Под стук колес
Под стук колес
В купе я один. Под стук колес начинаю слегка дремать, и в памяти, как на экране кино, проходят одна за другой картины прошлого.
Старый вагон поскрипывает, а колеса ритмично стучат – тук, тук, тук. Мне казалось, что это телеграфный аппарат на бесконечно длинной ленте выстукивает прошлое.
В эти однообразные звуки иногда врывался скрежет реборд о рельсы.
Вот так и в жизни, в зависимости от того, в каком темпе она совершается, то ли протекает медленно по ровной дороге, то ли проходит на большой скорости по извилистому пути, когда вот так же, как и здесь, в этом вагоне, трясет и бросает из стороны в сторону, при резком торможении бьет головой о стенку вагона и на голову летят чемоданы.
Для быстрого движения вперед следует разгрузиться от наиболее тяжелого и ненужного для дальнейшего пути груза прошлых лет.
Мне двигаться было легко – в прошлом у меня не было никакого груза. Вспомнил отца и деда.
Перед глазами проплывает мощная фигура деда – Петра Антоновича. Окладистая седая борода спускается почти до самого пояса. Длинные волосы, смазанные лампадным маслом, тщательно расчесаны. На нем рубашка в мелких крапинках, рассеянных по синему полю ситца.
Когда крестьян освобождали от крепостной зависимости, деду было шестнадцать лет, а бабушке Ульяпе четырнадцать. Они много помнили и были живыми свидетелями жизни и быта тех времен. Дед подолгу с эпическим спокойствием рассказывал об изуверствах помещицы.
После освобождения крестьян дед земли не получил и приобрел единственное право – свободно умереть от голода. Забрав семыо из деревни Белые Ключи, он перебрался в село Алексеевку.
Вся семья стала батрачить в имении графа Воронцова-Дашкова. Поденщики. Для них самым важным было получить работу. Работу искали и принимали ее как большую милость, как счастье. Работа давала возможность жить, а не умирать голодной смертью.
Право на труд, записанное в конституции, для меня звучит по-особому. Дед, а также отец красноречиво объясняли мне, что значит лишиться работы и не иметь возможности получить ее.
Из единственного богатства, которым обладал дед, – кучи детей вымерло восемь, четверо перебрались в Баку. Прибыли в разгар забастовочной борьбы рабочих нефтяных промыслов. Шел 1905 год.
В памяти сохранилось несколько картин. Залитая нефтью земля, воздух, пропитанный газом фонтанирующих вышек, и отсутствие воды. В летний зной, когда за глоток воды можно отдать все, приходилось терпеть.
На нефтяных промыслах Апшерона не было пресной воды. В Баку была небольшая опреснительная установка, но этой воды не хватало для всех. Кое-кто из рабочих брал воду из колодцев, но ее трудно было пить – она была насыщена сероводородом.
На некоторые промыслы воду привозили с реки Куры, в железнодорожных цистернах. Часто для доставки воды использовались цистерны, в которых до этого перевозили нефтепродукты. Вода была с сильным запахом нефти. Но и такая вода доставлялась с перебоями. Прибытие цистерн с водой было событием. Мне кажется, что у меня с самого детства в ушах застыл крик:
– Воду привезли! Скорее бегите за ведрами! Во-о-ду привезли!
И все-таки сюда стекался парод – здесь можно было получить работу.
Семья росла, у отца было уже шесть человек детей, когда разразилась первая мировая война. Жить было трудно. На девяносто три копейки в день, которые он получал, нужно было прокормить и одеть восемь человек, оплатить жилье.
За всю свою трудовую жизнь отец смог купить всего один костюм-тройку: пиджак, брюки и жилет. Это было еще перед его женитьбой. На свадьбу полагалось надевать сапоги и тройку. Все остальные годы штаны и рубахи ему шила мать. Тогда все жены рабочих были портнихами. Шить самим было много дешевле.
В 1914 году я сдал экзамены во второй класс реального училища. На экзаменах я получил по всем предметам пятерки и был принят.
Радость от сознания, что я смогу учиться, все время омрачалась тревогой – смогу ли окончить школу? Обучение было платное, а отец был не в состоянии платить за него. Для меня был только один шанс оставаться в школе – иметь пятерки по всем предметам. Это давало право на получение стипендии.
«Может быть, и выучишься на писаря»
Отец часто приходил с работы весь в нефти, с красными воспаленными глазами. В доме, сложенном из тесаных кампей известняка, уложенного на глине, не было ни водопровода, ни канализации, ни освещения. Стояла плита, отапливаемая нефтью, на ней готовили пищу, и она же служила средством обогрева. На плите мать нагревала воду. Скорчившись в оцинкованном тазу, экономя каждую кружку воды, отец старался отмыть нефть. У него слипались пропитанные нефтью волосы. Водой удалить нефть из бороды и волос головы было невозможно, и он отмывал их керосином.
