2
2
Палили из ружей — сто залпов. Бостон приветствовал закон о беглых рабах, утвержденный конгрессом США в сентябре 1850 года. Горожане высыпали на улицы, ребятишки тащили отцов и матерей, такие салюты — редкость.
— Почему стреляют?
— А теперь и белых будут сажать в тюрьмы, если они укроют беглого негра.
— Безжалостные…
— А что ты всех жалеешь? Уж не завела ли ты себе дружка-негра? Или белых парией в Бостоне не хватает?
— Бесстыдник! Мне правда жалко негров.
— А мне так ничуть не жалко. Пусть знают свое место.
Хмельные солдаты пели: «О, вези меня обратно домой, в старую Виргинию…»
По Бикон-стрит навстречу праздничной толпе двигалась странная процессия — на телеге стоял черный гроб, надписи крупными буквами с обеих сторон: «Свобода».
— Это что такое?
— Хороним свободу.
За гробом шли люди, известные в городе, — священник Теодор Паркер, редактор газеты «Либерейтор» Уильям Ллойд Гаррисон, президент общества противников рабства в штате Массачусетс Уэнделл Филипс. Несколько юношей, несколько пожилых женщин.
— Немного плакальщиков собрали…
Идущие за гробом не оглядывались по сторонам, не отругивались, не отвечали на выкрики.
Шли, высоко подняв головы, глядя прямо перед собой. Шли, потерпевшие поражение, несокрушимо уверенные в своей правоте, в будущей победе.
Закон о беглых рабах был впервые принят США в 1793 году, в том самом революционном девяносто третьем. Власти и отдельные граждане свободных штатов обязаны были возвращать беглых рабов хозяевам.
Однако на Севере закон не выполнялся.
В начале столетия и на Юге находились еще такие государственные деятели, которые считали рабство злом.
Они доказывали, что рабство нужно устранить, пусть не сразу, постепенно, разумеется возмещая рабовладельцам убытки, но все же устранить. «Общение между хозяином и рабом, — писал Джефферсон, — сводится к постоянному проявлению неистовых страстей, к постоянному деспотизму, с одной стороны, и унизительному подчинению — с другой… Человек, привыкший к тирании, впитавший ее в себя и сам ежедневно прибегающий к тирании, носит клеймо тирании…»
Но к середине века не осталось ни одного южанина, занимающего хоть сколько-нибудь значительное место в политической или общественной жизни, который позволил бы себе даже усомниться в необходимости рабства. Ни одного политического деятеля, связанного с системой, который был бы одновременно ее критиком. Любая попытка реформ воспринималась как измена «правам Юга», как предательство или безумие. И на Севере стало больше сторонников «примирения с Югом», благоразумные коммерсанты, осторожные священники, адвокаты и журналисты призывали во имя сохранения единства государства любой ценой идти на компромисс.
Сенатор от Южной Каролины Джон Кэлхун говорил: «Хорошо, что аболиционисты заставили нас вновь вернуться к проблеме рабства. Ведь и на Юге многие полагали раньше, будто рабство — это нравственное и политическое зло. Теперь эти безумные заблуждения рассеялись. Теперь мы видим рабство в его истинном свете и считаем, что это самая крепкая, самая устойчивая в мире основа для развития свободных учреждений».
Спорить о рабстве просто запретили. Юг превращался в закрытую от внешних влияний территорию, усиливалась почтовая цензура — опасные идеи с Севера не должны заражать Юг.
Все общества противников рабства — а в южных штатах их были сотни — распались или были закрыты.
Из высших учебных заведений выгоняли людей, позволивших себе хоть в чем-либо отойти от общепринятой системы взглядов. Профессор университета в Северной Каролине, заступившийся за своего уволенного коллегу, писал: «Вы можете удалить всех подозрительных людей из своих университетов, вы можете создать множество новых колледжей, которые избавят вас от необходимости отправлять сыновей в те учебные заведения, где царят свободы. Однако, покуда люди учатся и читают, и думают, абсурдность вашей системы будет обнаруживаться и всегда будут находиться мужественные интеллектуалы, которые будут протестовать против ненавистной тирании. Закрывайте школы, подавляйте знания и мысль, что же вам еще остается делать…»
Редактор южного журнала утверждал, что без рабства «корабли сгнили бы в гавани Нью-Йорка, Уолл-стрит и Бродвей заросли бы травой, и слава Нью-Йорка, подобно славе Вавилона и Рима, отошла бы в прошлое…».
