1

1

Утром принесли письма и газеты. Накануне почта прибыла поздно, и в тюрьму уже никого не впускали.

Он неторопливо разложил конверты. Эти от родных, от друзей, те от незнакомых.

Конверт со штемпелем Канзаса. Опрятный писарский почерк.

Джон Браун, сэр, хотя мстительность мне и не свойственна, но должна сознаться, что испытала удовлетворение, услышав, что ваша злостная карьера приостановлена в Харперс-Ферри. Потеряв двух сыновей, вы теперь можете понять, какое отчаяние я испытала в Канзасе, когда вы вошли в мой дом в полночь и забрали моего мужа и двух мальчиков, вывели их со двора и хладнокровно застрелили их, я слышала выстрелы. Вы не можете сказать, что сделали так, чтобы освободить рабов, у нас рабов не было, мы и не мечтали о рабах, а меня вы оставили несчастной, безутешной вдовой с беспомощными детьми. Хотя я и знаю, что вы безумны, я надеюсь и верю, что вас ожидает справедливая расплата. О, как сжималось мое сердце, когда я слышала предсмертные стоны мужа и детей, если это даст вам успокоение, ну что ж, пожалуйста.

Махалия Дойль.

P. S. Мой сын, Джон Дойль, чью жизнь я тогда выпросила у вас, теперь вырос и очень хочет быть в Чарлстоне в день вашей казни. Он, конечно, там будет, и, если только возможно, он накинет вам петлю на шею, если разрешит губернатор Уайз.

М. Дойль.

Дойль! Бледная плачущая старуха. Ночной сонный дом. Тусклая свеча. Бормотанье полуодетого старика: «Я ничего не сделал дурного, джентльмены…» Угрюмые взгляды его сыновей. Ночное небо над лесом Поттавотоми. Светлые клинки, потемневшие от крови.

Прошло три года. Даже немного больше. Ледяные ветры, секущие мелким жестким снегом… В Канзасе, да, именно в Канзасе, обрел он силы и умение наводить страх на врагов, разить их, обращать в бегство.

Бедная старуха, ослепленная горем. Впрочем, это не она писала. Она вряд ли вообще умеет писать, да еще так искусно, и слов таких не знает. Сочинил грамотей из тех, кто за рабство. Но горе ее настоящее: муж, сыновья… Двойное горе — ведь те были злодеями, слугами дьявола.

Канзас!.. Когда же это было? Когда впервые вошел он в пашу жизнь, в наши судьбы?

— Мы хотим отправиться в Канзас, отец.

— Кто это «мы», Оуэн?

— Салмон, Фредерик и я хотим выехать сейчас, до снега. Дядя Эйдауэр писал, что сначала можно будет остановиться у него. Джон и Джейсон с семьями поедут весной. Мы их встретим уже на своей земле. Будем сеять.

— Вы уверены, что здесь, в старых штатах, уже не хватает земли для вас?

— За здешнюю землю приходится дорого платить. А в нашем огороде не растут доллары. В Канзасе же пока еще землю отдают почти задаром и в кредит. Нужны только руки. Здесь мы в каждую борозду вкладываем не только пот и воду, но и звонкую монету. А что получаем? В прошлом году хорошо где по десять центов на доллар набежало. А ведь кое-где и вовсе ничего не уродилось. Мы, как в притче, доброе семя на камень бросали, однако только новые долги взошли. А в Канзасе и без навоза из одного зерна дюжина колосьев растет. В лесах дичь еще напугана, в реках рыбы, хоть шляпой лови. И можно получить кредит на плуги, на скот…

— Мало тебе, что мы у друзей в долгу, ты еще хочешь одалживать у государства, у банков.

— Мы расплатимся. У нас ведь будет земля, скот. А сил нам не занимать. Вот увидите, отец, не пройдет и двух-трех лет, как мы разбогатеем.

— Возможно, ты прав, Оуэн, но ведь не единым хлебом жив человек. Неужели вы можете быть счастливы, устроив свои крепкие богатые дома и забыв о миллионах рабов?

— Нет, отец, ведь мы ваши сыновья. Мы думаем не только о себе. Там девственный край, он только должен стать новым штатом. Нужно, чтобы это был свободный штат. В Канзасе можно еще все начать совсем по-новому, строить новые дома, новые селения и чтоб в них — по-настоящему новая праведная жизнь.

— Значит, меня вы покидаете с младшими. А ведь я взял на себя великое и трудное дело помогать черным.

— Мы это помним, отец, и хотим быть вместе с вами, но именно там, в Канзасе, там вы тем более нужны. Ведь по соседству рабовладельцы Миссури, и оттуда бегут рабы, а в Канзасе им еще некому помогать, нет станций тайной дороги, нет настоящих аболиционистов. Наши новые жилища станут форпостами свободы. Отец, мы все надеемся, когда мы там поставим дома, расчистим первое поле, начнем сеять, сажать… надеемся, что вы тоже приедете, вы наш глава, вы должны стать лидером Канзаса.

— Нет, сын, мое дело здесь. Я не должен удаляться от Аллеганских гор. Мое поле боя в горах, вместе с черными воинами. Но вас я не держу. Вы правы. Пусть новый штат заселяют противники рабства. Пусть господь благословит ваши пути, ваши новые очаги и пашни.

Прохладным октябрьским утром двинулся обоз: большой фургон, запряженный парой крепких сытых лошадей, в нем женщины, малыши. Два фургона поменьше со скарбом тянули коровы. Один верховой погонял маленькое стадо, полдюжины овец.

Скрипели колеса, мычали коровы, не привыкшие к упряжке. Плакал мальчик в фургоне.

Джон и Мэри смотрели вслед сыновьям. Она стиснула побелевшими от напряжения пальцами шарф, перекрещенный на груди.

Через два месяца пришли письма. Сыновья остались зимовать на левом берегу Миссури в обжитом поселке; весной, едва прошел лед, они двинулись дальше. А в мае их нагнали старшие братья Джон и Джейсон, они везли с собой саженцы яблонь, груш, слив, виноградные лозы, плуги и бороны.

