КОНЕЦ МЕТАНИЯМ ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ВЫБОР В ПОЛЬЗУ ПОЛИТИКИ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

КОНЕЦ МЕТАНИЯМ

ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ВЫБОР В ПОЛЬЗУ ПОЛИТИКИ

Путешествуя по странам Средиземноморья и Ближнего Востока, Дизраэли осмысливал свои жизненные неудачи, оценивал ситуацию в Англии в тех сферах, которые могли иметь отношение к нему, и решал все ту же неизменную проблему: как все же жить дальше, какими средствами добиваться своей цели в жизни? Поездка в места древних цивилизаций, связанные с героическими эпохами в человеческой истории, не породила сомнений в намеченной им цели, скорее наоборот, укрепила его решимость добиваться реализации своих замыслов.

Последовавшие за возвращением домой из большого путешествия два-три года были весьма активными в жизни Дизраэли. Он действовал по двум направлениям: во-первых, штурмовал подступы к вторжению в политическую жизнь, а для этого было необходимо проникнуть в большой свет, где концентрировались люди, направлявшие политику страны, и, во-вторых, убедившись в том, что у него есть литературные способности, он решил сделать мощный рывок, на этот раз в область поэзии, что принесло бы ему славу и деньги, которые были хороши сами по себе и в то же время содействовали бы завоеванию видного положения в сфере политики. Сил у молодого честолюбца было достаточно для деятельности во всех этих областях.

И опять-таки, когда речь идет об опыте Бенджамина в области поэтического творчества, нельзя отрешиться от мысли, что его гипнотизировал пример Байрона, все еще продолжавшего воздействовать на думы и сердца молодых людей в Англии и за ее пределами. В далекой России великий Пушкин изучал английский язык, чтобы читать Байрона и Шекспира в подлиннике, и с восхищением следил за жизнью и творчеством своего английского собрата-поэта. В декабре 1829 г. англичанин Томас Рейкс, посетивший в это время Петербург, писал о «знаменитом поэте» России: «Я встретил прошлым вечером… русского Байрона — Пушкина». Да, влияние Байрона проникло и в Россию, но Пушкин был, конечно, не «русским Байроном», а русским Пушкиным.

В это время Дизраэли жил на два дома. Как уже упоминалось, его отец приобрел летом 1829 г. загородный дом — поместье Брэденхэм, расположенное в нескольких милях от небольшого городка Хай-Уикомб, что недалеко от Лондона. Семья покинула лондонский дом и перебралась на новое местожительство. Отец объяснял это перемещение «недостаточно хорошим состоянием здоровья ряда членов семьи» и необходимостью поэтому отдалиться от «ежечасных соблазнов Лондона». Конечно, сыграло свою роль и то обстоятельство, что с годами отец старел и все больше и больше ценил покой, особенно необходимый для его литературных занятий. Не следует сбрасывать со счетов и желание, о котором вслух не говорилось: еще больше «англизировать» образ жизни семьи, превратившись в обычного английского сквайра — землевладельца. Здесь отец и прожил все оставшиеся годы. Здесь же Бенджамин временами искал убежище в периоды хандры или неприятностей. В Брэденхэме Бенджамин находил покой и заботу семьи, когда ему нужно было сосредоточиться на литературных делах.

Поместье было типично английское. Дом двухэтажный, возведенный во времена короля Генриха VIII. С ним соседствовали приходская церковь и дом священника, а дальше располагались деревенские коттеджи. Вокруг расстилался живописный пейзаж: холмы, покрытые могучими деревьями, лужайки — в общем, прекрасный уголок старой Англии.

Бенджамину требовался покой лишь иногда, обычно ему нужна была бурная столичная жизнь, поэтому он остался в Лондоне, обосновавшись поначалу в отеле, а затем в холостяцкой квартире. В Брэденхэме он бывал наездами. Бывший слуга Байрона Тита был помещен в Брэденхэм, где находился на положении лакея, обслуживая прежде всего самого Дизраэли.