Защита рабства вменялась в обязанности законодателям, так же как защита ортодоксальной религии. В Северной Каролине «подрывными» элементами считались атеисты и люди, исповедующие различные «ереси»: деисты, унитарианцы, фундаменталисты. В 1835 году национальное собрание штата приняло закон, по которому атеисты, евреи, скептики не имели права занимать государственные посты. В 1841 году в судах штата Джорджия не допускались показания свидетелей, если они сомневались в реальности адского пламени.
Преследования рабов и аболиционистов усиливались, негры бежали.
Однако негры никуда не могли бы убежать, даже за пределы плантации, если бы им не помогали особые проводники, если бы не тайные убежища, по попустительство северных властей, если бы не общественное мнение Севера.
Необходимы были какие-то меры.
В начале 1850 года сенатор от Виргинии Джеймс Мэйсон внес предложение — обновить, подтвердить, укрепить закон о беглых рабах. Мэйсон приводил доводы, цифры: в округе Колумбия, например, было четыре тысячи шестьсот девяносто четыре негра, а осталось шестьсот пятьдесят. Тайная дорога работала почти беспрепятственно. В газетах печатались такие объявления: «Усовершенствованные прекрасные локомотивы совершают и в нынешнем сезоне регулярные рейсы между Патриархальной Областью и Городом Свободным… Места бесплатные для всех, независимо от цвета кожи».
Имеющие глаза видели.
Считалось, что потери рабовладельцев от побегов не менее пятнадцати миллионов долларов.
Хлопковая империя стала перед угрозой. Цены на хлопок росли. И потому росли цены на негров. Больше половины рабов Юга — миллион восемьсот тысяч — трудились на хлопковых плантациях.
Практика настолько противоречила предлагаемому закону, что его необходимо было подготовить.
«Король-хлопок» и царедворцы короля-хлопка диктовали свои требования идеологам и политическим деятелям, а те подбирали доводы — исторические, теологические, философские, доводы «здравого смысла» и провозглашали их с трибун, в газетах и в книгах.
Они ссылались на библейские заповеди, на десятую заключительную: «Не желай дома ближнего твоего, ни поля его, пи раба его, ни рабы его, пи вола его, ни осла его…»
Они доказывали, что побеги рабов разоряют не только Юг, но и Север, вызывают вздорожание хлопка, нарушают снабжение северных фабрик сырьем.
Они угрожали развалом государства, разъединением Соединенных Штатов. Южане дольше не могут терпеть преступного самоуправления аболиционистов.
Южане уверяли, что неграм по самой их природе лучше жить в рабстве и потому, что они просто не способны к самостоятельности, они, как дети или как домашние животные, беспечны, легкомысленны, быстро дичают и развращаются. Оказавшись без надзора, лучшие из них погибнут от сурового климата, от нищеты, а большинство превратится в хищных преступников.
Они напоминали, что рабство было основой великих древних цивилизаций Египта, Эллады и Рима, пытались доказать, что рабство негров — одна из главных основ американской цивилизации и даже американской свободы, ведь вождями американской революции, создателями США были джентльмены Юга, виргинские плантаторы Вашингтон, Джефферсон, Адамс…
Предписание возвращать беглых рабов хозяевам было только одним из параграфов большого законодательного акта, со множеством пунктов и подпунктов, который был принят конгрессом. Мало кого касалась судьба Калифорнии — тем более что в краю золотоискателей вообще не было рабства — или судьба территории Техас. Но судьба беглых негров касалась едва ли не всех. Потому длинный закон 1850 года и вошел в историю и в сердца человеческие именно под этим названием: «Закон о беглых рабах».