На пароходе умер четырехлетний сын Джейсона, Остин. Капитан-южанин и пассажиры-южане с отвращением смотрели на северян, которые прямо говорили: они едут в Канзас, уверенные, что там но будет рабства. Когда братья с женами и детьми сошли на берег, чтоб схоронить маленький гроб, капитан дал приказ отчаливать. Браунам пришлось чуть ли не бегом догонять пароход, который вез их имущество.

Капитан, матросы-миссурийцы встретили их злыми ухмылками.

— А мы обрадовались, думали, что янки уже совсем убрались. Ну что ж, забирайте вашу рухлядь. Надеемся, что в Канзасе вы все найдете могилы.

Джон в письме рассказал о том, что происходит в Канзасе, как защитники рабства встречают новых поселенцев: «…тысячи самых подлых и отчаянных головорезов вооружены до зубов револьверами, кинжалами, ружьями и пушкой, но едва ли четверть друзей свободы вооружена, да и то кое-как.

Негодяи из Миссури, готовые по первому зову ринуться на них, похваляются, что могут без выстрела завладеть избирательными урнами. Теперь ужо не только миссурийцы собираются превратить этот край в рабовладельческий штат. Все их единомышленники от Виргинии до Техаса посылают сюда людей и деньги, чтобы любыми средствами, не останавливаясь перед самыми гнусными, распространить рабство на этот славный край.

Во избежание этого мы предлагаем, чтобы все противники рабства, местные жители немедленно вооружились и организовались в военные отряды… Кому-то необходимо руководить».

Первые выборы в законодательное собрание территории Канзас прошли в марте 1855 года. Тысячи миссурийцев приехали «помочь» голосовать. Адвокаты, плантаторы, коммерсанты катили в ландо и каретах, рысили на породистых конях. Фермерские сыновья, горожане заполняли фургоны и дилижансы.

Целые отряды вооруженных конников в широкополых шляпах — приказчики, работорговцы, бродяги, надсмотрщики с плантаций — гарцевали по улицам новых поселков, орали: «Смерть негрокрадам! Смерть безбожникам, осквернителям белой расы!»

Они с гоготом врывались на избирательные участки и набивали урны своими бюллетенями с именами сторонников рабства. Во многих поселках число поданных бюллетеней вдвое и втрое превышало число всех жителей вместе с грудными детьми.

В июле открылось вновь избранное законодательное собрание. В первый же день едва не началось побоище. Сторонники рабства оказались в большинстве, они объявили всех несогласных с ними исключенными и перенесли заседания в городок Шоуни, где среди жителей преобладали их единомышленники. Там были изданы так называемые «законы Шоуни»: только сторонникам рабства разрешалось занимать административные и общественные должности. За хранение или распространение литературы, которая «развращала» рабов, устанавливалось наказание — пять лет каторжных работ. За публичное высказывание мысли, будто рабство в Канзасе противозаконно, — не менее пяти лет каторжных работ, за подстрекательство рабов к мятежам — смертная казнь.

Те, кто считал, что Канзас должен быть свободным штатом (их называли «freestaters» — свободноштатцы или вольноземельцы), созвали свое собрание месяц спустя в городке Лоуренс.

Джон Браун-младший, делегат от поселка Осоватоми, был избран вице-президентом. Он сказал с трибуны, что законы Шоуни — грубое нарушение законов США. «Никто не имеет права владеть рабами в Канзасе, и если какой-нибудь чиновник попытается прикоснуться ко мне и осмелится арестовать меня за то, что я это утверждаю, то я, конечно, с божьей помощью убью его».

Сыновья писали отцу, что сеяли они поздно, дожди выпали только в мае, ветры были очень сильные, но пшеница взошла хорошо и кукуруза будет отличной. Канзас им все больше нравится, они уверены, что скоро он станет благодатным краем. Джон подробно сообщал: кроме пшеницы и кукурузы сеяли и сажали еще бобы, картофель, тыкву, капусту, турнепс. Джейсон разбил сад — яблони и груши почти все прижились и виноградные лозы тоже. Старший сын писал обстоятельно об условиях торговли, о ценах.

Соседи хорошие, в окрестности на пять-шесть миль живут двадцать семей — все северяне из Огайо, Иллинойса, из Новой Англии. Сторонников рабства среди постоянных жителей Канзаса немного, и мало кто из них сам имеет рабов, большинство бедняки. Есть среди них честные труженики, но многие выросли на Юге, мозги и сердца у них отравлены предрассудками. Опаснее всего банды миссурийцев, которые постоянно рыщут по Канзасу, они сами называют себя «головорезами с границы». Они врываются в поселки, пьянствуют в трактирах, ругаются, горланят непристойные песни, играют в карты, в кости и хвастаются, что скоро выгонят из Канзаса всех янки-аболиционистов, перебьют тех, кто осмелится сопротивляться.

А свободной земли много, и в лесах есть участки для порубки. Нельзя медлить с заявками. Братья уже наметили хорошую делянку строевого леса на берегу речки, можно будет легко сплавлять. На глаз там хватит леса, чтобы построить дома не меньше чем двадцати семьям. Года три-четыре можно рубить, а потом купить новую делянку. Джон нарисовал подробный план «поселения Браунов» и прилегающих свободных земель. «В здешней прерии земля самая лучшая из всех, какие я видел. Высокая густая трава, когда ветер ее колышет — красота неописуемая. И тут же много хорошего камня. Если даже мы приобретем больше земли и леса, чем сможем обработать, то всегда найдем покупателей».

Салмон писал менее подробно, чем старший брат, но так же настойчиво упрашивал отца поскорее приехать, просил привезти ему шляпу и пару летних штанов, хорошо бы башмаки или сапоги. И, словно бы невзначай, замечал: «Здесь есть рабы в трех милях от нас».

Джон Браун читал письма сыновей друзьям, читал на митингах аболиционистов. Он показывал им газетку канзасских сторонников рабовладения «Независимый поселенец».

— Она издана в городе, жители которого называют себя христианами, и в ней черным по белому напечатано: «Джентльмен, которому дороги права свободного Юга, должен быть беспощаден к врагам, должен быть готов убить даже младенца, если знает, что тот вырастет аболиционистом».