В 1833–1834 гг. Дизраэли окончательно определяет путь, следуя по которому он намеревался преуспеть в жизни. Примерно в 20 лет, одержимый безграничным честолюбием, он наметил сделать большую карьеру. С годами его решимость крепла. Задача была архитрудной, и, когда Дизраэли заканчивал свои 20-е и начинал 30-е годы, вряд ли кто-либо, кроме него самого, считал эти замыслы реальными. К числу реалистов-скептиков относились и члены его семьи. Для начала ему необходимо было проникнуть в большой свет, т. е. «завоевать враждебный и безразличный мир», как выражался сам Дизраэли. И действительно, хотя Бенджамин и происходил из состоятельной семьи, но ни по богатству, ни по знатности он не принадлежал к миру сильных и власть имущих. Более того, его неанглийское происхождение служило серьезным препятствием на пути к власти. Его противники многие годы не упускали случая использовать это обстоятельство во вред Дизраэли. Первые литературные опыты — «Вивиан Грей» — лишь усилили враждебность людей того круга, в который он так жаждал внедриться. Блэйк замечает, что «завоевание враждебного и безразличного мира — это тема всей его жизни, и она играла свою роль и в преклонном возрасте Дизраэли, когда он в конце концов достиг триумфа». Отсюда «его невероятная решимость взобраться наверх». Если он не может «принадлежать к этому миру, то по крайней мере он должен управлять им».

Проникновения Дизраэли в высший свет не произошло в то время, когда он привлек к себе внимание этих кругов публикацией романа «Вивиан Грей»; оно началось позже, после его возвращения из большого путешествия. Богатство и власть в стране принадлежали блоку аристократии и крупной буржуазии в результате революционных преобразований, к которым прибавилось и воздействие промышленной революции на английское общество. Это общество быстро трансформировалось, и так же быстро изменялся высший свет. В 30-е годы он не походил на то, чем стал к концу столетия. Узкий, замкнутый круг сильных мира сего состоял прежде всего из аристократии. Аристократы злата присутствовали в нем, всячески стремились слиться с аристократией крови, все более частыми становились родственные связи между ними через смешанные браки. Со временем центр тяжести в свете постепенно перемещался в сторону буржуазного мира, который настойчиво накапливал богатства, тогда как старая аристократия беднела, разорялась, теряла свое влияние.

Пока же, в 30-е годы, тон в свете задавали аристократы. Господствовали их нравы и манеры. Свет представлял собой тонкую, ограниченную социальную прослойку, состоявшую из спесивых, рафинированных людей, тесно связанных различными родственными узами, регулярно общавшихся друг с другом, варившихся в собственном соку. Они обычно мало отличались друг от друга. Наибольшая светская активность приходилась на так называемый лондонский сезон, продолжавшийся три месяца — май, июнь, июль. Знать съезжалась в столицу и предавалась здесь различным развлечениям, активно общаясь друг с другом. В салонах было много пустой светской болтовни, люди знакомились друг с другом, устанавливались связи, часто приводившие к бракам. Наряду с этим солидные, влиятельные люди обсуждали, а порой решали серьезные государственные дела, намечали средства влияния на политику страны, приглядывались к окружающим, выбирая из них энергичных и способных, которые могли быть использованы в определенных политических целях, в большой и сложной политической игре. Здесь начинались карьеры, заканчивавшиеся зачастую незначительным конечным успехом или средними достижениями. Но возникали перед наиболее удачливыми, способными, энергичными и предприимчивыми людьми и более широкие перспективы, ведущие в парламент, а в исключительных случаях — и в состав руководства одной из двух политических партий, на возможный пост министра в том или ином из сменяющих друг друга правительств.

Развивать свои связи с высшим светом Бенджамин начинал не с нуля. Кое-какой задел у него был. В свое время в доме отца частыми гостями были довольно видные деятели в основном из литературных и отчасти политических кругов. Недолгое сотрудничество с издателем Мэрреем расширило знакомство Бенджамина с людьми этого круга, и, несмотря на наступившее охлаждение в отношениях двух друзей, Бенджамин сохранил некоторые контакты того времени. Наконец, пусть не очень сильные, связи со светом были у Остинов, которые бескорыстно симпатизировали и покровительствовали молодому Дизраэли. В общем, начинать было с чего. И Дизраэли бросился в бурный поток светской жизни, стремясь расширить число знакомств и видных домов, в которые его приглашали, причем его внимание было четко направлено на людей самых влиятельных в обществе и в политике.

