РУСОФОБИЯ В АНГЛИИ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

РУСОФОБИЯ В АНГЛИИ

Английская историография единодушна в том, что высшим достижением в государственной деятельности Дизраэли являются его внешнеполитические акции, и именно те, которые связаны с Россией.

В 40-е годы Россия уже вызывала тревогу у Дизраэли, и не у него одного. Вопреки всем сложностям внутреннего развития (самодержавный строй, крепостное право) и козням внешних врагов Россия развивалась, набирала силу, а это означало, что другие страны должны были с нею считаться. Очевидно, старый ее недруг князь Меттерних внушил Дизраэли еще большую настороженность и недоброжелательность к России. После последнего свидания с Меттернихом Дизраэли писал своей приятельнице маркизе Лондондерри, что на континенте «одна Россия развивается и она еще больше разовьется в великой борьбе, которая, вероятно, даже ближе, чем мы можем представить». Это было объяснение укоренившегося в Англии в XIX в. явления, вошедшего в историю под названием русофобии. На фоне этого явления и с учетом его содержания формировалась и проводилась в жизнь внешнеполитическая линия Дизраэли.

Ответить на вопрос, страдал ли сам Дизраэли недугом русофобии, на первый взгляд не просто, так как в летописях его политической жизни можно найти прямо противоположные заявления: в одном случае он как бы объективно относится к России и ее интересам, в другом — солидаризируется с политикой враждебности и конфронтации по отношению к Российскому государству.

Водораздел между этими противоположными позициями можно условно провести по следующему принципу: одна позиция характерна для Дизраэли, когда он находится у власти и делает то, что считает необходимым, а вторая отражается в его выступлениях в качестве лидера оппозиции, задача которого по английской традиции состоит в том, чтобы критиковать действия правительства, с которыми он иногда в душе, может быть, и согласен. Иногда такие выступления могут отражать и нюансы противоречий и борьбы в руководящей верхушке консервативной партии. Итак, в оппозиции — одно, в правительстве — другое. К этому обязывает принятая в Англии и действующая поныне традиция. Она усложняет задачу историка, но все же исследователь имеет возможность установить истинную позицию того или иного деятеля, тщательно сверяя его декларации с его практическими делами.

Дизраэли дает пример такого «разночтения», относящийся к началу 40-х годов. В связи с первой англо-афганской войной, выступая в парламенте, Дизраэли довольно убедительно доказал, что оправдание этой агрессии министром иностранных дел ссылками на «русскую угрозу» явно несостоятельно и что «истинным агрессором был наш (т. е. британский) министр иностранных дел», который занимался «интригами против России».

Примерно в то же время Дизраэли, будучи в Париже, в меморандуме на имя короля Франции излагает план создания под своим руководством партии, которая будет вести политику, «систематически направленную против России». Он входит и в конкретику. Эта партия должна будет подталкивать английского премьер-министра к тому, чтобы он занимал твердую отрицательную позицию «в отношении господина Бруннова». Барон Бруннов был отправлен царем Николаем I послом в Лондон с задачей добиваться радикального улучшения отношений между Россией и Англией. К достижению этой цели и были направлены все «угрожающие» усилия российского посла.

Анализ русофобии диктуется рядом мотивов. Во-первых, это необходимо для понимания внешнеполитической деятельности Дизраэли и его отношения к России. Во-вторых, это достойное сожаления явление оказалось очень живучим и перешло в международные отношения XX в. В-третьих, учет характера этого явления необходим для успешной дипломатической деятельности по налаживанию нормальных отношений между Россией и Англией и в наше время, в канун XXI столетия. В биографии Дизраэли, принадлежащей перу О’Коннора, читаем: «Лорд Биконсфилд хвастает, что он знает английский народ. Исходя из этого знания, он учитывает… старое и глубоко укоренившееся чувство ненависти к России. Он знал, что ненависть к России — это одно из самых глубоко укоренившихся настроений в умах англичан». Учитывая это обстоятельство, О’Коннор замечает, что подобные настроения «не очень льстят здравому смыслу английского общественного мнения, но, к несчастью, они существуют». О’Коннор приходит к выводу, что «лорд Пальмерстон… активно проповедовал ненависть к России и преуспел в этом». И далее автор заключает: «Лорд Биконсфильд также достаточно хорошо знал английский народ, чтобы рассчитывать, что апеллирование к чувствам ненависти, явного пренебрежения… не будет напрасным. Действительно, не существует такого народа, который не поддался бы этим настроениям, если на них играет опытный мастер, да еще при благоприятных обстоятельствах».