Браун рассказывал и читал ровным голосом, старался не запинаться, не менять интонации, но чувствовал, как перехватывает дыхание и все тело напрягается, словно в лихорадке, и руку с гнусным листком сводит мучительной судорогой. Чтоб унять эту боль, необходимо взять ружье, револьвер или кинжал. Это священный гнев клокочет в его душе, в его теле. Сыновья зовут его на помощь.

Фургон запряжен одной лошадью, тощей — все ребра торчат, — но крепкой. В длинных деревянных ящиках — сверху лопаты, мотыги, топоры, грабли, под ними — ружья, кинжалы, тесаки. В мешках — мука, кукуруза, лук, в бочонках — солонина и порох. Фургон тяжело нагружен. Поэтому Джон Браун, его сын Оливер и зять Генри Томпсон идут рядом. Они забираются в кузов только спать, даже если ночуют возле фермы: драгоценный груз нельзя оставлять без присмотра.

За сутки они проходили лишь восемь — десять миль, иначе переутомишь лошадь. Через Миссури переправились на большом дощатом пароме с высокими бортами. Паромщик хмуро смотрел на них, слушая говор северян, далеко сплевывал в серую воду бурую табачную жвачку. Наконец спросил Брауна:

— Джентльмены собираются долго погостить на территории Канзаса?

— Мы там будем жить.

— А вы не боитесь, что здешний климат окажется для вас вредным?

— Мы привычны к любой погоде и непогоде.

— А вот такая погода вас не смущает?

Он достал из-за голенища газетный лист, развернул его и ткнул большим темным ногтем в статью. Браун прочел вслух, внятно произнося каждое слово:

— «Мы будем и впредь обливать дегтем, вываливать в перьях, топить, вешать каждого подлого труса-аболициониста, который осмелится осквернить нашу землю».

Оливер и Генри засмеялись. Паромщик зло ухмыльнулся:

— Смейтесь, смейтесь, джентльмены, только не упустите весло, а то течение понесет к югу… Там смеющихся янки любят еще меньше, чем горюющих.

Браун просмотрел газету.

— «Миссурийский Гералд»… Они хвастаются тем, что похитили честного адвоката, который обличал их насилия и мошенничество на выборах, его избили, вымазали дегтем, вываляли в перьях…

Оливер, отжимая весло, смотрел в упор на паромщика, лениво привалившегося к борту.

— Эти миссурийцы, видно, из тех, кто смелы, когда их сотня против одного. Только так южные джентльмены способны побеждать «трусливых аболиционистов». Хотел бы я посмотреть на морду такого отважного защитника рабства поверх мушки моего ружья…

Паромщик молча жевал табак, отошел к другому концу длинного парома.

Генри запел:

Мы идем через прерии, как в старину

Наши деды прошли через хляби морей.

Оливер подхватил, и Браун вторил молодым голосам сипло и чуть гнусаво, как привык петь псалмы:

У них был Восток,

Станет Запад у нас отчизной свободных людей.

На крутом берегу Миссури нашли могилу внука. Выкопали маленький гроб, обшили досками, обернули мешками, обвязали и погрузили на ящики с инструментами и оружием.

Вошли в прерии. В иных местах дорога едва угадывалась даже днем. Сентябрь был дождливый, по ночам дули холодные ветры. Сперва начали кашлять, сморкаться молодые, потом и сам Браун; днем, на ходу, болезнь, казалось, ослабевала. Но с темнотой, на привале, начинался озноб. Они заходили на фермы. Как назло, им все попадались дома южан. Мальчишки передразнивали их речь, старшие встречали угрюмо или насмешливо.

— У нас нет воды. Нет для вас ни глотка. Ваши колодцы на севере. Там и просите.

— Мы не подаем милостыни. Никому, а уж янки и подавно.

— У вас на Севере что — на кладбищах места нет? Ну что ж, для могил мы вам место предоставим!

— Вы откуда едете? Из Коннектикута? У вас там, наверно, большая конкуренция среди нищих, если вы так далеко забрались попрошайничать. Советуем вернуться, чем дальше на запад, тем хуже для вашего брата. Там отчаянные белые парни, которые с удовольствием скальпируют янки.

Только в начале октября добрались они до Канзаса, до реки, за которой была их земля — «поселок Браунов» — так гордо называл ее в письмах Джон. По этим письмам Браун узнавал местность и объяснял спутникам.

— Это река Осэйдж, а французы называют ее Лебяжьим болотом. Французы любят красивые названия. Не знаю, есть ли здесь лебеди, берега, правда, топкие, но все же это река, а не болото. Дальше к югу в нее впадает река Поттавотоми. У самого нашего владения — город Осоватоми, столица округи, а поселок Браунов выше по течению, там, где лес граничит с прерией.

Дождливым октябрьским вечером они вышли к поселку: три больших бревенчатых барака — нет, домами их нельзя было назвать — без окон, зато с дверями-воротами во всю четвертую стену. Перед бараками горели костры, высокие навесы защищали огонь от дождя.

Браун не видел своих сыновей такими возбужденными с тех пор, как они были мальчиками, ликовавшими после удачной охоты или победной драки.

Жена Джейсона тихо плакала над гробом ребенка. Муж осторожно гладил ее плечи. Дождь утих. Стемнело. Выбрали место для могилы. Хоронили при свете смолистых факелов. Браун сказал:

— Могила невинного ребенка освящает землю, на которой его родным, его будущим братьям и сестрам и их потомкам предстоит жить и трудиться.

Помолились.

Потом при свете костра сидели долго за полночь. Сыновья рассказывали. Все кутались в одеяла, плащи, кашляли, сморкались, в дальнем углу на лежанке, всхлипывая, бредил внук, его мать сменяла примочки на горячем лбу.

Сыновья рассказали о выборах в законодательное собрание, которое проводили сторонники рабства… Теперь вольноземельцы проведут свои выборы. Отец и Оливер с Генри прибыли как раз вовремя, ружья и револьверы очень кстати.