Теперь достаточно было простого заявления рабовладельца, он должен был лишь засвидетельствовать перед магистратом, что бежавший раб принадлежит ему. А негр не имел права жаловаться, не мог подавать в суд. Федеральный чиновник, который препятствовал возвращению бежавшего раба, облагался штрафом в тысячу долларов. Если раба возвращали хозяевам, судебный заседатель получал десять долларов, если освобождали — пять долларов. Многих охватила тоскливая безнадежность. Этот закон накинул петлю не только на рабов, но и на свободных граждан Севера. Они не могли уже утешаться тем, что сами не продают и не покупают рабов, на улицах Нью-Йорка, Чикаго, Бостона началась охота за неграми.
А ведь большинство американцев — в том числе и хорошие, и порядочные — привыкли повиноваться установлениям свыше: закон есть закон.
Возмущались про себя, в письмах, в кругу семьи. Эмерсон записывал в дневник: «…подумать только, что этот грязный закон принят в девятнадцатом веко людьми, умеющими читать и писать. Клянусь богом, я не стану исполнять его…»
Самые мужественные сопротивлялись открыто и звали к сопротивлению других.
Поэты Джон Уитьер и Уолт Уитмен заклеймили закон в гневных стихах. Генри Торо еще в брошюре «Гражданское неповиновение» писал: «Я не считаю наше правительство моим, так как оно одновременно и правительство рабовладельцев… Надо свою жизнь превратить в тот песок, который помешает колесам машины двигаться».
В Бостоне штабом сопротивления стала церковь Теодора Паркера.
Паркер был книжником, ученым, священником, больше всего он хотел заниматься историей религии, теологией. Закон о беглых рабах ворвался в его жизнь, разрушил все прежние планы. В одной из проповедей о законе он сказал: «Человек, который нападает на меня, чтобы вернуть меня в рабство, в момент нападения теряет свое право на жизнь; если бы я был беглым и такой человек стал бы препятствием на моем пути к побегу, я убил бы его, не испытывая ни малейших угрызений совести, так, словно я убиваю комара…»
Пять лет спустя эта мысль легла в основу письма Паркера в защиту Джона Брауна.
Паркер выступал с проповедями и речами, составлял листовки, обращенные прямо к неграм, укрывал бежавших у себя дома.
В Бостоне уже в октябре появились первые охотники за рабами. Два виргинца искали беглых рабов — мужа и жену; Элен Крафт, квартеронка, не была похожа на негритянку. Она бежала с Юга, переодевшись молодым джентльменом, а ее муж изображал черного слугу. Так они добрались до Бостона. Оба получили работу, и Уильям Крафт даже отправил выкуп за себя. Однако рабовладельцу мало было денег, он хотел вернуть раба. Его наемники попытались выманить Крафтов хитростью: сообщили, что привезли им письмо от матери, потом обратились в суд. Судья отказался рассматривать их иск.
Паркер обвенчал Элен и Уильяма, вручил им традиционный подарок — Библию и нетрадиционный — пистолеты. Молодожены уехали через Канаду в Англию. Паркер записал в дневник: «Я все же призывал к мягкости, к христианским чувствам, но прежде всего — к свободе… Мне приходится отправлять своих прихожан за свободой в ту страну, из которой наши предки некогда прибыли в поисках свободы сюда…»
В сопротивлении иногда участвовали и представители власти. Капитан полиции Бостона обратился с официальным заявлением к мэру: «За все это время, когда по приказу правительства США проходили аресты и суды над бежавшими, я ни разу не получал приказа, который считал бы несовместимым со своим представлением о долге офицера полиции, А сегодня я получил такой приказ: если я исполню его, то я стану соучастником позорного закона о беглых рабах.
Потому я отказываюсь от своей службы…»
Немолодая учительница, мать большой семьи Гарриет Бичер-Стоу получила письмо от своей невестки из Бостона: «…если бы я владела пером, как ты, я написала бы нечто такое, что заставило бы всю страну увидеть проклятие рабства!»
