Энтузиасты и мечтатели

Энтузиасты и мечтатели

Вспоминая тридцатые годы, я вижу перед собой целую галерею лиц, и среди них большой редкостью были лица со скорбным выражением, напоминающие древних святых» как их изображали суздальские богомазы, хотя такие и встречались. Их так и называли – «святые». Но они не были характерными для того времени. Были еще «начетчики», «законники», как их окрестили. Они когда-то что-то выучили и застыли на этом, были мало подвижны, без «искры божьей». Как уродливая родинка на веселом, жизнерадостном лице, эти люди были не нужны. Огромное же большинство было через край наполнено радостью творческого труда, безграничной верой в правильность избранного пути. Это были живые люди, а не манекены, со всеми их человеческими слабостями, чувствами, страстями, страданиями и радостями.

То было время стремительного движения страны вперед, и на фоне этого движения многие личные чувства горя или радости не замечались – они поглощались общим горем, если оно случалось, общей радостью, если она приходила. Слово «мое», мне кажется, было в те годы мало популярным – его стыдились произносить. «Наше» повторялось наиболее часто. Слово «мое» было связано с прошлым, а от него хотели избавиться навсегда.

Кто-то в шутку сказал тогда, что необходимо сделать реформу русской грамматике: уже сейчас ее можно упростить и местоимение «я» исключить, оно не нужно, ведь обходятся же англичане без слова «ты».

Люди жили интенсивной жизнью созидания нового общества, отдавая этому все, что они могли отдать. Но они делали это не как подвижники, без всякой театральности, без позы и, совершая героические поступки, сами не замечали своего героизма.

Этот огромный коллектив энтузиастов, участников первых пятилеток был чрезвычайно пестрым, он состоял из людей с различными характерами, наклонностями, чувствами, но все это разнообразие сливалось в одном большом общем стремлении поднять страну, завершить начатое великое дело.

Тем не менее жизнь людей, с их страданиями и радостями, шла своим чередом. В большом коллективе, захваченном общим движением, одновременно складывались также и индивидуальные судьбы людей. И все же характерными для того времени разговорами на работе, собраниях, дома были разговоры об общем деле, о событиях в стране и за ее пределами.

Личное не считалось главным, но все же иногда становилось предметом разбирательства и напоминало, что нельзя игнорировать личные мотивы жизни людей. Я вспоминаю, как в большой компании одна женщина, находившаяся, вероятно, в очень трудных жилищных условиях, усомнилась – нужно ли строить Дворец Советов? Лучше было бы квартир строить больше. Я помню гневные возражения большинства присутствующих там:

– Нет, нам нужны именно вот такие монументальные сооружения. Все наше, советское, должно быть самым лучшим, самым привлекательным в мире. Самые лучшие товары, самые лучшие заводы, самое лучшее метро.

Всю свою «женатую» жизнь в Москве до отъезда за границу я прожил в бывшей бане. Низкие сводчатые потолки и кирппчные стены как будто были навечно пропитаны влагой. Капельки влаги, как пот, выступали на стенах и тонкими струйками стекали на пол. Мы клали у стен тряпки и, когда они намокали, выжимали их над раковиной и снова укладывали на место.

Но если бы в то время кто-то предложил упростить проекты роскошных, облицованных мрамором станций метрополитена и обратить сэкономленные средства на расширение жилищного строительства, то я, как и огромное большинство тех, кто находился в таких же стесненных условиях, не поддержал бы таких предложений.

Да, мы были мечтателями, и мы хотели любой ценой осуществить наши мечты. Мы готовы были отказаться даже от необходимого.

И все же, вопреки такому нашему отношению – и это вполне естественно – личная жизнь у нас была. Мы влюблялись, страдали муками ревности, осуждая в то же время тех, кто слишком много уделяет места своим личным горестям.

Мы растили детей и тяжело переживали, когда трудно было достать питание для ребенка. Сами-то мы научились с детства стоически переносить все лишения, они нас мало трогали.

Вспоминаю, что в те времена, когда в нашей стране были открыты магазины торгсина, где на валюту, а также золотые и серебряные вещи можно было достать некоторые товары, у меня сильно заболел ребенок. Врач сказал:

– Хорошо бы достать пару лимонов или апельсинов. Их можно купить в торгсине. Наверно, у вас найдется всетаки какое-нибудь золотое колечко или брошка. Для единственного ребенка не надо ничего жалеть.

У старого врача на носу было пенсне в золотой оправе, а на безымянном пальце левой руки – толстое золотое обручальное кольцо. Галстук заколот булавкой, тоже, видимо, золотой. Все эти вещи мне казались рудиментарными органами прошлого. У нас с женой не было ничего, ни одной крупицы золота или серебра.

Я не знаю, какая сила и почему привела меня к торгсину. Он помещался в здании нынешнего Центрального универмага. Я стал перед витриной, где большой пирамидой были уложены апельсины, лимоны и мандарины, но они для меня были абсолютно недоступны.

Слова врача: «Для единственного ребенка не надо ничего жалеть» жгли меня, как раскаленные железные прутья. Я весь был наполнен бешенством, и если бы можно было выплеснуть все те слова, которые клокотали во мне, то они ужаснули бы всех любителей изящной словесности.

Но в них был гнев, обращенный к капиталистическому миру, который мешает нам строить и, пользуясь нашими трудностями, только на золото продает Советскому Союзу то, что крайне необходимо.

В эти годы чувство товарищества, взаимной поддержки было развито исключительно широко, и помощь иногда приходила совершенно неожиданно. Товарищи помогли мне.