На следующий день мужчины готовили боеприпасы. В котелках с длинными рукоятками плавили свинец, потом ложками лили в глиняные и деревянные формы или просто на сковороды, скатывали круглые пули. Порох отсыпали в бумажные кулечки, туго перевязывали. Наполняли пулями и кульками пороха кожаные патронташи. Несколько десятков фабричных патронов Браун разделил между самыми меткими стрелками.

Выборы прошли спокойно. Почти все вольноземельцы были вооружены, и никто не решился им помешать.

В «поселок Браунов» пришли гости. Высокий человек, очень смуглый, горбоносый, в широкополой шляпе, темной куртке с бахромой по швам, приветливо и крепко пожал руку Брауна, сыновья представили:

— Наш друг Джон Джонс, христианин и фермер, вождь мирного племени Осэва.

Его спутник, тоже высокий, тоже горбоносый, казалось, еще более смуглый, кутался в просторный кожаный плащ, отделанный иглами дикобраза. Над убегающим назад широким лбом черные с проседью волосы собраны в пучок, из которого торчат несколько орлиных перьев. Джонс сказал:

— Это Черный Лис, вождь моих сородичей. Он хотел повидать белых людей, о которых говорят, что они честны, не лгут и не пьют огненной воды.

Брауны и гости ели кукурузные лепешки, жаренные на сале, пили ячменный кофе с имбирем и медом. Джонс рассказал о миссурийцах, заходивших в его лесной поселок. Они грозили: «Если ты, краснокожая бестия, будешь путаться с янки, с негрокрадами, убьем и тебя, и всех твоих».

Браун говорил о том, каким будет, каким должен стать Канзас: в прериях раскинутся возделанные поля, вырастут красивые благоустроенные дома, церкви и школы. Все люди Канзаса — индейцы, белые, черные — будут жить дружно, благоденствовать, растить здоровых, добрых детей.

— Уверяю вас, сэр, — сказал он Черному Лису, — ваши и мои внуки будут гневно изумляться, читая в книгах о том, что их предки когда-то враждовали между собой, оскверняли землю рабством, кровавыми боями.

Старший индеец отвечал так же спокойно, негромко и неторопливо:

— Черный Лис верит, что белый вождь говорит так, как думает. Глаз вождя Осэва видит далеко, видит, что скрыто за улыбками. Ухо вождя слышит, что молчит за красиво говорящим языком. Сейчас он видит ясный свет в голове белого вождя. Сейчас он слышит его сильное честное сердце. Но этот белый вождь и его сыновья не знают всех белых людей. Как Черный Лис и его брат, которого белые называют Джонс, не знают всех красных людей. Бог белых людей велик и могуч, но даже он не мог защитить своего сына, когда злые белые люди убивали его у столба пленников. Те, кто убил сына своего бога, могут произносить слова сладкие как мед, но дела их горше, чем желчь змеи. Мы уже знаем белых людей. Мы знаем, что таких, как этот белый вождь, мало — меньше, чем солнечных дней зимой. А тех, кто обманывает, грабит, убивает, много, как дождевых капель осенью. Поэтому мы не хотим новых домов, не хотим возделанных полей, не хотим церквей и школ, не хотим проповедников и учителей. Нам и теперь уже плохо, станет еще хуже.

Старый индеец говорил медленно. Каждое слово с усилием вылезало из гортани, а тонкие темные губы едва двигались. Он сидел точно окаменевший, в тяжелых складках плаща, глядел прямо перед собой, чуть выше плеча Брауна.

— Речь моего друга Черного Лиса — мудрая, правдивая, скорбная речь. Он видел много зла от белых людей и немного добра. Но ведь он видел только малую часть белых людей. И мудрость Черного Лиса еще не достигла правды бога; лгут те, кто говорит, что есть бог, отдельный для белых. Нет! Он создал землю и все, что растет и живет на ней. Люди с лицами цвета меди называют его Гитчи-Манито, но они еще не знают или, увы, не хотят знать о жертвенной смерти на кресте сына божьего. Он умер и за вас, за ваших отцов, братьев, за детей и внуков ваших, сэр Черный Лис.

Браун достал из кармана темную книгу, стал читать псалмы. И заключил:

— Мы смиренные пахари и скотоводы, но мы верно служим богу, и поэтому все добрые люди — белые, черные и меднокожие — нам братья. И напротив, все злодеи, откуда бы они ни шли — с Севера или с Юга, кто порабощает, обманывает себе подобных, кто грабит и убивает невинных, наши враги. Из-за этого они нам вдвойне мерзки, хуже диких зверей и жестоких язычников, ибо те не ведают, что творят; мы смертельные враги учителей лжи и проповедников рабства, мы не пойдем в их церкви и в их школы. Вместе с вами, вместе to всеми добрыми, честными американцами — северянами и южанами, индейцами и неграми — мы будем возделывать свободные нивы Канзаса, пасти стада в свободных прериях, охотиться в свободных лесах.

— Рель белого вождя мне приятней, чем теплый весенний ветер после холодной зимы. Пусть белый вождь всегда знает: Черный Лис его друг, хотя мысли у нас разные. Но разные птицы мирно живут в одном лесу, и ястребы угрожают им всем…

В октябре стало еще холоднее, дожди лили ежедневно, дули яростные ветры, потоки воды захлестывали дома. То и дело приходилось заново забивать землей и мохом щели в недавно срубленных стенах, чинить крыши, навесы, отводить ручьи, затекавшие под очаги и в жилье.

Ненастным утром пришел фермер, живший в нескольких милях, и с ним приезжий — оба взволнованные. В Канзасе пролита кровь. Сторонники рабства напали на лесопилку Коллинза, который собирал единомышленников, чтоб создать тайный отряд «Легион Канзаса». В перестрелке Коллинз был убит, а убийца ранен, и его уволокли через границу в Миссури.

Брауны устраивали жизнь. К ноябрю в домах сложили печи, полов настелить не успели, но стены подвели под крышу. Люди стали лучше защищены от дождя и ветра, под навесами желтели штабеля дров. Из труб с железными колпаками от дождя — их научились прилаживать так, чтоб не срывало никаким вихрем, — серыми прядями то густо клубился, то стелился дым. Было тепло и домовито. Теперь были теплые углы для детей, для больных. Болели почти все.