Потом, отдышавшись, он подходил ко мне и, заглядывая в мои книги и тетради, с надеждой и тоской произносил:
– Может быть, все же выучишься на писаря. Все-таки у писаря чистая работа, не то что у нас – плотников.
Как же трудно приходилось отцу! Его тянуло к земле: Всю жизнь он мечтал вернуться в деревню и работать в поле – и всю жизнь пришлось прожить на нефтяных промыслах Апшерона.
Жизнь была монотонно однообразной, и дни протекали медленно. Мне и сейчас представляется, что тогда – в 1913 и 1914 годах дни были намного длиннее.
Время мучительно долго тянулось до обеда, а от обеда до ужина. Обеды же и ужппы были удивительно короткими.
В те годы я, кажется, никогда не был сытым. Поэтому, вероятно, и запомнилось это деление дня на два периода – до обеда и после обеда. Обед и ужин в нашей семье всегда состояли из одного блюда – супа или щей.
Когда вся семья собиралась за столом, мать ставила на середину стола большое эмалированное блюдо, и все сидящие деревянными ложками вычерпывали его содержимое.
Нож был один. Его клали на стол для того, чтобы резать хлеб. Впервые я получил отдельную тарелку в студенческой столовой Московской горной академии в 1921 году. До этого мне тарелкой, ножом и вилкой пользоваться не приходилось – их у нас попросту не было, а кроме того, они и не нужны были. Такие блюда, где требовались нож и вилка, у нас в семье не готовились. В Красной Армии я ел или из солдатского котелка или из бачка – один бачок на десять человек.
На всю семью было одно полотенце. Оно висело у умывальника.
Во всех рабочих семьях пользовались самым дешевым мылом – обычно кусочком, обмылком, который оставался после стирки белья. Теперь такое мыло называется хозяйственным.
Мыло, упакованное в цветную бумагу, называлось тогда у нас «личным» или «духовым», оно было недоступно по цене. Такое мыло попадало в руки очень редко. В нашей семье только тетки иногда получали в качестве подарка на день рождения по куску такого мыла.
Зубных щеток и порошка для чистки зубов и в заводе не было – зубы никто вообще не чистил.
Я не помню, чтобы до революции у меня или других членов семьи были когда-нибудь покупные носки или чулки. Их всегда вязала мать, она же их и штопала. Покупные были дороги. А когда носки или чулки нельзя было больше чинить, мы их распускали и сматывали нитки в клубок. Смотанная старая пряжа использовалась для вязки новых чулок.
Отец вообще не носил ни чулок, ни носков – он пользовался портянками.
– Да разве носков-то напасешься, – можно было слышать от него, когда мать предлагала связать носки для него.
Из детей новые ботинки, как самый старший, получал только я, другие донашивали мои. Для того чтобы удлинить срок носки обуви, отец шурупами привертывал к каблукам и на подошву железные пластинки, которые он нарубал из старых бочарных обручей. Ботипкп становились тяжелыми и при хождении издавали железный лязг.
Так как не все пластины хорошо закреплялись, то некоторые хлюпали и звенели, что напоминало мне звон кандалов, который я слышал как-то, когда по улице гнали арестантов.
В первые же месяцы после революции я сменил свою обувь на солдатскую, вступив добровольцем в ряды Красной гвардии, и больше уже никогда не носил обуви с «кандальным звоном».
Верха ботинок обычно чинились, и они пестрели заплатами разного размера и формы. В заплатах обычно были также рубашки и брюки. Заплаты часто ставились из материн другого цвета, и такая одежда производила странное впечатление своей пестротой.
Я был сильно поражен, когда, будучи в 1960 году в Нью-Йорке, в центральном парке города встретил большую группу молодых людей в длинных куртках, на которых были нашиты цветные лоскутки. Вид этих молодых людей – небритых, с длинными, нерасчесапными волосами – в этом необычном пестром одеянии, свидетельствовал не о нужде – одежда была новой, опа говорила о желании обратить на себя внимание, о каком-то манерпичаньи, желании произвести впечатление необычной вычурной одеждой и всем своим обликом.
Пестрота наших рубах, штанов и обуви в те годы была вынужденной. Нужда заставляла мастерить одеяла из полотипщ, в свою очередь сшитых из мелких разноцветных лоскутков, квадратов, уголков, полосок. Для этого использовались все мелкие кусочкп материи, остающиеся от выкройки кофточек, рубашек, платьев.
