«Warum tanzen sie nicht?»[35]

«Warum tanzen sie nicht?»[35]

Полюбите черный глаз,

Черный глаз – опа-ас-най,

А любите го-лу-бой,

Голу-бой – пре-кра-ас-най.

Эту песню я часто слышал в ночной тиши Сураханов, когда плотник Григорий Жирнов напевал ее, возвращаясь вместе с отцом после полуночи, слегка навеселе. Отец играл на саратовской гармошке с колокольцами, а Григорий под саратовские переборы пел, нарушая ночную тишину поселка.

Остгоф был начальником русского отдела фирмы Демаг в Дуйсбурге. Отдел был создан фирмой в связи с заключенным с Демагом договором.

Высокий, упитанный мужчина, с холеной русой бородой, высоким лбом и большими голубыми глазами на красивом лице, Остгоф напоминал внешностью русского боярина. По-русски он говорил превосходно.

Остгоф окончил еще до первой мировой войны Рижский политехнический институт, долго жил в Москве, исполняя обязанности представителя фирмы Демаг и одновременно совершенствуя русский язык. Отличить его от русского было нельзя.

У нас с фирмой Демаг также был заключен договор, по которому мы имели право посылать на заводы фирмы своих практикантов.

В 1932 году, когда я вторично приехал в Эссен уже в качестве уполномоченного Металлбюро, на меня возложили опеку также договора с Демагом. Я должен был помогать устраиваться практикантам в Дуйсбурге, где были расположены главные заводы фирмы, содействовать прохождению их практики и разрешать все вопросы, связанные с реализацией договора.

Вот тогда-то я и познакомился с Остгофом. Вся его фигура и взгляд светло-голубых глаз как-то располагали к доверию, а безукоризненный русский язык и использование таких словечек, как «пока» вместо «до свидания», вело к простоте взаимоотношений. Однако впешность обманчива. Как оказалось, это был опасный человек.

До меня дошли сведения, что, встречая прибывающих в Дуйсбург наших практикантов и знакомя их с достопримечательностями города, он заглядывает с ними в увеселительные заведения с сомнительной репутацией.

Но вот произошел случай, который вынудил меня остро поставить вопрос об Остгофе перед дирекцией фирмы.

Ко мне в Эссен прибыл один из новых практикантов. Его надлежало устроить на практику к Демагу – он приехал для изучения производства кранового оборудования.

Мы с практикантом, назовем его Павловым, просмотрели составленную в Москве программу. Я внес в нее коррективы, вытекающие из реальных условий, сложившихся к этому времени на заводе, и мы направились в Дуйсбург. Это было в середине недели.

В это время здесь находились еще три практиканта. Я познакомил их с вновь прибывшим, помог Павлову устроиться с жильем и возвратился в Эссен.

А на следующей неделе вечером, когда я вернулся с завода, то застал у себя дома Павлова. Он прибыл из Дуйсбурга, чтобы переговорить со мной, как он сказал, по очень важному делу.

– Мне хотелось бы этот разговор иметь с вами с глазу на глаз.

– Ну пойдемте тогда в городской сад.

Павлов начал свой рассказ уже по дороге в сад.

– Чтобы вы хорошо все поняли, я должен рассказать, как жил последние два года. Я женат. У нас с женой одна небольшая комната. По всей видимости, мы поступили легкомысленно, поженившись. Вскоре разошлись. Но это легко сказать разошлись – ни мне, пи ей некуда было выехать. Мы разошлись как супруги, но продолжали жить в той же самой комнате. Эти два года для меня, да, вероятно, и для нее, были кошмаром. Я не мог уже не только видеть ее, но не переносил звука ее шагов.

И вот меня отправили на практику, сюда – в Германию, В прошлую субботу мы все четверо практикантов пошли в баню. Но, собственно, не в баню, а в банное заведение – помыться. После ванны и душа решили собраться и выпить. Зашли в аптеку, взяли двести граммов спирта и на квартире, где проживали двое практикантов, разбавили его водой и выпили. Я посидел немного и пошел домой. Захотелось пить. Я шел мимо ресторанчика, зашел и заказал кружку пива. В центре этого ресторанчика была небольшая площадка, на ней танцевали.

Только передо мной поставили пиво, как к моему столику подсела девица и спросила:

– Warum sitzen Sie allein?[36]

Хотя я и знаю немецкий язык очень плохо, но все же понял ее. Но ответить не мог. А она стала спрашивать дальше:

– Warum tanzen Sie nicht?[37]

Затем у нашего столика появился официант и, вынимая книжечку и карандаш, спросил:

– Mochten Sie was noch bestellen?[38]

Девица пододвинула стул ко мне поближе и, глядя мне прямо в глаза, произнесла:

– Bestellen Sie bitte fur mich ein Glaschen Weinbrand[39].

Я первый раз за границей. Как следовало поступить в этом случае, я не знал. Одним словом, я заказал. Потом мы с ней танцевали. Кончилось тем, что я уехал к ней ночевать.

Утром, когда я проснулся, девицы не было. А у меня исчезли не только деньги, но и паспорт. Я не знал, как быть. В понедельник утром, когда я пришел в цех, ко мне подошел Остгоф.

– Приветствую вас. Вы как будто бы чем-то расстроены – у вас такой унылый вид.