К сожалению, нельзя сказать, что русофобия принадлежит прошлому. Американский историк, закончивший в 1949 г. пятнадцатилетнюю специальную работу по исследованию русофобии в Англии, начинает введение к своей книге так: «Немногие проблемы имеют сегодня большую важность, чем установление взаимного доверия и терпимости между Советским Союзом и народами, говорящими на английском языке. Я надеюсь, что данное исследование происхождения и развития на раннем этапе русофобии в Великобритании может хотя бы в небольшой степени содействовать установлению такого взаимопонимания». Американский ученый прав: знание и учет прошлого во всех его положительных и негативных аспектах крайне важны для решения современных проблем в англо-русских отношениях.

Сегодня ряд историков-международников считают проблему русофобии в Англии безусловно актуальной и поэтому занимаются ее исследованием. Упоминавшаяся выше книга Дж. X. Глисона «Генезис русофобии в Великобритании», изданная в США в 1950-м, а затем в 1972 г., является фундаментальной монографией. Выходящий в США научный журнал «Славик ревью» не обошел своим вниманием данную проблему. В 1985 г. он поместил статью Альберта Резиса «Русофобия и „завещание“ Петра Великого, 1822–1980 гг.». Указанные в заголовке годы означают, что проблема русофобии в том или ином виде давала о себе знать на всем протяжении этого периода. Во время второй мировой войны в Англии и США появилось довольно много книг, как оригинальных, так и переизданий, вышедших в XIX в., относящихся к проблеме русофобии. В нашем отечественном англоведении обращает на себя внимание вышедшая в свет в 1982 г. работа Н. А. Ерофеева «Туманный Альбион». Книга имеет специальный раздел «Русофобия в Англии».

Под русофобией имеется в виду нагнетание враждебности в отношении России в государственной, политической и общественной жизни Англии. Россия в выступлениях министров, членов парламента, общественных деятелей, печати изображалась как крайне агрессивное государство, целью которого является завоевание или подчинение себе иным путем ряда стран Европы, Ближнего Востока, Азии, а по утверждениям некоторых наиболее рьяных русофобов — даже Северной Америки. Некоторые авторы, возражавшие против таких обвинений, замечали иронически, что при перечне объектов предполагаемой российской экспансии забыли упомянуть луну. Наиболее активно пропагандировались «планы» захвата Россией Индии, Ближнего Востока, черноморских проливов. Так создавался, как теперь говорят, образ врага Англии в лице России.

Стереотип врага относился не только к российскому царизму, его администрации, внешнеполитическим акциям России, хотя эти аспекты и были центральными в принятой схеме. Он включал и оскорбительно-отрицательную характеристику народов России, которые квалифицировались как крайне отсталые, одержимые дикими инстинктами, чуждые цивилизованности и неспособные к ее восприятию вообще.

Английские газеты «Таймс» и «Кроникл» писали, что русские подданные «лишены способности стремиться к политической свободе». Создавался, и, к сожалению, довольно успешно, стереотип народов России, аналогичный тому, который существовал в Древней Греции и Древнем Риме относительно народов, не принадлежавших к коренному греческому и римскому населению и живших за пределами этих стран, — их именовали варварами. В XIX в. для английских русофобов варварами были люди, жившие в пределах Российской империи.

Разумеется, имелись в Англии и люди, не разделявшие или бравшие под сомнение подобные утверждения и неодобрительно относившиеся к антироссийским акциям английского правительства. Однако в периоды подъема фобии они были в меньшинстве.

Глисон говорит, что он употребляет термин «фобия» потому, что в определенные периоды отношения враждебности к России были «превалирующими» в английской политике, а «их интенсивность — такой сильной, что термин „русофобия“ был наиболее подходящим для определения истинного положения». К тому же этот термин «применялся современниками и с тех пор привычно находился в употреблении». Русофобия, выражавшаяся в позициях государственных деятелей, замечает Глисон, может быть интересна для историков, изучающих эту проблему. Что такое русофобия в полном, законченном и крайнем ее выражении? Это состояние, когда у государственных деятелей «неприязнь в отношении иностранной державы наверняка достигает критической точки, после чего она становится настолько всеобъемлющей и сильной, что народ уже готов психологически к войне против этой державы при наличии определенных политических условий».