У Дизраэли была отработанная манера поведения. Он старался появиться в том или ином салоне, где собиралось значительное число знатных женщин и мужчин, таким образом, чтобы сразу же привлечь к себе всеобщее внимание. В этом ему помогала удачная внешность: довольно высокий рост, стройная фигура, интересное, чуть удлиненное привлекательное лицо, которому хорошо подходил оливковый, напоминающий Восток цвет. Все это подчеркивалось сдержанно-уверенной манерой поведения. При этом Бенджамин все еще прибегал к крайностям. В свои 29–30 лет он появлялся в обществе в вызывающе экстравагантном наряде. Одним из тех, кто вводил Дизраэли в большой свет, был барон Булвер Литтон, романист, драматург, а позднее и министр правительства. Его брат Генри Булвер, видный дипломат, вспоминал так свою первую встречу с Дизраэли на обеде в одном из аристократических домов: Дизраэли был одет в «зеленые бархатные шаровары, канареечного цвета жилет, открытые туфли с серебряными пряжками, рубашку, отделанную кружевами, ниспадавшими на кисти рук, а его волосы ниспадали длинными завитыми локонами». Костюм дополнялся белыми перчатками, поверх которых на пальцы были надеты кольца с бриллиантами. Такой наряд производил впечатление, особенно на женскую половину общества, и достигал преследуемой Дизраэли цели — выделял его среди присутствующих. Конечно, в наши дни подобная одежда была бы сочтена весьма сомнительной для общества, о котором идет речь, хотя на улицах сегодняшнего Лондона, да и Москвы нередко можно встретить и кое-что поживописнее. Это одно из средств самовыражения человеческой натуры. В свое время А. С. Пушкин говорил: «Без шума никто не выходил из толпы». Дизраэли следовал этому принципу.

Экстравагантность одежды была лишь как бы визитной карточкой Дизраэли. Основное действие развертывалось позднее. Он был человеком бесспорно умным, волевым, хорошо знал человеческую натуру и в высшей степени умело играл на ее положительных и отрицательных струнах, отметая при этом всякие этические и моральные соображения, руководствуясь лишь одним желанием — произвести на собеседников впечатление о собственной интеллектуальной исключительности, о сильном уме. Он умел терпеливо слушать других, вникая в суть того, о чем идет речь, и выжидая психологически благоприятный момент для вторжения в разговор. Делал это он, как правило, только тогда, когда приходил к убеждению, что теперь он скажет что-то особенно яркое и важное, что произведет сильное впечатление на слушателей. Он подхватывал нить суждений, только что высказывавшихся, и эффектно развивал их, причем делал это так, что его предшественник (обычно это было важное и влиятельное лицо) начинал думать, какой он сам умный и как убедительно этот приятный молодой человек показал, насколько разумно было все то, что он весьма путанно излагал. Это и нужно было Дизраэли. Его совершенно не интересовало, говорил ли его собеседник действительно умные вещи или нес несусветную чепуху. Важно было показать себя так, чтобы собеседник стал его ценить и где-то там подсознательно, а может быть, и вполне сознательно пришел к мысли, что этого смышленого парня следует поддерживать и выдвигать. Часто этот результат достигался; в беседах Дизраэли всегда превосходил своих собеседников остротой ума и умением эффектно подать свое интеллектуальное превосходство. Конечно, в этом заслуга Дизраэли, но следует учитывать, что он растил свой престиж на благодатной почве. В салонах, где он разворачивался, конечно, были и умные люди, но они были в явном меньшинстве, и, как это часто случается, их интеллект далеко не всегда находился на одном уровне с их положением в обществе и в правящих кругах.

Помогал Дизраэли устанавливать нужные связи с сильными мира сего и врожденный артистизм — он умело подавал себя обществу. Это тоже не исключительность. Действительно, крупные государственные деятели обычно в той или иной мере артисты, играющие на публику, на общественное мнение. Они стремятся обращаться не только к рассудку и здравому смыслу людей, но и к их сердцу, к чувствам и эмоциям.

В Англии это было время дендизма. Мода на дендизм распространялась с Британских островов далеко за их пределы. Примерно в те же годы в России поэт писал: «Как денди лондонский, одет». Это говорилось о российских денди, а Дизраэли действовал среди лондонских и превосходил их по манере держаться, умению соответственно одеваться и подавать свою внешность и ум, сверкать алмазами остроумия в светской беседе и т. д. и т. п.