Браун утверждал, пока жар не валит с ног, лучшее лекарство — работа: кормить скот, пилить, рубить дрова, заготовлять хворост, достраивать дома.

По вечерам, после ужина и молитвы, на очаг ставили котелки с кусками свинца, плавили их в деревянных и глиняных формах, отливали пули для ружей и пистолетов. Женщины шили патронташи.

Но снова тревожное известие: убит молодой парень Чарльз Доу, переселенец из Огайо. Убийца-виргинец, житель того же поселка, сторонник рабства, он рубил лес на делянке Доу.

Митинг вольноземельцев принял решение требовать немедленного суда над убийцей. Сосед убитого, Бронсон, был очевидцем, его рассказ стал основой обвинения. В ту же ночь Бронсона вытащил из дому отряд миссурийцев, почтмейстер Джонс из миссурийского городка Уэстпорт, ставший шерифом с помощью своих приятелей, арестовал Бронсона по обвинению в «угрозе общественному миру и жизни граждан».

В городе Лоуренс собрался отряд в полтора десятка всадников с ружьями, они перехватили на дороге шерифа с арестованным. И хотя миссурийских головорезов было больше и вооружены они были лучше, но никто из них даже не пытался противиться, когда на них навели ружья и пистолеты.

— Хэлло, мистер Бронсон, мы приехали за вами, добро пожаловать в Лоуренс.

Джонс орал, что он шериф и везет арестованного по законному ордеру. Но ему ответили:

— Мы не знаем никакого шерифа Джонса, мы знаем почтмейстера Джонса из Уэстпорта, и ему нечего распоряжаться на территории Канзаса.

Бронсона увезли в Лоуренс, а Джонс помчался к губернатору территории, толстому пьянчуге Шэннону, с жалобой — аболиционисты подняли мятеж, отбили силой арестованного бандита. Гонцы разъяренного шерифа поскакали в Миссури за подмогой. Губернатор колебался, не зная, как быть, но тем временем несколько вольноземельцев сожгли дома убийцы Коллинза и двух его приятелей. Теперь уже все газеты сторонников рабства кричали о мятеже, об измене, о смертельной опасности. Губернатор назначил Ричардсона, офицера из рабовладельцев, генерал-майором «гражданской милиции», которую тот начал формировать в Лекомптоне — городе, населенном главным образом сторонниками рабства. Одновременно губернатор телеграфировал президенту, просил выслать федеральные войска, он боялся, что жители Лоуренса будут сопротивляться милиции и дело дойдет до гражданской войны.

В городке Уэйкарьюза на реке Канзас недалеко от «мятежного» Лоуренса к началу декабря собралось больше полутора тысяч всадников, пехотинцев и даже артиллеристы с несколькими пушками — милиция территории. Настоящих канзасцев среди них было меньше сотни, все остальные из южных штатов, главным образом миссурийцы.

Жители Лоуренса избрали комитет общественной безопасности, который разослал письма и гонцов с просьбами о помощи в другие города Канзаса и в северные штаты. Из Блумингтона, из Пальмиры, из Топики и Оттауэй-крик двинулись на выручку отряды конных и пеших.

Браун приказал сыновьям готовиться к бою. Собирались в доме Джона-младшего, его жену и детей отправили к Джейсону за две мили.

— Джон, Генри и Оливер останутся охранять семьи. Джейсон, Оуэн, Уотсон, Салмон и Фредерик поедут со мной. Нам достаточно одного фургона.

Сходились добровольцы с других ферм, многие, жившие в этой округе, знали Браунов, хотели идти вместе с ними. Шестнадцать человек двинулись в двух фургонах, трое верхом. Ночевали в лесу. Снег был еще неглубоким, рыхлым, легко расчистили просторное лежбище, устлали сосновыми и еловыми ветками, а поверх мешками, легли вповалку, укрылись одеялами и куртками. Утром у костра пили горячий кофе, ели обжаренную солонину. Лес утром стал приветливо-тихим, а ночью казался угрожающе притаившимся.

Пахуче-смолистый дым над костром. Как благовонное курение, подумал Браун, раскрывая Библию и откашливаясь, пока кто-то еще торопливо дожевывал.

— А теперь зарядите ружья и револьверы. Проверьте пистоны. И понесем оружие открыто. Револьверы и кинжалы поверх курток, ружья в руках, а не за спиной.

Маленький отряд подошел к мосту через реку, еще не замерзшую. Полосы серой ледяной каши медленно застывали у берегов.

На той стороне виднелся дом с красно-бело-синим флагом, на полотнище — крупными буквами: «Права Юга». У ограды — оседланные лошади, несколько всадников и пеших с ружьями стояли у моста.

— Их там десятка четыре, не меньше. Не пропустят. Лучше свернем, в шести милях западнее есть переправа.

— Нет, мы проедем, — Браун говорил спокойным голосом, только медленней, внятней. — Распахните верх фургонов, высуньте ружья. Оуэн и Фредерик, пойдемте рядом, револьверы сдвиньте на живот. Над передним фургоном поднимите флаг на пике. Пусть видят звезды и полосы Соединенных Штатов. На секунды колебаний и задержек. Верховые едут последними. Вперед!

Колеса первого фургона гулко зарокотали по мосту. Из дома на той стороне выбегали вооруженные. Но те, кто стоял у самой дороги у моста, отошли, отодвинулись к дому.

Браун шел впереди, ружье на весу в правой руке, левой опирался на рукоятку пистолета на поясе. Он шел, глядя прямо перед собой. Он видел: миссурийцы у дороги стоят кучками, таращатся — одни угрюмо, зло, другие просто с любопытством. Переговариваются вполголоса:

— Это янки из Осоватоми… Нацепили на себя целый арсенал. А старик-то, сразу видно, аболиционист, глаза как у рыси.

Когда проехали через мост конные, Браун кивнул сыновьям и забрался в передний фургон. Лошади побежали резвее. Сзади кричали:

— Скажите там в Лоуренсе, чтобы выдали преступников. А не то всех аболиционистов перебьем, как зайцев. Янки, убирайтесь к себе на Север…

— А ты был прав, отец, хвастуны трусливы.