Когда в середине XVI в. «купец-авантюрист», как таких людей называют в английской историографии, Ричард Ченслер приплыл в Архангельск, это было открытие России для Англии. Полтора столетия связи между двумя странами оставались добрыми и ограничивались торговлей. Затем, по мере развития и усиления России, в Англии начали рассматривать ее как политический фактор, осложняющий борьбу Англии за доминирующее положение в Европе. Когда же Россия начала искать выходы к морским путям Балтики, а потом и Черного моря, что диктовалось прежде всего ее жизненными экономическими интересами, целью английской политики стало помешать России выйти на берега этих морей. А когда это не получилось, в Лондоне проявили большую заботу о том, чтобы заблокировать русский флот в Балтике и Черном море, не дать ему выйти на широкие морские просторы. При этом английский флот должен был действовать в этих морях. Такова была суть всех сложных дипломатических и иных акций в российско-английских отношениях, которым посвящены многие тома документов и исследований, в которых часто за деревьями читателю трудно увидеть лес. Если к политике применить такой общечеловеческий термин, как справедливость (он чужд международной политике, ибо там все определяется соотношением сил), то достаточно внимательно посмотреть на карту Европы, чтобы сразу же стало ясно, что указанные стремления России следует признать справедливыми и обоснованными.

Установилась своеобразная закономерность — российско-английские отношения развивались волнообразно: за годами нормальных отношений следовали периоды их ухудшения, иногда резкого. Серьезное ухудшение наступило в конце 70-х годов XVIII в. Оно было связано с русско-турецкой войной 1787–1792 гг. В конце XVIII — начале XIX в. под прямой угрозой самому государственному и национальному существованию обеих стран, возникшей со стороны наполеоновской Франции, Россия и Англия сблизились и объединились в военном союзе.

Великий союз ряда стран и народов был сложен и противоречив, но прежде всего усилия России и Англии обеспечили ему конечную победу. Исторический опыт этой великой борьбы многогранен, но обращают на себя внимание следующие особенности.

Во-первых, годы наполеоновских войн показали, что даже самые мудрые и талантливые государственные деятели допускают судьбоносные просчеты. Вряд ли кто-либо будет спорить, что Наполеон был великим полководцем и крупным государственным деятелем. Но он допустил огромный стратегический просчет, когда, собрав «Великую армию», двинулся походом на Россию. Ему удалось дойти до Москвы, занять ее; древняя столица Руси сгорела, но наполеоновская армия была уничтожена целиком, сам император еле унес ноги, и вскоре русские казаки поили коней в Сене. На память они оставили Парижу название «бистро» для небольших закусочных. Во-вторых, победа союза государств над Наполеоном показывает, что Англия в критические моменты истории одерживает или участвует в одержании победы в последнем сражении великих военных столкновений. Так было на поле Ватерлоо. В-третьих, история возлагает на Россию принесение на алтарь общесоюзной победы самых тяжких жертв. Так было в начале XIX в.; то же повторилось и в двух случаях в первой половине XX в. Не было бы Бородина, не было бы и Ватерлоо. Наконец, в-четвертых, еще одна закономерность: вклад России в общую победу не получает у ее союзников верной, справедливой оценки. Так было в победе антинаполеоновской коалиции, так дважды случалось и позднее.

В Англии есть хорошее правило — член парламента в период, когда палата общин не заседает, может пригласить несколько своих друзей и показать им помещение высшего законодательного органа страны. Обычно осмотр начинают с библиотеки палаты лордов, где на самом видном месте находится стеклянная витрина и в ней оригинал смертного приговора королю Карлу I, подписанный судившими его членами парламента. Затем, прежде чем попасть в зал заседаний палаты общин, посетитель вступает в величественный строгий зал — королевскую галерею. В центре двух довольно длинных стен — две огромные, длиной в 45 футов каждая, картины знаменитого для своего времени художника Даниэля Маклиза. На левой стене — «Смерть Нельсона». Знаменитый адмирал умирает на корабле «Виктория», одержав решающую победу в 1805 г. у Трафальгара над франко-испанским флотом.

Справа — картина «Встреча Веллингтона и Блюхера» в момент победы на поле Ватерлоо.