Как это всегда бывает в человеческом обществе, одним выделяющийся человек импонирует, другим, особенно тем, кто не обладает соответствующими достоинствами, равными тем, которые есть у соперника, он активно не нравится, вызывает зависть, а за ней всегда автоматически следуют ненависть и злоба. Так было всегда и везде, во все времена — такова человеческая натура. С Дизраэли не могло быть иного. Он записывал в своем дневнике: «Как я популярен у людей первого класса, так меня ненавидят люди второго класса». К счастью для Дизраэли, эта раскладка была в его пользу — под людьми первого класса подразумевались те, кто обладал наивысшим влиянием в большом свете и в правящих кругах.

Дизраэли встречался со многими знаменитостями тех дней. Их имена гремели полтора столетия назад, но сейчас подавляющее большинство их исчезло в тумане истории. Лишь некоторые фамилии сегодня кое-что говорят современному читателю, да и то лишь тому, кто интересуется английской историей и литературой. Общество, в котором вращался Дизраэли, представляло собой пеструю смесь литераторов, модных франтов, политических деятелей и вообще служителей богемы. Дизраэли был хорошо принят в семье Ричарда Шеридана, известного английского драматурга, пьесы которого до сих пор идут и на нашей сцене. Жена его сына и особенно три ее красавицы дочери занимали видное место в аристократических кругах и благоволили к Дизраэли, активно помогая ему добиваться успеха в свете.

В это время Дизраэли пребывал в состоянии крайнего возбуждения. Нервы были напряжены, мысль работала лихорадочно. Это замечали люди, находившиеся рядом, и прежде всего отец. Однажды отец сказал сыну: «Я хотел бы, чтобы твое состояние позволяло тебе писать более спокойные письма и чтобы ты приводил себя в более трезвое состояние, делая записи в дневнике, до того как ты ляжешь в постель».

Дневник Бенджамин пытался вести, но это не снимало предельного нервного возбуждения. Дневниковые записи от сентября 1833 г. свидетельствуют, что он одержим политикой. «Свет считает меня самодовольным, тщеславным, — пишет Бенджамин, — но свет ошибается; я кажусь самонадеянным в моменты, когда я очень нервничаю». Продолжение записи несколько противоречит сказанному: «У меня непогрешимый инстинкт. Я могу разгадать характер человека с первого взгляда. Очень немногие могут провести меня… Я обладаю революционным складом ума. Я истинно велик в действии. Если когда-либо я займу действительно выдающееся положение, я докажу это». Общение с большим светом не поколебало уверенности Дизраэли, что он некогда достигнет такого положения, но убедило его в том, что это дело далеко не простое и потребует и времени, и больших усилий. «Недвижимый характер нашего общества, являющийся продуктом наших аристократических институтов, делает достижение карьеры крайне затруднительным», — записано в дневнике. Но энергия требует немедленного выхода и результата. И Дизраэли записывает: «Поэзия — вот что может дать выход моим страстям».

В 30-е годы прошлого века версификация была широко распространена в интеллектуальных кругах. Отец Бенджамина тоже писал стихи, и, по свидетельствам современников, неплохие. Но Дизраэли на этот раз связывал с поэзией грандиозные замыслы. Чувствуя в себе большие силы и способности, Бенджамин, по его собственному выражению, испытывал «непреодолимое желание создать нечто великое и долговечное». Он размечтался и вообразил, что может стать великим поэтом. При этом весьма честолюбивые мечты в области политики сохранились. Поэзия и политика неразрывно существовали в помыслах нашего героя.

Мысль возвеличить себя через поэзию посетила Дизраэли во время его путешествия. Он хорошо знал сочинения древних авторов, начиная с Гомера. И неудивительно, что, путешествуя «по равнинам Трои», он задумался о поэзии. Дизраэли огорчался при этом, что судьба явила его на свет в век, который отмечен «своей антипоэтичностью». Бенджамин думал, что «поэт всегда воплощает дух своего времени». Конечно, многие поэты в разные времена претендовали на это, но только истинные, действительно великие достигали этого.

