пожарного сарая толпа синих мундиров. Во дворе арсенала телеги, оседланные лошади. Молодые офицеры переговариваются:

— Неужели квартирьеры не нашли для штаба лучшего места?

— Командир полка велел расположиться только здесь.

— Вот он и сам идет, можешь спросить у него.

— Вам не нравится помещение, джентльмены? Не слишком удобно? Потерпите, здесь мы ненадолго задержимся. Но зато наш славный двадцать восьмой полк отвоевал у мятежников святое место. В этом каменном мешке три года тому назад сражался Джон Браун. Их было двадцать два бойца — двадцать два против всего Юга, против двух веков рабства. Чтобы осилить горсточку героев, понадобились тысячи ополченцев, федеральные войска, батальоны морской пехоты. Сам полковник Роберт Ли командовал наступлением.

— Это нынешний генерал конфедератов?

— Да, он самый. Тогда и он, и все, кто с ним, были уверены, что, осилив старика Брауна, они осилили и его дело. А потом, второго декабря, мы с его вдовой здесь же ждали, когда привезут из Чарлстона тело казненного… Запомните это место, парни! Здесь Джон Браун начал войну, которую мы с вами должны закончить победой.

— Правильно, майор…

— Слушайте, слушайте…

— Мы еще притащим сюда генерала Ли, заставим и его поклониться этой земле.

Второго декабря сенатор штата Иллинойс Авраам Линкольн, кандидат в президенты, заявил: «Старого Джона Брауна казнили за государственную измену, Мы не можем протестовать против казни, хотя он, как и мы, считал, что рабство несправедливо. Но это обстоятельство не может оправдать насилие, кровопролитие и измену. Нет никаких оснований считать его правым…»

Священник Фейлс Ньюхолл из Роксбери говорил с амвона, что отныне слово «измена» стало святым в американском словаре; священник Эдвин Уилок из Бостона благословил «святую и блистательную измену Джона Брауна».

Первого января 1863 года Линкольн подписал Декларацию об освобождении рабов: «Я, Авраам Линкольн… в момент вооруженного восстания против Соединенных Штатов применяю как необходимую военную меру для подавления этого мятежа следующее: я заявляю, что все лица, которые были рабами… в тех штатах и в тех округах, которые восстали… отныне считаются свободными… И далее я заявляю, что такие люди… будут зачисляться в армию Соединенных Штатов.

…Воздавая справедливость черной расе, мы гарантируем свободу белой…»

Гарибальди, узнав о Декларации, приветствовал Линкольна как «продолжателя дела Христа и Джона Брауна».

Среди войсковых частей, выстроившихся у виселицы, была колонна военного училища. В первой шеренге стоял, напряженно вытянувшись, бледный юноша с лихорадочно блестевшими глазами. Кадет Джон Уилкс Бутс учился плохо, он медленно соображал на испытаниях, был неповоротлив в строю. Товарищи не любили его за хвастовство и заносчивость, но с удовольствием слушали, как он декламировал монологи из трагедий, мелодрам и, завернувшись в простыню, изображал Цезаря или Гамлета. Он был сыном известного актера, его старший брат уже прославился как исполнитель шекспировских ролей, но младший Бутс мечтал о славе еще более громкой, чем та, которую можно добыть на сцене.

Бутс глядел на казнь, испытывая не только удовлетворение — вот он, конец врага, — и любопытство — такое зрелище он видел впервые, — но и зависть. Двойную зависть, — он восхищенно завидовал тем, кто осилил страшного Брауна из Осоватоми и привел его на эшафот, и втайне, сам себе не признаваясь, зло завидовал этому ненавистному разбойнику. Он прославлен, вся Америка, весь мир шумят о нем. Завидовал даже гордому спокойствию Брауна.

Бутс не стал офицером. О ходе военных действий он узнавал из газет и рассказов участников. Он тем исступленней ненавидел Север, чем дальше на Юг продвигались армии северян, тем надрывнее любил побежденный Юг, чем явственнее сознавал, что уже никогда не будет сражаться за его поруганные права…

Когда он впервые увидел президента Авраама Линкольна, он мгновенно вспомнил площадь в Чарлстоне, виселицу, последние минуты старика Брауна.