Гарриет ответила: «Пока я кормлю ребенка, я по ночам ничего не могу делать, но ручаюсь жизнью, что я напишу такую книгу. Что говорят у вас о рабском законе и о той позиции, которую заняли, кажется, чуть ли не все бостонские священники…
По-моему, это невероятно, потрясающе, кошмарно. Мне просто хочется уйти под воду, погрузиться в море ото всех этих мерзостных грехов… Я хотела бы, чтобы отец поехал в Бостон и прочел бы проповедь, осуждающую закон о беглых рабах».
Джон Браун писал жене: «Закон о беглых рабах, кажется, породит больше аболиционистов, чем все речи и лекции за многие годы… Я, разумеется, поднимаю дух моих друзей, советую им „верить богу и держать порох сухим“. Так я и заявил публично на собрании в честь Дня Благодарения».
Осенью 1850 года Браун читал газеты внимательней, чем когда-либо раньше. И прежде всего отчеты о прениях в конгрессе, радовался, когда противники рабства находили все новые убедительные, благородные доводы. Сенатор Джошуа Гиддингс говорил, что возвращение беглых рабов на Юг равносильно их убийству. Сенатор Вильям Сюард утверждал, что закон о беглых рабах — самая большая угроза Союзу Штатов.
Почти все ораторы призывали к миру. Но в речах все чаще звучали слова «отделение», «раскол», «война». Репортеры писали, что многие сенаторы и члены палаты представителей, даже приходя в конгресс, были вооружены пистолетами и ножами. Член палаты представителей от Северной Каролины заявил, что если северяне не поддержат закон о беглых рабах, то «прольется кровь и просто уже не останется в живых конгрессменов для кворума…».
Браун часто узнавал в речах свои мысли, свои ощущения. Он сердился, когда аргументы противников закона казались ему недостаточно убедительными или высказывались слишком осторожно, с оговорками. Читая речи представителей Юга или северян, готовых любой ценой достичь соглашения, с трудом сдерживал ярость.
Рабовладельцы наступали. Закон о беглых рабах пес удушье и на Север.
Вернулись мысли, и раньше настойчиво стучавшие: надо что-то делать.
Очередное известие из Бостона: схвачен негр Энтони Бернс, его должны отправить обратно на Юг. Погоня за Бернсом уже обошлась в сорок тысяч долларов, но рабовладельцы не жалеют денег, им важен прецедент: они хотят утвердить свои права на Севере. У здания бостонского суда идет настоящая битва, в ней участвуют литераторы, священники, в том числе и будущие помощники Брауна. Он совсем было собрался в Бостон — принять участие в этой битве за Бернса. Но тут обнаружилось, что можно действовать и здесь, в Спрингфилде.
Сырое зимнее утро. Браун проснулся мрачный. Накануне принесли неприятное письмо овцевода, у которого он брал шерсть в долг. Тот настаивал: немедленно оплатить, сроки давно прошли. А сын, Джон-младший, писал, что тоже хочет попытаться торговать шерстью, — должно быть, считает себя умней отца, старик прогорел, а он уж будет удачливей. Но более всего рассердило замечание сына: так, между прочим, он упомянул об одном из приятелей — тот, мол, обходится без Библии, ибо древние сказания не помогают в новых делах. Привел это как чуждое суждение, но никак не оценил, словно бы сам согласен с кощунственной дерзостью.
От этих писем, от воспоминаний о долгах, от мыслей о сыновьях, все более отдаляющихся, нарастало раздражение.
Пришел старый негр. Необычно было, что пришел в начале дня — Браун знал, что он работал мельником.
— Большая беда, сэр! Большая беда всем черным людям. Джентльмены Юга добились наконец своего. И в Бостоне, и в Нью-Йорке уже ловят беглых рабов. Мои братья и сестры в большом смятении, мистер Браун, сэр. Плач и стоны, и воздыхания. Они послали меня к вам просить совета. Ведь у нас тут несколько человек совсем недавно с плантаций. Ну и те, кто давно, кто родился здесь уже свободным, очень тревожатся. Приедут охотники с Юга. Приедут, увидят на улице — крепкий черный парень, красивая черная девушка. Эй ты, черномазое рыло, откуда бежишь? Не убежишь! И на цепь, и вниз но старой реке на Юг. Там для хлопка руки нужны. Кто продает черных рабов, хороший бизнес имеет.