Картина впечатляет. А. И. Герцен писал: «Я не могу равнодушно пройти мимо гравюры, представляющей встречу Веллингтона с Блюхером в минуту победы под Ватерлоо. Я долго смотрю на нее всякий раз, и всякий раз внутри груди делается холодно и страшно… Эта спокойная британская, не обещающая ничего светлого фигура, и этот седой, свирепо-добродушный немецкий кондотьер. Ирландец на английской службе, человек без отечества — и пруссак, у которого отечество в казармах, приветствуют радостно друг друга». В наше время простой и доброжелательный член парламента, показывая эту картину, скажет: «Вот триумф исторической победы над Наполеоном». Если его спутник сведущ в истории, то он может спросить: «А как же в этом триумфе отражена роль России в победе над Наполеоном?» В ответ высокопоставленный гид улыбнется и молча проследует в зал заседаний.

А в действительности умные люди в правящих кругах Англии, когда они не размышляли о пропагандистских задачах, отдавали себе отчет в том, что именно огромный вклад России в победу над наполеоновской Францией лежит в основе резко возросшей ее роли в европейских делах. Россия являлась союзницей Англии в смертельной борьбе, но такой исход дела не устраивал высшие английские сферы. Вот в этом и берет начало русофобия. Руководителям Британии импонировало, что Россия внесла огромный вклад в спасение Англии от наполеоновской угрозы, а это означало и то, что была снята угроза французского вторжения на Британские острова. Но они явно желали, чтобы Россия не воспользовалась плодами общей победы. С ней очень хотелось поступить по принципу, сформулированному в свое время великим англичанином Уильямом Шекспиром: «Мавр сделал свое дело, мавр может уйти». Но Россию этот принцип явно не устраивал. В Лондоне это понимали и не на шутку тревожились.

Официальные круги до времени не выдавали открыто своих опасений, но их тревогу выразил некий Роберт Уилсон. Он не был частным лицом. В 1812 г. генерал Уилсон являлся официальным английским представителем при главном штабе русской армии. Когда русские войска преследовали остатки уничтоженной французской армии, английский генерал вместе с русским командованием вступил в Вильно. Здесь он обнаружил огромные залежи французских пропагандистских материалов, в которых обосновывалась «необходимость» вторжения французов в Россию. Наполеон, который «был собственным министром пропаганды», дал указание прессе писать, что «русские — это нация варваров и что их сила основывается на их коварстве». По этому поводу Уилсон, видевший русских в их войне против Наполеона, записал в своем дневнике, что найденные в Вильно материалы свидетельствуют о том, что «Бонапарт увенчал свои просчеты в отношении России разнузданной клеветой в ее адрес».

Прошло совсем немного времени, и английский генерал уже через два года после Ватерлоо начисто забыл, что он писал в 1812 г., и взял на вооружение лживые наполеоновские аргументы, чтобы «раздувать страхи, возникающие в Англии в связи с ростом мощи России», как отмечается в статье в «Славик ревью» в 1985 г. Прямо повторяя наполеоновскую пропаганду, Уилсон писал, что, основываясь на собственном опыте, он может предсказать русское нападение на Индию, захват Константинополя, господство в Центральной Европе, а также все акции правителей Санкт-Петербурга по установлению господства над миром. Уилсон предупреждал, что Англия теперь должна признать, что победа над Францией привела к тому, что она оказалась перед лицом еще большей угрозы — России. Это было напечатано в 1817 г.

Казалось бы, исходя из хронологии, мы могли бы не уделять внимания Уилсону. К тому же герцог Веллингтон характеризовал его так: «Он очень скользкий парень, у него нет способности говорить правду по любому вопросу». Что верно, то верно. Но приходится говорить об этом английском генерале-провокаторе, потому что «изобретенной Уилсоном концепции суждено было преследовать Англию на протяжении многих поколений, когда люди уже и забыли, как появилась эта концепция». Эти слова принадлежат Алану Палмеру, автору книги, вышедшей в США в 1967 г. «Славик ревью» утверждает, что писания Уилсона — это начало русофобии в Англии: «Антирусская кампания Уилсона показывает, что русофобия вызывает в воображении фантастические образы», что «Уилсон распространял русофобию в Англии».

Уилсон в 1817 г. не мог ссылаться в своих построениях на наполеоновскую пропаганду, которой он следовал, — это была пропаганда вчерашнего врага. Поэтому он опирался на историческую фальшивку — так называемое завещание Петра Великого. Генерал утверждал, что царь Александр «всегда предлагал реализовать указания Петра Великого» и вопрошал: «Неужели и Европа, и Азия, и Америка… не приложат усилий, чтобы сохранить свою независимость?» Хотя подделка широко использовалась, чтобы «питать антирусскую истерию, сомнения относительно ее аутентичности возрастали». На основании анализа этих сомнений и соответствующих фактов американский журнал делает вывод: «Действительно, это был поддельный документ».