Он был чем-то очень похож, этот иллинойский плотник-адвокат, на того фермера из Новой Англии! такой же долговязый, тощий, угрюмый плебей, с немигающим взглядом фанатика, такой же неумолимый враг Юга… Читая в газетах речи Линкольна, слушая разговоры о нем — и восторженные и бранные, — Бутс испытывал острую, ненавидящую зависть, почти как тогда, у подножия виселицы, но к тому еще мучительную от бессилия: ведь этот был не только всемирно прославлен, но и всевластен, побеждал, жил…

Пятнадцатого апреля 1865 года все газеты США, а затем и газеты всего мира сообщили: убит Авраам Линкольн. Президент смотрел спектакль. Убийца, вошедший в ложу сзади, поразил его несколькими выстрелами в затылок и бежал через сцену с криком: «Sic semper, tyrannis! Юг отомщен!»

Вскоре стало известно: убийцу президента — актера Бутса — застрелили преследователи.

Томас Вентворт Хиггинсон второго декабря в своей церкви в Уорчестере, за шесть тысяч миль от Чарлстона, писал Джону Брауну-младшему: «Если бы он был моим отцом, я знаю, что я испытывал бы все судороги горя вместе с благодарностью за то, что он был источником великого добра. Его первоначальный план потерпел поражение, но ого истинно великое дело увенчалось успехом».

В тот же вечер на митинге Хиггинсон сказал: «Джона Брауна нам снасти не удалось, а угнетенные, ради которых он погиб, все еще в цепях».

Когда началась Гражданская война, Хиггинсон разрабатывал планы партизанских набегов на Виргинию, он напомнил о замыслах Брауна: «Мы должны привлечь полковника Монтгомери, который сражался в Канзасе, мы должны привлечь таких людей, как Джон Браун-младший. Я хочу, чтобы слухи о Джоне Брауне достигли южан. Само по себе одно лишь его имя вызовет страшную тревогу и отгонит войска мятежников от Вашингтона».

На рассвете оранжево-розовом — взъерошенные силуэты пальм, угловатые крыши над круглыми горбами садов.

Сквозь тишину, влажную от росы, пронзительный, гортанный, протяжный звук трубы. Обрывистые шумы — будто высыпают камни из мешков, картошку из деревянных ящиков. Топот в лад.

Еще гортанней труба, заунывней рокот барабана, Мгновение тишины.

Сотни мужских голосов гудят над пальмами, над крышами. Краснеет. Зеленеет. Синеет. Выплывает солнце вишнево-красное, через минуту невыносимо слепящее. Хор все громче.

— Господи, спать не дают. И с чего это черномазые в будни выть стали.

— Мэм, это янки в казармах молятся.

— Что ты плетешь, дура? Какие янки? Это же негритянские молитвы. У нас на плантации каждую субботу и воскресенье твои родичи так поют.

— Истинная правда, мэм. Я как услышала, полезла на чердак посмотреть, где поют… Это в казармах, где янки.

— Что же это такое? Неужели эти проклятые северяне согнали черномазых со всего графства, чтобы они им песни вели?

— Леди и джентльмены! Закрывайте ставни! Закрывайте ворота и двери! Заваливайте их всем, чем можете! Заряжайте ружья! Берите топоры! Настал конец света… Идут черные янки…

— Спасите… куда бежать?

— Некуда, леди…

— Молитесь, настал день гнева. Наши черные братья, заблудшие овцы, надели синие мундиры северян, взяли оружие, стали слугами дьявола. Они будут воевать против Юга.

— Заткни глотку, отец проповедник. Твои седины выросли на глупой рабской башке. Наши парни стали воинами свободы. Молодец Линкольн, дал неграм оружие. Эй, Сэм, Дик, пошли в казармы, пусть и нас возьмут.

— Ну, теперь конец Югу! Теперь проклятью северяне покончат со всеми нами… Они вооружили черномазых. Значит, отменят рабство. Черные обезьяны с винтовками и пушками — это гибель всей белой цивилизации. Они будут убивать всех белых мужчин, насиловать всех белых женщин, все уничтожат, разрушат, сожгут.

— Напрасно вы каркаете, сэр, как ворона, ведь армии Ли и Джексона еще сражаются, еще колотят синих. Еще не всем дням вечер наступил.