Дети рабочих рано начинали трудовую жизнь. Когда школьников распускали на летние каникулы, мне нужно было искать временную работу. В эти каникулярные месяцы необходимо было заработать на обувь, одежду, книги. Позже пришлось и в учебное время искать работу – отцу было трудно. Нужно было помогать. Из детей я был старшим. Воспоминания о детстве связаны с поисками платных уроков.
Затем война. Глухое брожение среди рабочих на промыслах, и, наконец, взрыв и водоворот революционных событий в 1917 году.
Демонстрации, митинги, собрания. Казалось, что люди, молчавшие всю свою жизпь, не могут наговориться.
Но война еще не окончена. На Баку движется турецкая армия Нури-паши. Поднимает голову внутренняя реакция. Она пытается задушить революционный порыв народа.
Мы, взрослые члены семьи – отец, я и брат Николай, худенький паренек, годом моложе меня, – уходим добровольцами в Красную Армию.
Силы революции и контрреволюции не равны.
Арестованы 26 бакипских комиссаров. Многих из них я знал лично, часто видел на митингах и собраниях. Слушал их пламенные речи.
Власть захватили муссаватисты. Большевики уходят в подполье.
Первая встреча с представителями подпольной организации. Нас – четырнадцать рабочих телефонной станции – принимают в партию. В восемнадцать лет я был избран секретарем подпольной партийной ячейки.
В то время люди созревали рано – условия жизни и сами события были стимуляторами роста.
А кто же будет восстанавливать Советскую власть!
При образовании партийной ячейки на телефонной станции представитель подпольной большевистской организации сказал:
– Если хотите вновь установить Советскую власть, то надо самим и действовать. Кто же за вас будет ее восстанавливать? За нее надо бороться.
И мы боролись. Днем работали – отец, брат и я – на телефонной станции. На сильном ветру в холод и дождь лазили по столбам, натягивая телефонные провода. Телефонная станция – собственность датского консула Бьеринга. Платили мало. Заработка еле хватало, чтобы прокормиться.
Я не помню, чтобы мы покупали в то время мясо, оно было не по деньгам, хотя в семье и работали уже трое.
Особенно трудной была зима 1919 года.
Отец где-то по дешевке купил два мешка мелких сушеных груш, изъеденных червями. Мать варила их, мяла, и получалось что-то вроде повидла. Эта темно-коричневая масса намазывалась на ломтики темного хлеба, испеченного из муки, в состав которой входили зерна всех злаков, за исключением пшеницы. Грушевый отвар с несколькими плавающими в нем грушами заменял традиционные щи.
Как-то вечером отец, сидя за столом, произнес:
– Эх, вот теперь бы жареной картошки поесть!
Мне было до боли жаль отца.
Я слышал, как он говорил матери: «А ты помахай весь день-то топором, конечно, есть захочется».
Это на ее сообщение о том, что кормить ей пас сегодня вообще нечем.
Из гардероба у каждого из членов семьи было по одной паре штанов, рубахе и по паре нижнего белья. Мать стирала белье вечерами, с тем чтобы за ночь оно могло просохнуть – смены не было.
Все дети спали на полу, под головы собирали всю имеющуюся в семье одежонку: подушек было всего две – для родителей.
Все дни наполнены тяжелым трудом по прокладке и ремонту телефонных сетей, а вечером – занятия в школе. Все-таки очень уж мне хотелось получить хотя бы среднее образование.
Каждый четверг вечером партийные собрания – политучрба и обсуждение политических событий. Наша партийная организация несла ответственность за весь рабочий коллектив станции.
Весь 1919 год и начало двадцатого проходит в упорной борьбе – забастовки и демонстрации, как раскаты грома и сполохи, свидетельствовали о приближающейся грозе.
Генерал-губернатор Баку Тлехас свирепствует, в городе непрерывно происходят аресты.
В конце 1919 года стали готовиться к захвату власти. Я был секретарем подпольной ячейки.
В апреле 1920 года власть перешла в руки бакинских рабочих. Ну теперь ее у пас зубами не вырвешь! Вся ответственность лежит на нас. Спрашивать некого. Надо действовать так, как подсказывает сознание.
А сознание все время твердило: за нас никто ничего делать не будет. И мы брались за все и шли туда, где требрвалось вмешательство. На нас никто не мог оказывать никакого давления, никто нас не принуждал делать то, что мы делали. Мы все находились под сильпым давлением своей собственной совести.
Реакционные силы вновь пробуют организоваться и дать бой. В 1920 году происходит восстание остатков бывшей дикой дивизии. «Дикие» устраивают резню. Вйовь открыт фронт и бои. И мы – группа молодежи – снова в армии.