— Что же ваши люди собираются делать, мистер Говард?
Старик сверкнул быстрым благодарно-радостным взглядом. Браун любил подмечать эти взгляды негров, когда он называл их «мистер» или «миссис». Удивленные, иногда настороженно недоверчивые или смешливые — как странно шутит, — а потом уже радостные, восхищенные, гордые…
— Некоторые хотят уезжать дальше на Север, в Канаду. Многие в отчаянии, никто не знает, что можно, что нужно делать… А если это божья кара за грехи паши?
— Нет, это происки дьявола и его приспешников. А с ними надо бороться. И медлить нельзя. Соберите всех цветных братьев и сестер сегодня же вечером в церкви. Там и обсудим, как быть, что делать.
В негритянской церкви беленные известкой стены, скамьи, окрашенные охрой… Полумрак. Десяток свечей на дощатой трибуне и на амвоне, чадный факел у входа скупо освещают сотни две прихожан, курчавые головы и едва различимые темные лица мужчин в темных куртках, женщин в пестрых чепцах, в платках, некоторые молодые даже в шляпках.
Все глядят на белого джентльмена на кафедре. У него худое, бледное, угловатое лицо, маленькие пронзительные глаза, блестящие отражением свечей, большой тонкогубый рот, от глубины складки к челюстям… Он говорит медленно и резко, вколачивает слово за словом.
— Новый закон о беглых рабах не закон, а беззаконие. Он принят жалкими людьми, чьи души развращены злобой, корыстью или страхом. Мы не можем признать это гнусное установление, — он высоко поднял измятую газету, зажатую в костлявом кулаке. — Это надругательство над законами небесными и земными. В пятой книге моисеевой сказано точно: «Не выдавай раба господину его, когда он прибежит к тебе от господина своего». Таков незыблемый закон всевышнего. А в Декларации независимости сказано: «Все люди сотворены равными…» Таков незыблемый закон нашей свободной страны. И во имя этих истинных законов мы должны отвергнуть ложные узаконения, и мы отвергаем их с гневом и презрением.
Он швырнул газету на пол и наступил на нее тяжелым башмаком. Мужчины загудели: «Слушайте… слушайте». Женщины кричали: «Благослови вас бог, мистер Браун», зычный бас перекрыл все шумы: «Вот слова пророка свободы… внемлите им, братья и сестры…»
Браун нагнулся вперед, нависая над кафедрой, глядел в полутьму, еще клокотавшую рукоплесканиями, криками. Он поднял руку, зашикали: «Слушайте, слушайте…» Шум стих, только несколько женщин всхлипывали.
— Братья и сестры, сегодня уже недостаточно слов… недостаточно просто убегать от зла, необходимы дела, необходимо сопротивление крепкой мышцей.
У черных людей среди белых в десять раз больше друзей, чем вам кажется. Это стыдно, что вы не помните, не чтите хотя бы имена белых мучеников, погибших за свободу негров, имена Лавджоя и Торея! Но у вас друзей будет еще больше, когда вы, черные люди, сами по-настоящему начнете защищать свои права…
Вспомните книгу судей: храбрый Гедеон повел народ, восставший на поработителей, и привел его на гору Галаад, и там было сказано: «Пусть тот, кто боязлив и робок, возвратится и пойдет назад с горы Галаад». И остались с Гедеоном только триста отважных воинов свободы, но господь дал им сил, и они разбили врагов, которых было множество, как саранчи, как песка на берегу моря. Так создадим же сегодня здесь боевое содружество — союз горы Галаад, пусть в нем соединятся только самые смелые, самые крепкие духом и мышцей…
— Слушайте… Слушайте…
— Я с вами, мистер Браун.