Дизраэли хотел быть именно таким поэтом. Об этом говорит грандиозность его замысла: «Так, самый героический эпизод героического века породил „Илиаду“ — героическую эпическую поэму. Затем создание Римской империи вызвало к жизни „Энеиду“ — политическую эпическую поэму. Вслед за этим новая эпоха была отмечена „Божественной комедией“ — национальной эпической поэмой. Реформация и ее последствия привели к тому, что Мильтон создал религиозную эпическую поэму». Размышляя о том, что же судьба оставила на его долю, Дизраэли восклицает: «Разве революция во Франции менее важное событие, чем осада Трои? Разве Наполеон менее интересная личность, чем Ахилл? Мне осталась революционная эпическая поэма». Грандиозность темы — поэтическое воплощение Великой Французской революции и периода наполеоновской империи, за решение которой брался Бенджамин, готовя себя в один ряд с Гомером, Вергилием, Данте и Мильтоном, свидетельствует как о величии замысла, так и о его дерзости. Как видим, вера в собственную гениальность у Дизраэли была немалая.

За мыслью у Бенджамина тут же следовало дело. Он уединился в Брэденхэме, вставал в семь часов утра и работал до позднего вечера, изучая необходимые материалы, а затем за письменным столом ложилась на бумагу строфа за строфой. С членами семьи встречался редко. Но с Сарой Остин активизировал переписку. Этот литературный добрый гений ему был очень нужен в процессе активного творчества. «После революции в Америке, — писал он Саре Остин, — в мире действует новый принцип, с которым, как я проследил, связано все происходящее. Это — принцип революционности, и его-то я намерен воплотить в „Революционной эпической поэме“». Он пишет, что концепция задуманного произведения грандиозна; и добавляет вполне здраво: «Все зависит от исполнения». Вот здесь его и подстерегала неожиданность.

В январе 1834 г. Бенджамин после упорного труда, которого потребовала от него новая сфера литературной деятельности, решил, что он настолько продвинулся в создании «Эпической поэмы», что может вынести сделанное на суд друзей и ценителей поэзии. Остины пригласили Дизраэли на обед, и он использовал этот случай, чтобы прочесть куски из поэмы, что, по его словам, должно было явиться «грандиозной декламацией». Чтение состоялось. Автор предстал в фантастическом, крайне претенциозном одеянии. На эту экстравагантность придется еще не раз ссылаться, ибо он успокоится и будет одеваться, как все люди его круга, лишь став членом парламента и женившись. В данном случае, как утверждал участник этого вечера, Дизраэли явился «в фантастическом костюме… представив себя Гомером или Данте нашего времени». Став спиной к горящему в камине огню, с гордо поднятой головой, автор начал в высокопарной манере чтение стихов, созданных в героическом ключе. К этому времени Дизраэли уже неплохо знал человеческую натуру и средства воздействия на нее. Но в тот момент чутье изменило, и он, рассчитывая поразить и восхитить своих слушателей, не сомневаясь в грандиозном успехе, вызвал их удивление и некоторую растерянность. Всеобщий хохот разрядил обстановку. «В поведении автора было нечто невероятно комическое», — свидетельствует один из слушателей. Но положение было значительно серьезнее — сама поэма явно была неудачным и малоинтересным творением, а претенциозность стихов и автора лишь усиливала неблагоприятное впечатление.

Явная неудача «грандиозной декламации» не помешала Дизраэли опубликовать «Эпическую поэму» весной 1834 г. Правда, у него для этого был и существенный дополнительный мотив. В письме к Остину, написанном накануне выхода поэмы в свет, Дизраэли как бы вскользь замечал: «Я сделал для своей репутации вполне достаточно, и я чувствую, что наконец могу просто позаботиться о своем финансовом положении». В предисловии к поэме автор писал, что читатели будут решать, следует ли продолжать работу до ее завершения, и, если их вердикт будет отрицательным, он забросит свою лиру подальше. Здесь все еще проглядывает надежда, авось широкая публика оценит поэму так, как ее задумал автор. Надежда не оправдалась — поэтическая лира была выброшена навсегда. И как безжалостно замечает У. Ф. Монипенни, автор документальной биографии Дизраэли, «читающая публика не отнеслась с одобрением к будущему преемнику Гомера, Вергилия, Данте и Мильтона».