— Я не каркаю, молодой человек, а говорю правду. И если бы сейчас не требовалось единение всех южан, то за такие оскорбления я бы вызвал вас и пристрелил на месте. Но что могут сделать тысячи, даже сотни тысяч наших храбрых воинов, если они окружены миллионами взбесившихся черных. А получив оружие, те непременно взбесятся. Ведь они же не люди. Нас может утешить лишь то, что они будут истреблять всех белых, значит, набросятся и на северян. Они начнут с Нового Орлеана, а потом и Нью-Йорк уничтожат.

— Так это правда, лейтенант, у нас будет негритянский полк?

— Да, сегодня они присягают знамени Штатов.

— А кто ими командует? Офицеры у них тоже черные?

— Есть несколько младших офицеров негров, много сержантов и капралов. Но большинство офицеров — белые. Командир полка Томас Вентворт Хиггинсон — настоящий джентльмен, коренной американец, священник, ученый и давний противник рабства. Он был другом старого капитана Брауна.

— Скажи честно, сержант, ты согласился бы командовать взводом черномазых?

— Почему ж нет? Из черных парней, работящих, богобоязненных, скромных, я мог бы сделать лучших солдат, чем из таких упрямых лодырей, как твой чикагский дружок…

— Спасибо, сержант, вот теперь я понимаю, почему южане называют нас негролюбами. Я-то никогда не имел дела с неграми. Только видел. А вы, лейтенант, кажется, тоже аболиционист, сэр?

— Нет, но я не сторонник рабства. Впрочем, это не наше дело, парни. Мы все американские солдаты и должны выполнять приказы. Южные рабовладельцы начали братоубийственную войну. Президент Линкольн хотел единства страны, хотел мира, порядка, справедливости… Мы были вынуждены воевать против рабовладельцев, и естественно, что рабы становятся нашими союзниками.

— Когда англичане воевали с нами, они вооружали краснокожих, а мы вооружаем черномазых. Только не захочется ли им наших скальпов, мы ведь тоже белые…

— Слушай ты, бродвейский франт, если ты не перестанешь долбить «черномазые», я заткну тебе глотку твоими же зубами.

— Тише, ребята, вы не в трактире. Вы забываете, что вы солдаты, здесь лейтенант. Таскаешь в ранце Евангелие, а ругаешься и клянешься, как пьяный матрос. А ты не задирай его, а то сядете на гауптвахту на шесть суток на хлеб и воду. В армии должен быть порядок. Никакой политики, Понятно?

— Так точно, сэр! Ясно.

Барабаны четко, дробно. Барабаны громче, громче. Флейты, флейты, птичьим свистом, визгом кверху, в небо.

По широкой улице, исполосованной утренними длинными тенями деревьев, вдоль густых кустов движется синяя колонна.

Впереди флаг. Сине-белозвездный, красно-белые полосы.

На рыжем копе долговязый полковник. Золоченые пуговицы на синем мундире. Золоченые позументы на каскетке.

За ним в таких же синих мундирах черные барабанщики. Грохочут, грохочут: ать-два, раз-два, раз-два-три. Черные флейтисты высвистывают все пронзительнее.

И за ними хвостом огромного дикобраза штыки. Над синими каскетками, над темными лицами с белыми зрачками и толстыми лиловыми ртами. Ряд за рядом — раз-два-три, раз-два-три. Между колоннами — светлые лица офицеров редкими фасолинами в темной чечевице.

У обочины жмутся прохожие. Их немного. Раннее утро.

Белые одетые получше — опрятные мужчины в сюртуках, женщины в нарядных платьях — глядят молча, цепенея от ужаса, подавленные злобой. Белые победнее, в мятых шляпах и куртках с бахромой, угрюмо сплевывают табачную жвачку, ругаются вполголоса. Женщины испуганно, всполошенно перешептываются, убегают в боковые улицы, отбежав подальше, кричат:

— Спасайтесь, идут черные янки!

Негры-слуги, выбежавшие из подворотен, спешащие на рынок возчики, носильщики останавливаются, глядят неотрывно. Негритянки-служанки боязливо, изумленно. Старики задумчиво. Молодые восхищенно.

Полковник отвернул коня. Пропускает взвод за взводом. Рядом на пританцовывающем вороном — адъютант, молодой, улыбающийся.