— Помни это всегда. Иди прямо на врага. Если ты веришь в справедливость своего дела, если ты веришь в себя, смело вперед — и даже сильный враг отступит.

В Лоуренс въехали днем. На улицах много вооруженных, в одиночку и группами, толпами у гостиниц, у трактиров.

Оуэн заметил, что иных противников рабства не отличить от поборников — так же одеты, так же ругаются и клянутся, есть и хмельные.

— Ты прав, сын, и это печально. Очень печально, что среди нас есть слабые духом, нетвердые в правах, легко поддающиеся соблазнам. Они губят свои души и вредят общему делу. От таких подальше. Лучше идти в одиночку против сотни врагов, чем вместе с такими.

— Но они ведь тоже пришли защищать Лоренс, защищать правое дело.

— Это хорошо. Это зачтется им в той великой приходно-расходной книге, которую ведет всевышний. Я готов поделиться с ними патронами и буду перевязывать их раненых так же бережно, как любого из вас.

— А разве вы не станете перевязывать раненого противника, отец?

— Конечно, стану. Ибо сказано: «…любите ненавидящих вас». Но, вспомнив о противниках, ты возвращаешься к тому, с чего мы начали. Среди наших единомышленников есть люди, подобные нашим противникам, мы вынуждены сражаться бок о бок, в одном ряду, но сами не должны уподобляться им. К тому же погляди вокруг: большинство добровольных защитников Лоуренса — порядочные люди, трезвые и благоразумные. Это фермеры, работники, клерки, они оставили свои дома, свои дела, чтобы дать отпор беззаконию и злодейству.

Лоуренская газета «Гералд» сообщила: «Вчера, шестого декабря, в город прибыл отряд гвардейцев свободы во главе с капитаном Джоном Брауном. Это почтенный джентльмен родом из Коннектикута, известный своей набожностью и безупречным образом жизни, настоящий патриарх, глава целого рода, счастливый отец и дед, вместе с сыновьями и зятьями владеет обширными участками на среднем течении реки Осэйдж; он привел на помощь Лоренсу дисциплинированный отряд, отлично вооруженный ружьями и револьверами; в отряд входят четыре сына мистера Брауна, в том числе Джон Браун-младший — вице-президент законодательного собрания территории».

Впервые Джон Браун был назван капитаном, впервые о нем так писали в газете. Лист, пахнувший типографской краской, принесли Салмон и Фредерик. Сыновья были очень довольны. Салмон читая вслух, патетически жестикулируя: «Капитан Джон Браун».

— Ты радуешься пустой суете, сын. Такие похвальные слова как ветерок — дунул и нет его. И даже тот, кому это мгновенное дуновение принесло усладу в зной, через час, через день уже забудет о нем. Не надо прельщаться соблазнами известности, славы, похвал. Важны дела, поступки.

Отряд Брауна — «Гвардейцев свободы» — включили в пятый полк «Добровольцев Канзаса», командиром которого был полковник Смит.

Лоуренс готовился к боям. Вокруг городка строились укрепления — бревенчатые, земляные и снежные валы.

Командиры других отрядов готовы были решительно сопротивляться миссурийским налетчикам, пусть убираются к себе, в Канзасе им делать нечего, не позволим им наводить у нас свои порядки, не позволим разбойничать, но они не желали помогать и аболиционистам, которые добивались освобождения всех негров, по всей Америке. На Юге негры — законная частная собственность, нельзя помогать им убегать от хозяев, беглых рабов надо возвращать владельцам. Закон есть закон.

Браун спорил с умеренными. На митингах, на совещаниях командиров он упрямо доказывал: зло нельзя одолеть наполовину, нельзя успешно сопротивляться рабовладельцам и их наемникам, если при этом отказываешься помогать рабам, признаешь законность рабства у соседей.

Ему возражали: на территории Канзаса противоборствуют две силы, два законодательства — мошенническая конституция Шоуни, законы рабовладельцев, и конституция свободы. Третьего не дано. Однако и законы свободы запрещают пребывание негров на территории, запрещают борьбу против рабства у соседей.

— Мы не хотим войны с Миссури и со всем Югом, они называют нас «негролюбами» и «негрокрадами». Это ложь, и наши законы доказывают это.

В законодательном собрании Топики заседали уважаемые, достойные люди. Из тридцати четырех депутатов — тринадцать фермеров, двенадцать юристов, четыре врача, два торговца, два священника и один шорник. Они единогласно приняли законодательство. Мало того, закон, запрещающий неграм пребывать на земле Канзаса, был принят после широкого опроса избирателей. Тысяча двести восемьдесят семь одобрили его, и только четыреста пятьдесят три голосовали против.

— Мы все хотим, чтобы южане знали: нам не нужны их рабы, у себя дома пусть владеют ими, а наша земля свободна.

— Вы думаете, что возможно соседство свободы и рабства. Но тысячи головорезов уже сейчас грабят, убивают, угрожают полям, жилищам и жизни свободных канзасцев. Они-то отлично знают, чего хотят. Рабство нельзя остановить границами штата, оно распространяется, как плесень.

Брауна упрекали в фанатизме, в нетерпимости, по его советы по военным делам — как строить укрепления, как обращаться с оружием — слушали внимательно.

— Надо спросить у старика Брауна. Послушаем, что скажет капитан Браун, он не адвокат-говорун, не фермер-домосед, не клерк-белоручка. Браун все умеет — и землю пахать, и лес валить. Он проповедует лучше самого ученого священника и в лошадях, и в мулах, и волах толк знает, стреляет, как индеец, любого офицера может поучить военному искусству и может рассказать, как воевали Фридрих и Наполеон.

Комитет граждан Лоуренса пригласил губернатора Канзаса Шэннона прибыть в город для переговоров. Он приехал в карете с эскортом. Увидел укрепления, баррикады и толпы вооруженных граждан, которые встречали его приветливо.

— Хэлло, губернатор… Гип-гип ура нашему губернатору!.. Прогоните миссурийцев, сэр, мы поддержим вашу власть лучше, чем они… Будем друзьями, губернатор, Лоуренс хочет мира и порядка!..