Стихи Дизраэли были не совсем плохими, скорее средними, как большинство выходящих в свет стихотворных сочинений. Они были хорошо технически отработаны, легко и свободно звучали, но были скучны и риторичны. В них не было неподдельной поэзии, поэтической души, которые отличают создания великих талантов, таких, как Байрон в Англии, Пушкин в России, Гёте в Германии, когда рождаются шедевры из спонтанного стремления гениального человека к самовыражению. Как заметил М. Арнольд, «Байрон писал, как он справедливо сообщает нам, для того, чтобы излить душу, и он продолжал писать, потому что находил такое облегчение ничем не заменимым». Такая поэзия — великая редкость, как редкостью являются истинно гениальные люди, но именно она, и только она, сохраняется в истории человеческой духовной культуры. Настоящая поэзия не рождается из прагматического умысла автора литературными средствами приобрести известность и добыть средства к существованию. Именно массовость ремесленных поэтических поделок отражается в появляющейся время от времени констатации: «Поэтов много — поэзии мало».

Была в поэме Дизраэли и вторая широко распространенная черта неплохих, но не по-настоящему поэтических произведений — несамостоятельность, подражательность. Он прекрасно знал классическую литературу и видных поэтов своего времени. «Революционная эпическая поэма» имеет явные следы подражания таким авторам, как Мильтон, Шелли. Для понимания литературного наследия Дизраэли важно иметь в виду следующее замечание Монипенни: «Для Дизраэли всегда было характерно свободное заимствование как у других авторов, так и из своих собственных произведений».

К чести Дизраэли нужно отметить, что он на основании опыта с поэмой понял в конце концов, что поэзия не его сфера, и сделал из этого правильные выводы: во-первых, не стал тратить время и труд на завершение поэмы и, во-вторых, в дальнейшем не занимался поэзией, сделав ставку, и не без известного успеха, на прозу.

Было бы неверным предположить, что занятия Дизраэли поэзией означали, хотя бы в какой-то момент, что он решил искать свое место в жизни, занявшись исключительно литературной деятельностью. Работая над осуществлением поэтического замысла, он не оставлял мысли о политике. Более того, он считал, что триумф в сфере литературы будет способствовать успеху в области политики. Об этом говорит его попытка, закончившаяся конфузом, посвятить свою поэму герцогу Веллингтону. В 1834 г. Веллингтон был одной из крупнейших политических фигур в Англии.

В момент подготовки поэмы к изданию Бенджамин пишет сестре Саре многозначительное письмо. Во-первых, он сообщает, что для него в данное время крайне важно пройти в парламент, неважно от какого избирательного округа. Во-вторых, продолжает он, «я думаю о том, чтобы посвятить книгу герцогу, предпослав ей обширное прозаическое введение политического характера». Итак, поэзия и политика у молодого Бенджамина тесно связаны.

Для получения максимального морально-политического результата Дизраэли было важно указать в предисловии, что посвящение сделано с согласия самого Веллингтона. Это выглядело бы как благословение молодого честолюбца крупнейшим политическим деятелем страны и пожелание ему успеха. Подобная публичная демонстрация такой связи между Дизраэли и герцогом имела бы для Бенджамина очень большое значение в борьбе за депутатское место в парламенте.

Дизраэли пишет письмо Веллингтону, в котором просит согласия посвятить ему свою поэму. Учитывая, что Дизраэли был в это время малозначительной фигурой, такое обращение к герцогу представляло собой весьма смелый шаг. На что рассчитывал молодой поэт? Вероятно, на то, что обычная человеческая слабость — тщеславие, желание увидеть литературное произведение, демонстративно посвященное ему, может побудить герцога ответить согласием. Но известный военный и политик был слишком обременен почестями и славой, чтобы клюнуть на такую мелкую приманку. Он был подчеркнуто вежлив в своем ответе: «Я действительно весьма польщен вашим желанием посвятить мне с моего разрешения вашу эпическую поэму… Я никогда не дам формального разрешения на посвящение мне какого-либо произведения. Я не буду затруднять вас приведением оснований, которыми я руководствовался, принимая это решение». Герцог добавил, что если Дизраэли пожелает посвятить ему поэму без его формального согласия, то он «свободен сделать это». Затем следовало в высшей степени вежливое и в данном случае ироническое заключение: «Ваш самый покорный и смиренный слуга». Афронт был болезненным для Дизраэли. Этого он Веллингтону никогда не простил и сводил с ним счеты как в своих политических выступлениях, так и в литературных произведениях, например в романе «Конингсби».