— А ведь хорошо маршируют наши черные мальчики, сэр.

— Хорошо. Вот увидите, они и драться хорошо будут.

— Поглядите на жителей, сэр. Сплошная паника. Если их серые вояки так же испугаются, мы через месяц покончим со всей конфедерацией.

— Не спешите, мой друг. Предстоят еще трудные бои. Но это уже начало победы.

— Истинно так, сэр. Я счастлив, что сейчас с вами, здесь. В колледже я сдавал экзамен — апрель 1776 года, битва при Лексингтоне, заря американской свободы… А наши внуки и правнуки будут учить — июль 1862 года, первый негритянский полк, заря победы над рабством. Начало настоящей американской свободы…

— Может быть, и так, мой друг. Старик Браун мечтал об этом… Он первый из нас поднял меч… Если бы он только мог видеть это.

(«…Придут, должны прийти пятьсот черных воинов. Хотя бы — двести…»)

Барабаны в новом такте глуше, мягче. Флейты, флейты новым высвистом. Впереди молодой голос высоко, молитвенно и протяжно:

Прах Джона Брауна

Покоится в земле…

Ряд за рядом подхватили в лад барабаны, рокоча угрожающе, призывно:

Дух Джона Брауна

Шагает по земле…

Воздействие слов и поступков Джона Брауна сравнивали с метеором, с разорвавшейся бомбой. Но эта бомба обладала и долговременным воздействием — многие его современники пробуждались годы спустя, уже после Гражданской войны.

Бостонский врач, аболиционист Баудич, посетивший в 1865 году могилу Брауна, писал:

«Я раньше считал его намерения безумными и неверными, но в свете последующих событий мне стало ясно: это мои взгляды были безумны, ведь именно его дух вел нас в Гражданской войне, его „дух шагает по земле“, даже его враги и тогда, когда отнимали его жизнь, были вынуждены восхищаться им».

Тейлор из штата Южная Каролина был в Харперс-Ферри от «Балтимор пресс». Он писал Джону Брауну-младшему в 1879 году:

«Во время нападения я был глубоко заражен политическими предрассудками моего штата, однако торжественное спокойствие, неколебимое мужество и приверженность долгу, проявленные в то время Вашим отцом и его сподвижниками, произвели на меня глубокое впечатление. Нельзя не испытывать уважения к людям, которые отдают жизни во имя своих убеждений…»

Тейлор сражался на стороне Юга.

«Однако теперь я должен твердо сказать: я верю, что война была ниспослана богом для уничтожения рабства; и Ваш отец был избран для начала этого великого дела».

Пожарный сарай в Харперс-Ферри назвали «Форт Джона Брауна». Этот форт привезли в Чикаго как экспонат Всемирной выставки в 1893 году, затем вновь вернули в Харперс-Ферри.

Перед фортом воздвигнут обелиск, к нему ведут три ступени.

Граждане Оберлина установили памятник трем неграм, убитым в Харперс-Ферри.

В 1874 году Мэри Браун вручили золотую медаль памяти Брауна, сделанную в Брюсселе по заказу парижского комитета. Членами комитета были видные общественные и литературные деятели — Гюго, Луи Блан, Этьен Араго, Патрис Лерок, Эжен Пелетон.

Уильям Ллойд Гаррисон вручил Джону Брауну-младшему бронзовую копию медали. На медали было выгравировано: «Памяти Джона Брауна, убитого по закону Виргинии в Чарлстоне второго декабря 1859 года, и памяти его сыновей и товарищей, которые вместе с ним погибли за дело освобождения негров».

Тридцатого августа 1877 года в Осоватоми открыли памятник Джону Брауну. Выступал бывший губернатор Канзаса Чарльз Робинсон: «Дух Джона Брауна вдохновлял северные армии во время освободительной войны… Для поверхностного взгляда может показаться, что его дело кончилось крахом. Так же, впрочем, как дело Иисуса из Назарета. Оба погибли позорной смертью как изменники своим правительствам. Однако затем один был провозглашен избавителем мира от греха, а другой — избавителем черной расы от рабства».