И тем не менее концепции, содержавшейся в поддельном документе, не давали заглохнуть. Первая мощная волна русофобии захлестнула страну в начале 30-х годов, когда в 1833 г. в ходе русско-турецкой войны русские войска вышли к проливам и был заключен русско-турецкий договор в Ункяр-Искелеси. В 30-х и 40-х годах волна русофобии в Англии поднималась все выше и выше. Теперь в авангарде русофобов шел публицист и дипломат Дэвид Уркварт. Он писал статьи, выступал на собраниях, а с 1837 г. и в парламенте. В истерических речах он требовал от английского правительства решительной борьбы против «русской опасности», а виконта Пальмерстона, министра иностранных дел, лидера наиболее реакционных элементов партии вигов, называл «русским агентом». Россия и Англия были в тесном союзе в борьбе против Наполеона, но в мирное время сохранить союз не сумели. «Союз трансформировался в соперничество, — пишет Глисон. — Такова была почва, в которую… Нессельроде, царь, Уркварт и Пальмерстон бросали семена, из которых прорастала русофобия».

В Петербурге, конечно, знали о развитии в Англии враждебных России настроений. В 1838 г., в период конфликта, связанного с «восточным вопросом», царь Николай писал: «Замыслам англичан против нас нет мер, и если исполнение в этом останавливается, то это не от чего иного, как от бессилия нам вредить». Царь был прав, что Лондон вредил России в меру своих реальных сил, но царь не хотел дальнейшего ухудшения русско-английских отношений и тем более войны. Поэтому он направил в Лондон посла Бруннова, способного дипломата, с поручением добиваться улучшения отношений между двумя странами. Бруннов старался как мог. Царь готов был пойти на серьезные уступки Англии, чтобы умиротворить Лондон. Он обещал не возобновлять договора в Ункяр-Искелеси, крайне не нравившегося англичанам, не предпринимать односторонних действий в Турции. В 1843 г. Россия заключила с Англией торговый договор, тоже сделав ряд уступок.

Однако достаточной нормализации отношений не получилось, русофобия не исчезала, и царь Николай решил отправиться в Англию самолично, поговорить с английскими министрами прямо и откровенно и урегулировать спорные вопросы раз и навсегда на основе равной выгоды для обеих сторон. Ему казалось это разумным и справедливым, а раз так, то практичные англичане наверняка пойдут на такую договоренность. Это часто встречающееся у людей, обладающих неограниченной властью, убеждение в результативности личной дипломатии, уверенность в неотразимости их обаяния, прямоты, откровенности и аргументации.

24 мая 1844 г. российский канцлер и министр иностранных дел граф Нессельроде поразил и удивил английского посла в Петербурге Т. А. Блумфильда, сообщив ему, что император Николай 12 часов назад выехал из столицы и направился в Лондон. Для посла это было большой неожиданностью. Правда, в январе на балу в Зимнем дворце Николай между прочим бросил послу, что он хотел бы посетить Англию, где не был с 1817 г., когда провел там некоторое время, будучи наследником престола. Подобный неопределенный разговор состоялся и в Лондоне, когда Бруннов на банкете сказал, что в обозримом будущем царь может посетить Англию. В ответ премьер-министр Пиль предложил тост «за вечную дружбу между Великобританией и Россией». Вообще у государственных деятелей, дипломатов и журналистов в большом ходу слово «вечное». Им как бы невдомек, что в мире нет ничего вечного, что еще древние греки знали, что все течет и все изменяется в этом непрерывно меняющемся мире. Часто слова о вечной дружбе демонстративно произносятся, когда в действительности дело дрянь. Тост Пиля — яркий пример подобного употребления этого выражения. Но все это были как бы случайные зондажи, за которыми не последовало ни определенных сроков визита, ни согласования программы пребывания царя в Англии, что является обязательной процедурой в подобных случаях.

И вот 24 мая посол Блумфильд слышит, что царь в сопровождении графа Орлова и графа Адлерберга уже на пути в Англию. Николай вел себя подобным «непротокольным» образом умышленно. Ему хотелось приехать в Англию неожиданно для англичан, чтобы они не успели основательно подготовиться к его приему. Возможно, играли роль и соображения безопасности: ведь в Англии было много эмигрантов-поляков, крайне озлобленных против царя. Николай рассчитал, что у Блумфильда нет практической возможности сообщить о его приезде в Лондон до появления его там. Со своей стороны Николай направил курьера к Бруннову, который должен был прибыть на место не раньше и не позже 30 мая. Курьер вез сообщение, что император высадится в Вулвиче в субботу 1 июня. Таким образом, англичанам предоставлялось 48 часов на приготовления и размышления.