Весной 1834 г. Дизраэли пришел к весьма важным для него двум решениям. Был сделан окончательный выбор в пользу политической деятельности как главного занятия в жизни. Взвесив свои возможности в области литературного творчества и политики, он пришел к выводу, который сформулировал так: «В действительности я по-настоящему значителен только в действии». С этих пор литература отходит на второй план.

Политика означала парламент. Успехи в высшем свете породили у Дизраэли уверенность в том, что депутатом палаты общин он станет в ближайшем будущем. Он пишет сестре, что этот момент приближается и наступит очень скоро. Бенджамин всеми силами стремился ускорить развитие событий. Высший свет в сезон 1834 г. стал ареной его активнейшей деятельности. Он посещает балы, обеды весьма знатных персон, где завязывает связи с еще более важными лицами. Ему удается проникнуть в дома знати, причем его выбор останавливается на тех салонах, где в центре внимания политическая жизнь страны. Перечисляя в дневнике длинный ряд высоких фамилий, Дизраэли замечает: «Все говорят только о политике». Это как раз то, что Бенджамину и нужно.

У Дизраэли была своя тактика поведения в этом обществе. Он понимал, что он новичок и чужак для аристократов и крупных политиков, и поэтому больше молчал и слушал, чем говорил. Освоившись с направлением беседы и поняв позиции наиболее важных персон, он выбирал удобный момент и в ответ на чье-либо выгодное для него замечание вступал в беседу. Он был хорошим оратором и рассказчиком, остроумен, логичен в своих рассуждениях, имел неординарные мысли и соображения, излагал их с хорошо дозированным сарказмом и юмором. Корреспондент одной американской газеты, наблюдавший за Дизраэли в свете, позднее вспоминал: «Дизраэли, по моему мнению, был самым великолепным собеседником, каких мне когда-либо доводилось встречать». На одном из обедов Дизраэли познакомился с лордом Линдхэрстом, который ранее был членом консервативного правительства. Лорду было за шестьдесят, Дизраэли ему понравился. У них установились добрые отношения, имевшие благоприятные последствия для Дизраэли. Бенджамин был своим человеком в доме леди Блессингтон, зрелой красавицы, дамы с титулом и с бурным прошлым. Здесь же жил муж дочери этой дамы, граф Д’Орсей, светский лев, денди, законодатель мод, картежник и мот. Всех троих связывала довольно тесная дружба.

Дом леди Блессингтон, которая уже ряд лет была вдовой, являлся местом оживленных встреч многих политических, литературных и общественных знаменитостей. Хозяйка дома покровительствовала Дизраэли, используя свои обширные связи в большом свете, чтобы помочь блестящему молодому человеку делать карьеру. Это было родом своеобразного хобби, которым занимались и некоторые другие дамы. Леди Блессингтон вводила Бенджамина в свет и выгодно подавала его там. Для этого существовало много различных способов.

Однажды в июне 1834 г. Дизраэли присутствовал на обеде в доме Блессингтон. На обед был приглашен и видный государственный деятель лорд Дарем. Когда он появился, с ним стали беседовать те, кто его знал ранее, но хозяйка в нарушение обычая не представила гостю никого из тех, кто с ним до этого не был формально знаком. Это отступление от этикета было умышленным, чтобы обеспечить психологическое преимущество Дизраэли. И действительно, Дарем, обратив внимание на не совсем обычного гостя, попросил хозяйку познакомить их. На это и был салонный расчет. Затем, когда началась общая беседа, она направляла ее сама и подвела к теме, на которой ее протеже мог особенно эффектно блеснуть. Здесь она как бы невзначай спросила мнение Дизраэли, и нити беседы тем самым были переданы в его руки. Бенджамин начал говорить, обращаясь к хозяйке, но говорил он о том, что интересовало Дарема, и высказывал интересные мысли и аргументы, подкреплявшие и развивавшие мысли достопочтенного лорда. «На лорда Дарема это произвело сильное впечатление», — замечает один из участников вечера. Так Дизраэли был «подан» влиятельной личности, что ему и было нужно. Дизраэли заинтересовал Дарема настолько, что он сам вскоре приехал к молодому человеку, хотя и не застал его дома. В июне Бенджамин, ссылаясь на леди Блессингтон, писал сестре: «Мои перспективы в отношении политики хороши, равно как хорошо и положение в обществе, ибо меня поддерживает очень сильная партия, и я думаю, что у этой партии есть шансы на победу». Это не просто эпизод из светской жизни Англии первой половины XIX в. — сам по себе он для нас не представляет интереса, — а черта сложного процесса создания политической карьеры в то время.