Почтенные горожане щедро угощали обжорливого губернатора, не поскупились ни на виски, пи на шампанское. А ему говорили, что вольноземельцы — угрюмые ханжи, трезвенники и злобные аболиционисты — хотят вызвать восстание негров, перерезать всех белых на Юге. Оказывается, все это нелепые выдумки. И кукурузное виски в Лоуренсе отличное. И принимают его здесь настоящие джентльмены: генералы, полковники, бывший губернатор, адвокаты, коммерсанты. Порядочным людям незачем враждовать между собой.

— Откуда вы добываете здесь французское шампанское? Через Нью-Йорк? Но, должно быть, очень дорого обходится такой дивный напиток. Молодцы все-таки французы… Разумеется, надо заключить соглашение. Я верю, что жители Лоуренса будут соблюдать законы. Я вижу, это мирный порядочный город. И все россказни о диких аболиционистах — пустая болтовня… Неужели это местное вино? А я думал, тоже из Европы, — отличный букет и вкус. Оказывается, и в Канзасе возможно виноградарство. Очень любопытно и многое обещает… Да-да, миссурийцам нечего делать на нашей территории, мы им ничем не угрожаем, мы уважаем их права на негров, наши законы запрещают подрывную деятельность аболиционистов. И значит, миссурийцам нечего лезть сюда, самоуправствовать. Я им прикажу убираться. Но вы тоже распустите ополчение, как вы называете его? «Добровольцы Канзаса»? Ну вот пусть все возвращаются к своим мирным очагам… Ваше здоровье, джентльмены! Очень рад был познакомиться…

Соглашение было подписано. Миссурийцы, уходя, по пути грабили фермы вольноземельцев. Жители Лоуренса обязались соблюдать законы территории — законы Шоуни, запрещавшие борьбу и пропаганду против рабства. А губернатор обещал не настаивать на выдаче Бронсона и тех, кто его освободил, напав на шерифа Джонса, и впредь не звать на помощь миссурийцев, полагаться только на собственную канзасскую милицию. Газеты славили миротворцев, благополучно закончивших бескровную войну, — две недели митингов, строительство баррикад, напряженное ожидание в Лоуренсе и хмельное безделье на биваках.

Браун и его отряд уходили из Лоуренса недовольными. Соглашение было уступкой рабовладельцам, трусливой и опасной уступкой. Вольноземельцы согласились признавать законы, подавляющие свободу. Это ободряло сторонников рабства, они могли считать себя победителями.

Зима наступила жестокая. Браун писал жене: «…у нас теперь сибирские морозы». Утром, выбравшись из-под груды одеял и попон, он спешил растопить печь, вода в кувшинах и ведрах замерзала часто до самого дна. Хлеб надо было оттаивать на огне и рубить топором. Еды не хватало. Пришлось продать лошадь и один фургон.

В январе Браун поехал в Миссури купить муки, бобов, солонины и поглядеть, что происходит там, на земле рабовладельцев.

Холодные ветры несли тучи мелкого снега, жесткого, как песок. Дороги и улицы миссурийских городов были пустынны. В придорожных трактирах толпились промерзшие путники, спрос на виски, джин и горячее пиво резко повысился.

Браун, попивая кофе, молча слушал хмельные беседы. В этих местах нельзя было спорить с приверженцами рабства — здесь они возражали пулей или ударом ножа. Он слышал, как хвастались головорезы, вернувшиеся из похода в Канзас, слышал, как сговаривались участники будущих налетов: «…как только потеплеет, идем за скальпами аболиционистов».

На обратном пути в пограничном канзасском городке Кикэйпу он купил газету «Пионер Кикэйпу» от пятнадцатого января 1856 года. Во всю первую страницу огромные буквы: «Тревога, тревога!» И дальше немногим мельче: «Бейте в набаты войны! Не оставьте ни единого аболициониста на территории, положим конец их коварным и подлым преступлениям. Пусть ваши меткие пули, пусть сверкающая сталь ваших клинков пронзает их ядовитые сердца».

Он аккуратно сложил газету, сунул в карман и, вернувшись в поселок Браунов, прочитал сыновьям.

— Пятнадцатого января… В этот самый день вблизи Ливенворта головорезы убили нашего тезку — капитана Риза Брауна. Схватили его на дороге, изрубили кинжалами, топтали ногами, плевали в лицо, а потом умирающего привезли к дому, бросили у дверей под ноги жене и сказали: «Так будет со всеми аболиционистами, если не уберутся из Канзаса».

После ужина Браун раскрыл Библию. Он читал, как всегда, монотонно, негромко, но в этот раз его голос звучал хрипло и словно бы надсадно. Он чувствовал это и не понимал от чего, от простуды или ох ярости, сжимавшей горло: «Вот я кричу „обида“ — и никто не слушает, воплю — и нет суда… Когда я чаял добра, пришло зло, когда ожидал света, пришла тьма… Доколе не умру, не уступлю…»

В конце января президент США Пирс утвердил законы рабовладельцев, составленные самозванным собранием в Шоуни, как временно действующее законодательство территории Канзас, а все решения вольноземельцев в Топике объявил «изменническими».

Военный министр Джефферсон Дэвис приказал офицерам в Канзасе «использовать военную силу США против вольноземельцев», подавлять мятеж и «революционные, беззаконные действия».

Брауны и их друзья посылали тревожные письма на Север, просили помощи, людей, оружия, писали членам конгресса — северянам, призывая воздействовать на правительство, и объясняли, что утверждение варварских законов — вызов вольноземельцам. Они никогда не признают этих законов.

Конгрессмены отвечали, что не надо беспокоиться. Президент сделал ошибку, подписал неправильную бумагу, но он не решится направить федеральные войска против вольноземельцев Канзаса, это означало бы гражданскую войну, и весь Север восстал бы против Вашингтона.

В Канзас ехали и ехали добровольцы — сражаться за свободу. Капитану партии, отъезжающей из Йельского университета, подарили ружье с надписью: «Ultima Ratio Liberarurn» — «Последний аргумент освободителей».