Николай пожелал нанести визит инкогнито. Для всех он был граф Орлов, и только королева, ее ближайшие министры и Бруннов знали, кто скрывается под этим именем. Бруннов, опытный служака, прибыл в Вулвич 31 мая на случай, если царь что-либо изменит и его, посла, может не оказаться при встрече. Но Николай действительно сошел на английский берег с датского парохода ночью 1 июня. Тут же подали карету, и через час он уже был в Лондоне.

Королева распорядилась приготовить для высокого гостя апартаменты в Букингемском дворце, но Николай поехал в русское посольство, где и остановился. Когда он устроился, было уже далеко за полночь, но он потребовал перо и бумагу и написал письмо принцу-консорту, супругу Виктории, с просьбой сообщить, когда королева примет его, причем, чем раньше, тем лучше. Письмо подлежало вручению немедленно, и Альберта пришлось будить практически ночью. Для англичан это выглядело «как необдуманный и грубый поступок». Только после этого император решил отдохнуть.

Бруннов приготовил для царя роскошные апартаменты, но Николай, подчеркивая, что он ведет спартанский образ жизни, заявил, что он будет спать на кожаном матрасе, набитом соломой. Он возил этот тюфяк во всех путешествиях. Каково было удивление слуг в резиденции, а затем в Виндзоре, когда он переехал в замок, где пребывала Виктория, и продолжал там спать на соломенном матрасе.

На следующий день Николай встретился с принцем-консортом в посольстве и отправился на ленч к королеве в Букингемский дворец. Условились, что он будет жить в Виндзоре. 3 июня, до отъезда в Виндзор, царь со свитой направился на Бонд-стрит и в известной ювелирной фирме «Мортимер и Хант» заказал бриллианты и драгоценности на 5000 фунтов. Затем побывал в зоопарке.

Николай, конечно, знал, что в Англии он пользуется репутацией царя-самодержца, подавляющего любые демократические тенденции не только у себя в стране, но и, где можно, за ее пределами. На его счету было подавление восстания декабристов с последовавшими массовыми репрессиями, подавление восстания в Польше в 1830–1831 гг. и революции 1848 года в Венгрии. Поэтому царь старался держать себя демократично, был, за одним исключением, в штатском костюме, посещал места, где присутствовало много людей, с которыми он стремился запросто общаться. Он дважды присутствовал на скачках в Аскоте: один раз с принцем Альбертом, второй — с королевой. Он активно общался с участниками заездов в загоне для лошадей и произвел сильное впечатление на жокеев, заявив, что будет давать 300 гиней ежегодно, пока царствует, на особый приз на скачках в Аскоте. Николай дал деньги на завершение работ по сооружению мемориала адмирала Нельсона и на памятник Веллингтону. В наши дни никто из туристов и англичан, посещающих Трафальгарскую площадь, не знает, что мемориал частично сооружен на русские деньги.

Герцог Девонширский организовал на своей вилле эффектный праздник в честь русского царя. Присутствовала масса людей, конечно, все — знать. Один историк в 1975 г. писал, что «Николай двигался среди гостей с дружеским, открытым видом, и это во многом увеличивало его популярность среди тех, с кем он встречался». А. И. Герцен заметил, что и в начале 60-х годов аристократические «старушки вспоминали атлетические формы императора Николая, победившего лондонских дам всего больше своими обтянутыми лосинами — белыми, как русский снег, кавалергардскими облегающими панталонами». Да, он сумел улучшить отношение к себе своим открытым, «демократическим» поведением, широко общаясь с народом, если под народом понимать английскую знать. Его поведение свидетельствует, что он учитывал нравы и порядки страны, в которую приехал, где были свои демократические традиции, отсутствовавшие в тогдашней России.