…В это время мы пришли в городской сад. Здесь было мало народу. На тихой, безлюдной аллее я увидел садовую скамейку и предложил Павлову присесть.

– Вы должны понять мое состояние. Не прошло еще и недели, как я прибыл в Дуйсбург, и такая история – лишился и паспорта, и денег. Мне хотелось с кем-то поделиться своим горем, и я рассказал Остгофу все начистоту.

Слушал он меня очень внимательно, а когда я закончил свой рассказ, Остгоф произнес:

– Да, за это вас по головке не погладят. Это у вас называется моральным разложением. Вам здорово припаять могут. Если вы член партии, то можете из партии вылететь. Ну а если нет, так вам по профсоюзной и служебной линии влепят… У нас на эти дела смотрят просто. Ну, кто в молодости не гулял с девчонками? Это за грех ре считается. Жаль мне вас, молодой человек, сам таким был, и у самого разные истории бывали в молодости. Хочется мне вас из беды выручить. Надо подумать, как и что можно сделать. Вага паспорт мы постараемся разыскать. Деньги все исчезли? Теперь вам сделают новый перевод только через месяц. Так ведь? Ну, не горюйте – я вас деньгами ссужу. О том, что с вами случилось, вы не подумайте своим рассказать – тогда вам от беды не уйти. Я знаю, как у вас в таких случаях поступают.

Когда Остгоф это произнес, мне стало страшно. А он несколько раз повторил:

– Ваши будут квалифицировать это как моральное разложение со всеми вытекающими для вас последствиями.

Прощаясь со мной, он сказал:

– Не вешайте голову – все устроится.

В конце дня он принес мой паспорт.

– Ей ваш паспорт не нужен. Ну, а деньги, конечно, она не вернет. Я вас ссужу немного, а когда получите, то рассчитаемся.

– Вот вся моя история. Я рассказал вам все. Денег взаймы я у Остгофа не взял и решил немедленно ехать к вам.

Простая и нередкая история на Западе для нас была первой, с которой мне пришлось столкнуться. Что же делать?

Первая мысль – а не организовано ли все это Остгофом? Даже если не им, он не упустит такого случая и попытается завлечь Павлова в свои сети.

Что делать? Павлов производил впечатление очень искреннего, порядочного человека. Ну, оступился. Поддержать надо. Остгоф хорошо знает, как могут расценить поступок Павлова. Среди практикантов были такие начетчики, которые вряд ли будут разбираться в причинах, которые привели Павлова к этому случаю. Для них все просто и ясно – разложение. Для меня ясно было одно – Павлова немедленно надо убрать из Дуйсбурга, где Остгоф начнет плести вокруг него сети.

– Поступим так: я дам вам денег, рассчитайтесь с хозяйкой и переезжайте в Эссен. Мы устроим вас здесь.

Через неделю я снова был в Дуйсбурге. При встрече с директором завода он спросил, нет ли у меня каких-либо претензий. Я сказал, что есть и мне хотелось бы их обсудить. Сидя в его кабинете, я пожаловался ему на действия Остгофа в отношении наших практикантов. Рассказал о том, как он пытается развращать практикантов, затаскивая их с первого же дня в разного рода неблаговидные заведения. По мере того как я говорил, выискивая в немецком языке слова, чтобы точнее передать свою мысль и вместе с тем не выходить за рамки светского разговора, суровое лицо старого директора стало смягчаться, и он с веселой улыбкой произнес:

– Я полагал, что у вас действительно имеются какие-то серьезные претензии к фирме. То, что вы говорите, – просто результат взаимного непонимания. Наши люди в Москве были бы не только в претензии, но, наоборот, признательны, если бы кто-то из ваших пригласил их к веселым девочкам. А вы жалуетесь! Вы упомянули слово «мораль». Оно у нас и у вас, по всей видимости, имеет разное значение. Но если вас раздражают усилия Остгофа быть любезным с вашими практикантами, что же, мы можем сказать ему, чтобы он не выходил за рамки своих чисто договорных обязанностей…

У нас к вам имеются более серьезные претензии, – продолжал директор. – Не лично к вам, а к вам как представителю советской организации, с которой мы имеем соглашение. В газете «Уральский рабочий» появилась статья, прямо обвиняющая нашу фирму в том, что мы организовали поджог уральского машиностроительного завода.

Это сообщение для меня было большой новостью.

О поджоге на Уралмаше я ничего не знал, в газетах об этом не было ни строчки.

– Мне ничего не известно об этом, – в некотором замешательстве произнес я.

– Остгоф, – сказал директор, – которого вы обвиняете в том, в чем ни одного молодого человека нельзя обвинять, регулярно информирует нас о том, что делается на Уралмаше.

Слово «Уралмаш» директор произнес абсолютно правильно.

«Вероятно, это слово он часто употребляет», – подумал я.

И, как бы читая мои мысли, директор сказал:

– Наш завод и Уралмаш работают в одной области. Надо всегда интересоваться тем, что делают, – он запнулся, – делают аналогичные заводы в других странах. Мы выписываем Остгофу и «Правду», и «Известия», и «Уральский рабочий». Мы должны знать, что делается на «Уралмаше», – решительно произнес директор. – Ну, а Остгофу я скажу, чтобы он не расточал свои любезности, – и директор поднялся со своего стула, протягивая мне руку.