Брауны срубили новый дом для родни. К весне готовились прилежно. Точили плуги и мотыги, проветривали семена.

В марте началась новая сессия законодательного собрания. Депутаты после бурных споров решили не считаться с указаниями президента.

Джон Браун-младший был среди самых непримиримых. С трибуны он говорил так же, как обычно говорил его отец, — однотонно, сурово, без улыбки.

— Лучше будем воевать, лучше оросим кровью эту злополучную страну, но не признаем власти мошенников из Шоуни.

В марте выбирали сенаторов от Канзаса. Отряды головорезов врывались в поселки, в нескольких местах захватывали избирательные урны. Однако сенаторами стали умеренные. В Топике праздновали победу. Говорили: успех достигнут без выстрелов, без насилия… Нужно удерживать фанатиков-аболиционистов. Миссурийские головорезы должны будут отступить перед сплоченной волей жителей Канзаса. Мы избрали нашего сенатора, изберем в конце концов и наше новое законодательное собрание, которое отменит дикие рабовладельческие законы. А пока нужно считаться с решением федеральных властей.

Но миссурийцы продолжали нападать на фермы: грабили, грозили, требовали, чтоб янки убирались из Канзаса.

Священник Уайт, южанин и яростный защитник рабства, произносил проповеди, в которых призывал беспощадно расправляться со всеми негролюбами, проклинал семью Браунов, называя их наглыми аболиционистами. Ночью в дом Уайта ворвались рослые парни, их лица до глаз были укутаны платками и шарфами.

Уайт был в отъезде. Перепуганная жена плакала и просила:

— Не убивайте детей, джентльмены, ради бога, не убивайте детей.

— Мы не южные бандиты и не убиваем пи детей, ни женщин. Но вашему достопочтенному крикуну скажите, что если он не перестанет подстрекать болванов и негодяев, защищающих рабство, к разбоям и убийствам, то ему заткнут глотку горячим свинцом.

Ночные гости забрали ружье, бочонок пороха, седла и четырех лошадей священника.

— Он хочет воевать, и это паши военные трофеи.

Уайт бежал в Миссури и там на митингах кричал, что на него напали сыновья Брауна со своими приятелями янки.

В городок Поттавотоми, в десяти милях от поселка Браунов, приехал судья Кэйто. Он был известен как сторонник рабства. В городке он разбирал местные тяжбы, судил за кражи, потравы, драки. Он объявил на судебном заседании, что принял решение арестовать семейство Браунов за дерзкие надругательства над законами территории, запрещавшие посягать на священное право белого человека владеть черными рабами, и также за грубые нарушения мира и порядка.

Джон Браун, узнав про заявление судьи, сказал:

— Салмон и Генри, собирайтесь. Вы завтра отправитесь в Поттавотоми, придете на заседание суда и будете спокойно сидеть, слушать. Не задевайте никого. Если вас осмелятся арестовать, мы вас отобьем. Но я уверен, что этот злодей не осмелится.

Салмон шагал рядом с молчаливым свояком по дороге, размягченной первыми весенними дождями.

— Отец, пожалуй, все-таки слишком доверяет провидению. А что, если этот судья дьявола арестует нас, а его пьяные головорезы захотят поиграть в палачей — двух пуль или двух намыленных веревок они уж не пожалеют. Потом, вероятно, провидение воздаст им за наши муки. Но мне что-то не очень хочется вкусить мученическую смерть. Я мог бы и подождать.

— Не робей, Салмон, старик знает, что делает. Он не стал бы нас посылать на гибель. И доверяет он не только провидению. Братья, Джон, Фредерик и Оуэн, сегодня взяли ружья и выехали по этой же дороге, я слышал, как Джон говорил отцу, что к вечеру соберет не меньше десятка стрелков.

Судья Кэйто, глядя через бумаги в зал, увидел сына и зятя Брауна, они чинно сидели на задней скамье. Безоружные. Но судье сказали, что еще один Браун с отрядом вольноземельцев пришел в соседний поселок, и передавали его слова на митинге: судья Кэйто — наемник рабовладельцев, и если он осмелится применить мошеннические законы и арестует хоть одного из нас, то его пристрелят.

Судья не тронул Салмона и Генри и к вечеру того же дня уехал из Поттавотоми.

На территорию Канзаса вошли федеральные войска — два полка драгун и бригада пехоты.

Сторонники рабства ободряли друг друга — это президент прислал солдат, чтоб поддержать законы, принятые в Шоуни, чтобы утвердить на территории права Юга.

Умеренные говорили, что федеральные войска прогонят миссурийские банды, обеспечат мир и порядок, тогда усилится приток переселенцев с Севера, и Канзас со временем станет свободным штатом.

Им возражали, что солдат прислал президент — ставленник рабовладельцев, потому что убедился в недостаточной силе миссурийцев. Драгуны будут не столько прогонять, сколько заменять головорезов о границы.

В середине мая поля были вспаханы. Брауны сеяли кукурузу, бобы, яровую пшеницу. Озимые ужо взошли. И в полях, и в огородах оставалось еще много работы, вставали до рассвета, ели наспех. Сократили молитвы.

Вечерами строили новые дома. Бревна из лесу приходилось катить вручную, лошадей и волов было мало.

Браун работал вместе с сыновьями. Если кто-нибудь пытался заменить его:

— Отдохните, отец, я вспашу эту борозду…

— Позвольте и мне, сэр, на такое бревно нужно побольше рук… — он сердился и резко отстранял:

— Иди и делай свое дело. У меня самого еще есть силы.

Но они не успели ничего закончить — ни посевов, ни огородных работ, ни построек. Прискакал паренек из соседнего поселка.

— Две сотни миссурийцев перешли границу, идут на Лоуренс.

Проехал почтовый фургон. В «Гералде Свободы» огромными буквами: «К оружию, граждане!»

Лавочник, ездивший за товаром в Осоватоми, вернулся испуганный:

— Еще несколько отрядов миссурийцев, алабамцев и техасцев наступают на Лоуренс, к ним примкнули местные сторонники рабства.

Браун собрал всех в доме Джона.