Внучки Шеридана так же, как и леди Блессингтон, работали над обеспечением репутации Дизраэли. Именно в доме одной из них, г-жи Нортон, Бенджамин, как уже говорилось, был представлен хозяйкой лорду Мельбурну. Маститый государственный деятель обратил внимание на Дизраэли, завязался долгий разговор, в ходе которого на вопрос министра, кем Дизраэли хочет быть, последний и заявил, что намерен стать премьер-министром. Мельбурн не возмутился подобной дерзостью, а отнесся к Бенджамину спокойно и с интересом. Он высказал ему свои соображения о том, кто стоял в очереди на пост главы правительства в ближайшие годы (естественно, Дизраэли места среди них не нашлось) и какими качествами нужно обладать, чтобы сделать карьеру в политике. Разговор не был обескураживающим для Дизраэли, ибо Мельбурн предрек, что он все-таки добьется успеха в политике. Многоопытный лорд не предвидел тогда, чего все же сумеет добиться Дизраэли. А он, как замечает один из его биографов — Левин, «не просто хотел бы стать премьер-министром, но считал, что он станет им. И когда Дизраэли принял такое решение, он сознательно и методически стал добиваться этой цели».

Цель жизни, изложенная Дизраэли в беседе с лордом Мельбурном, нашла отражение в художественной литературе, что подчеркивает серьезность сказанного им. В свой роман «Контарини Флеминг» Дизраэли включил похожий эпизод, перенеся действие в одно из германских государств. Значит, убеждения Дизраэли на этот счет были весьма устойчивыми.

Об этих убеждениях, да и о разговоре Дизраэли с лордом Мельбурном, конечно, знал писатель Э. Булвер-Литтон, протежировавший Дизраэли в обществе. Все это нашло отражение в романе Э. Булвер-Литтона «Кеннел Чиллингли, его приключения и взгляды на жизнь», написанном через 38 лет после упомянутого события. В романе речь идет о некоем Гордоне Чиллингли, потомке аристократического, но не очень влиятельного рода. Говорится, что он займет высокое место среди будущих влиятельных людей. Его уверенность в себе огромна, она заражает всех, с кем он встречается. Одно из действующих лиц романа говорит, что Гордон сказал ему недавно с полным хладнокровием: «Я намерен стать премьер-министром Англии, это только вопрос времени». Интересно, что автор следующим образом комментирует позицию Гордона Чиллингли: «Единственной владевшей им страстью была жажда власти. Он насмехался над патриотизмом как над отжившим предрассудком, над филантропией — как над сентиментальной суетней. Он хотел не служить своему отечеству, а управлять им. Он хотел возвысить не человеческий род, а самого себя».

Великосветский сезон 1834 г. был весьма приятным и успешным для Дизраэли. По его словам, это был «сезон несравненного успеха и веселья». «Какое большое число необычных характеров прошло передо мной или с которыми я познакомился! Беседы с О’Коннелом, Бенфордом, лордом Даремом — тремя людьми, каждый из которых вызывает большой шум». В другом месте дневника Бенджамин так подводит итоги своей целенаправленной деятельности в прошедшем сезоне: «Я стал в этом году очень популярным среди денди. Д’Орсей в восторге от меня, а он задает им тон. Леди Блессингтон — их муза, она очень энергично оказывала содействие мне. Я стал популярен среди людей первого класса…»

Итог действительно был весьма значительным для Дизраэли. Но вот сезон закончился, знать разъехалась по загородным домам и поместьям. Светская жизнь в Лондоне почти замерла. У Дизраэли наступила после бурной деятельности реакция, сильная усталость, упадок сил, настроение стало мрачным. И как всегда в подобных случаях, он почувствовал недомогание, стал жаловаться на здоровье. В конце октября 1834 г. он писал Бенджамину Остину: «Странная болезнь приковала меня к дивану».

Так закончился для Дизраэли период исканий и раздумий, и он принял окончательное решение, определившее его последующую жизнь, — посвятить все свои силы политической деятельности и добиться высшей власти в государстве.