25-летняя Виктория встретила Николая с недобрым чувством, но, конечно, не показала этого. И на настроения двора воздействовала русофобия. Подчеркивается, что королева вначале относилась «крайне отрицательно к визиту», но затем «на нее произвели сильное впечатление достоинство, любезность и такт императора». В письме своему дяде в Бельгию Виктория рисовала портрет Николая: «Он безусловно поразительный человек. Все еще очень привлекателен. Его профиль красив. Его манеры в высшей степени достойны и изящны… он весь внимание и вежливость… Он человек, с которым очень легко установить контакт и общаться…» Но «он редко улыбается, а когда улыбается, то выражение лица не становится счастливым… Выражение его глаз страшное».

Английские министры и двор опасались неприятных инцидентов или даже попыток покушения на царя. Но все обошлось. За 8 дней пребывания царя в Англии только однажды, когда он был на скачках с Викторией, там состоялась антирусская демонстрация. Сведения о ней скудные, но есть данные, что на поднятых лозунгах Николая клеймили как тирана, превосходящего даже Калигулу и Нерона. Собравшаяся в Аскоте публика была специфической и не поддержала демонстрантов. Но протестующие в тот же день провели митинг в Холборне, на котором собралось, как сообщала «Таймс», около 1200 человек.

Протокольные мероприятия, хотя Николай и придал им политическое значение, были не главной целью его визита. Он был намерен устранить главное противоречие в русско-английских отношениях, договорившись с английскими министрами и о совместных действиях в Турции на случай, если этот «больной человек Европы скончается». По мнению царя, кончина должна была наступить очень скоро. В этом случае русская и австрийская армии, а также английский военный флот должны собраться в районе проливов. Царь знал о нараставших англо-французских противоречиях из-за Египта и предлагал исключить Францию из намеченной сделки. «Я очень высоко ценю Англию, — говорил он, — и меня совершенно не интересует, что скажут обо мне французы; плевать я на это хотел».

Николай стремился договориться с англичанами по «восточному вопросу», говорил предельно откровенно, полагал, что поскольку он предлагает равный учет интересов обеих стран, то это справедливо и должно устроить английскую сторону. Ему нужно было обязывающее соглашение по этому вопросу. Английские деятели вели с ним беседы таким образом, что у него сложилось впечатление, что с ним соглашаются. Идя напрямую, Николай выболтал все основные положения своей политики.

Нессельроде подготовил меморандум, суммирующий ход переговоров, англичане прочли и сказали: «Все верно». Николай был очень доволен результатами своей прямой дипломатии на высшем уровне. Он считал, что с англичанами достигнуто нужное ему соглашение. Но англичане, тоже вполне довольные беседами с царем, болтливость которого многое им прояснила, не считали, что стороны договорились о чем-то определенном. Их не устраивал равный учет интересов обеих сторон: с российскими интересами они считаться не желали. У них были свои далеко идущие планы явно экспансионистского характера. Экспансионизм был не чужд, конечно, и политике России. Журнал «Хистори тудэй» так суммировал итоги дипломатии Николая: «Николай и его советники, очевидно, рассматривали переговоры, состоявшиеся в начале июня 1844 г., как официальное формулирование политики, тогда как англичане считали их просто обменом мнениями по вопросу, представляющему взаимный интерес, и не полагали, что эти переговоры их каким-либо образом к чему-либо официально обязывают». Однажды было замечено, что у дипломатических документов и религиозных догм есть одна общая черта: и те, и другие допускают минимум два различных толкования. В отношении меморандума Нессельроде это, безусловно, верно. И не только в отношении этого документа.

У. Брюс Линкольн в американском журнале в 1975 г. писал, что Николая в Лондоне постигла неудача и что его визит фактически «заложил основу для будущих конфликтов». С этим согласуется оценка Ф. Ф. Мартенса, полагавшего, что итоги визита были отрицательными, что царь без нужды раскрыл свои карты перед англичанами и тем самым предупредил их о направлении своей политики. По мнению Мартенса, «Крымская война явилась неизбежным последствием такой опасной откровенности». Все это лишний раз продемонстрировало, что дипломатия — это наука и искусство. Как видим, высокое положение, даже императорское, не может служить заменой профессионализма в дипломатической деятельности.

Николай наряду с прочим, отправляясь в Англию, преследовал цель устранить причины развития русофобии в этой стране. Конечно, те или иные военные или внешнеполитические действия России могли служить основанием для недовольства Лондона, и русский царь пытался их обсудить и урегулировать, если потребуется, и за счет уступок со стороны России. Но это было бы регулирование конкретных вопросов для конкретного времени, и вскоре аналогичные проблемы возникали бы вновь. Чтобы этого не случилось, нужна была не только сдержанность в действиях России, но и радикальное изменение английского мышления по русскому вопросу, нужно было, чтобы английские правящие круги признали объективный факт существования России как сильной державы в XIX в. и были готовы не на словах, а на деле признать ее соответствующую роль в международных отношениях. На это идти они не собирались. Реально взглянуть на вещи им мешал гипноз промышленной и торговой гегемонии Англии и ее господствующее положение на морях и океанах. Факторы безусловно преходящие, но в Лондоне их считали чуть ли не вечными.