— И я…
— И я…
— Мы с братом хотим вместе идти на Галаад…
Слышались, потише, и другие голоса:
— Осторожно, не забывайте, что он все-таки белый…
— Белый-то белый, но он уже доказал, что стоит за нас…
— Не хочу я ни в какие галаадиты, никуда не хочу, только чтобы жену с ребятишками не трогали…
— Не убежали бы тогда с Юга, может, еще бы перетерпели, а сейчас, если вернут, лучше смерть.
— Придется идти в галаадиты.
— Братья, сопротивление напрасно, в божьей книге предсказан конец света, это божья кара нам, грешным…
Многие колебались, но сорок четыре негра стали галаадитами.
Браун написал «Слово совета» и прочитал его членам боевого содружества в январе 1851 года, начав с эпиграфа: «В единении сила».
«Стойте друг за друга, защищайте своих друзей до последней капли крови, если придется, уходите в изгнание, но не говорите врагам ни слова!»
И все сорок четыре галаадита поставили свои подписи под текстом «Слова». Это было их присягой.
Браун крепко пожал каждому руку.
— Главное, братья, не падать духом, не допускать уныния и страха. Днем и ночью следить за вокзалом, за гостиницами, за домом шерифа. Мы договоримся со всеми белыми друзьями, чтоб помогали наблюдать, и, едва появятся охотники за беглыми, будем противостоять им сообща, дружно.
Два дня спустя он писал жене: «…с тех пор как негра Лонга из Нью-Йорка вернули в рабство, мои свободные часы заняты здешними неграми, я даю им советы, как поступать, я подбадриваю их, насколько это в моих силах. Они очень нуждаются и в совете, и в одобрении, некоторые из них даже спать не могут, так они боятся за жен, за детей, за самих себя. Могу сказать, что мне удалось кое-что сделать, чтобы восстановить их надломленный дух. Я хочу, чтобы все члены моей семьи поставили бы себя на их место, представили бы себе, что это значит — быть в таком ужасном положении…»
Ничем не приметный дом в негритянском квартале Спрингфилда. Только дым из трубы валит но переставая, хотя на улице не так уж холодно. Мимо дома прохаживаются черные парни — можно подумать, что гуляют… Но никого из чужих они в этот дом не пустят. Там тайник, сюда по первой тревоге соберутся те, кому будут грозить охотники с Юга.
Для защиты есть «горячая» комната. В ней нестерпимо жарко. В густом тумане сначала ничего не разобрать. Постепенно глаза не так щиплет, видишь — огромная плита, на плите черные котлы под крышками. Вода в котлах кипит круглосуточно. Плита — дело женское. И стоят у стен и у плиты высокие, сильные негритянки. У каждой в руках — черпак.
Пикет на вокзале увидит охотников, сразу по цепочке сюда дадут знать. И на головы охотников — только подойдите к дому! — польется кипяток.
Женщины осваивают невиданное «оружие». Поначалу трудно. Надо ведь плеснуть прицельно. Надо так, чтобы на охотников попало, а на соседку — ни капли, а на случайных прохожих — ни капли…
По ночам — репетиции. Воительницам страшно. Но и смешно. Подтрунивают друг над другом. Перекидываются шутками.
— Вот научусь, мой Питер у меня попрыгает. Чуть он к бутылке или, не дай бог, к какой-нибудь шлюхе, а у меня кипяточек готов.
— Неужели на своего плеснешь?
— Разозлит — плесну!
— А я — так пи за что. Пусть лучше пьет. А к другой потянет, насильно не держу.
Все неграмотные. Для каждой нарисовано, куда бежать, вроде плана.
На одной репетиции присутствовали мужчины а сам Джон Браун. Смотрели возбужденные. Здорово придумали, не дадут своих в обиду. Браун вытирает глаза, от пара так щиплет?
Нисколько не смущаются — тут они хозяйки. Пусть их мало. Пусть ждет и поражение. Но в битве. Сама битва, даже приготовление к ней, уже победа. Только не как овцы. Только не как покорные овцы под нож мясника.
Написано на роду умирать, что ж, умрут. Но сопротивляясь. Пистолетом. Ножом. Кипятком.