Известный адвокат Кларенс Дэрроу говорил в 1926 году, что рейд Брауна сделал больше, чем все остальное, чтобы «разбить цепи рабства». Мир с тех пор принял результаты дела Брауна. Цена была высокой, по все люди знают, что дело того стоило. Плоды жизни Джона Брауна вам ясны: сыновья и дочери рабов будут жить при свете свободы, их будет вдохновлять надежда, и они не будут склоняться перед волей хозяина.

Девятого октября 1963 года делегат от Ганы Амону, осуждая на сессии ООН апартеид в ЮАР, напомнил о Джоне Брауне: «Этот великий американец, чей дух до сих пор шагает по земле, более чем сто лет тому назад был взят в плен в Харперс-Ферри, и он сказал: „Со мной вы очень легко сладите, джентльмены, но этот вопрос, я имею в виду негритянский вопрос, конца ему не видно…“ Господин председатель, дух Джона Брауна жив в Южной Африке и сегодня. И но будет ему успокоения, пока справедливость не восторжествует».

Москва. Осень семьдесят третьего года. Я кончаю эту книгу. Едва успеваю читать все новые работы о Брауне — романы, биографии, научные исследования, сборники документов: «Человек в пламени» Жюля Абелса, «Меч и слово» Барри Стэвиса, «Очистить эту землю кровью» Стефена Оатса, «Легенда о Джоне Брауне» Ричарда Бойера, «Выковывается революционер», «Негры о Джоне Брауне».

Почтальон приносит открытку из Харперс-Ферри. Цветной портрет Брауна.

Мой друг из Америки пишет: «…прекрасен треугольник в слиянии рек Потомак и Шенандоа, обрамленный скалами и горами… Теперь здесь национальный мемориал — и пожарный сарай, и все вокруг…»

Но его имя не только на памятниках, не только в работах, специально ему посвященных.

О Харперс-Ферри спорят на научных конференциях, на студенческих собраниях, на демонстрациях и митингах. Приводят доводы, выкрикивают лозунги, задают вопросы, похожие на те, что звучали и сто лет назад в актовом зале Гарварда, в аболиционистских кружках, среди гаррисоновцев и сподвижников Брауна.

— Когда же наступит настоящее равенство?

— Мартин Лютер Кинг назвал свою книгу «Почему мы не можем больше ждать» — эти слова мог бы произнести и Джон Браун. Его подвиг и есть выкрик того времени: «Мы не можем больше ждать!» Рабы не могли ждать больше.

— Какими путями люди добьются равенства?

(И одинокие сомнения: а нужно ли равенство? а возможно ли?)

— Равенства добьемся постепенно. Власти идут на уступки под давлением. В автобусах, в ресторанах уже отменили сегрегацию. Провозглашен билль о правах. Мэром Лос-Анджелеса выбран негр — мэр третьего по величине города Америки. Постепенно добьемся всего. Черные и белые сообща когда-нибудь…

— Все права немедленно, при жизни этого поколения!

— Нет, не хотим ждать! Если нельзя по-другому, тогда кровью. Мятежами. Выстрелами. Бомбами, Как в Харперс-Ферри.

— Не хотим интеграции с безумным американским обществом. Не хотим и в Африку. Будем строить внутри Америки свое отдельное черное государство.

— В Америке все белые против всех негров.

— Как все, а Джон Браун?

…Американцы спорят, ищут, сражаются. И в этих поисках, в этих сражениях участвует человек, которого повесили сто с лишним лет назад, потому что он не мог вынести чужих несчастий.

Он поднял меч. Он погиб от меча.

Потом были Гражданская война, отмена рабства, хотя негры еще на столетие остались бесправными. Прогремели две мировых войны. Прокатилась «негритянская революция» шестидесятых годов. А этот вопрос — негритянский вопрос — «конца ему не видно».

И сейчас тысячи людей спрашивают себя: что же должен делать человек, столкнувшись с рабством? Как бороться за свободу — свою и чужую?

Юноши и девушки ищут смысла жизни. Ищут в идеях, в вере, в теориях, но ищут и в людях, олицетворяющих идеи, в современниках и в предшественниках.

Ищут цельного человека, который берет на свои плечи историческую ответственность. Который верит в миссию. У которого слово и дело нераздельны. Готового на смерть ради своих убеждений. Таких людей немного. За такими идут другие.

…Дух Джона Брауна шагает по земле.