Вопреки мнению о недостатке архивных материалов для исторических исследований следует сказать, что раздел внешней политики обеспечен такими материалами в изобилии, хотя иногда и отсутствуют документы по некоторым конкретным вопросам, что не мешает воссозданию верной общей картины. С. М. Соловьев, русский историк XIX в., популярный и ценимый в нашей стране в конце XX в., уделял особое внимание истории внешней политики России и ее отношениям со странами Запада, и, разумеется, с Англией. Через горы архивных документов, документальных публикаций, различных научных и иных изданий Соловьев пришел к следующему резюме проблемы: «Западные народы, западные историки, при вкоренившемся у них предрассудке об исключительном господстве в новой истории германского племени, при очень понятном страхе потерять монополию исторической деятельности, при трудности, невозможности спокойно и беспристрастно изучить Россию, ее настоящее и прошедшее, не могут оценить по достоинству всемирно-исторического значения явлений, происшедших в Восточной Европе в первую четверть XVIII в. Несмотря на то, однако, они принуждены обращаться к результатам этих явлений, т. е. к решительному влиянию России на судьбы Европы, на судьбы, следовательно, всего мира, и в России должны признать представительницу славянского племени, чем и уничтожается монополия племени германского. Отсюда весь гнев, отсюда стремление умалить значение и славянского племени, и русского народа, внушить страх перед честолюбием нового деятеля, перед грозою, которая собирается с Востока над цивилизациею Запада. Но эти нелюбезные отношения Запада и представителей его науки к России всего лучше показывают нам ее значение и вместе значение деятельности Петра, виновника соединения обеих половин Европы в общей деятельности».[6]

Русофобия на Западе вызывала возмущение в общественном мнении России. Русские люди особенно остро реагировали на это негативное явление, потому что русофобия развернулась вскоре после разгрома империи Наполеона, за победу над которым Россия уплатила большой кровью и тяжкими материальными жертвами. Великий Пушкин отразил эти настроения в русском обществе, написав стихи «Клеветникам России», в которых есть такие строки:

…И ненавидите вы нас…

За что ж? ответствуйте: за то ли,

Что на развалинах пылающей Москвы

Мы не признали наглой воли

Того, под кем дрожали вы?

За то ль, что в бездну повалили

Мы тяготеющий над царствами кумир

И нашей кровью искупили

Европы вольность, честь и мир?

Мы сегодня не примем «племенную» терминологию Соловьева, не согласимся и с противопоставлением одних племен, т. е. народов, другим. Все они должны жить в единой Европе, сосуществуя на незыблемом принципе строгого равенства и взаимного уважения к интересам друг друга. Но корни русофобии, которую Соловьев любезно именует «нелюбезными отношениями», он вскрыл верно. Он говорит о явлениях первой четверти XVIII в., но его анализ проливает больший свет на «явления XIX в.», ибо в это время мощь России возросла еще больше. Мысли Соловьева имеют долговременное значение. Их следует иметь в виду и историкам, и политикам; так действительно было.

Во время пребывания Николая в Лондоне Дизраэли с царем не встречался, но он, конечно, внимательно следил за визитом как за важным событием. Когда визит отошел в прошлое и постепенно русофобия опять начала набирать силу, Николая стали в прессе и в парламенте называть «современным Атиллой, предводителем гуннов». Дизраэли выступил со своей оценкой русского царя, прозвучавшей диссонансом. Пресса, отражая в данном случае мнение министров, требовала «остановить царя». Дизраэли соглашался с этим, но отказывался считать его гунном. В 1849 г., выступая в парламенте, Дизраэли говорил о Николае как о правителе «с сильным интеллектом, который в общем использовал свою власть с должным учетом своего долга; он шел впереди народа, которым управлял». Принимая во внимание все обстоятельства, следует прийти к выводу, что в этом выступлении над стремлением оппозиционного лидера возражать министрам кабинета все-таки превалирует действительное мнение Дизраэли о царе Николае.