«ДУША УБЫВАЕТ»

«ДУША УБЫВАЕТ»

Первые годы, когда Дизраэли стал лидером консерваторов-протекционистов, требовали от него большой осторожности и гибкости в палате общин. Ему нужно было закреплять свое положение в партии и создавать о себе мнение как о человеке не только выдающемся, но и последовательном, надежном. Это далеко не просто, так как главный лидер партии Стэнли хотя и ценил Дизраэли, но относился к нему сдержанно-настороженно. Причин тому несколько, но главная состояла в том, что Стэнли был бескомпромиссным протекционистом и ему не нравилось стремление Дизраэли приспосабливать принципы к практическим условиям момента, т. е. прагматизм своего подручного в палате общин.

Положение осложнялось тем, что Дизраэли был не просто гибким прагматистом, но в душе не верил в протекционизм, т. е. был скрытым фритредером. А это затрагивало его отношения не только со Стэнли, но и со всей протекционистской частью партии. А как же его совсем недавняя эффектная борьба против Пиля? Это была всего лишь политическая парламентская тактика с целью убрать Пиля. Теперь же Дизраэли стремился воссоединить расколовшуюся консервативную партию, без чего она не могла стать реальной политической силой, и делать это было нужно постепенно, внедряя в сознание своих коллег мысль, что возврата к протекционизму не должно быть. Он понимал настороженное отношение к себе со стороны консерваторов и про себя взвешивал, к чему это может привести. Он говорил жене: «Они явно значительно больше опасаются потерять меня, чем я их». Это была, конечно, бравада, попытка успокоить самого себя.

В то же время он последовательно добивался согласия своих коллег на сохранение свободы торговли, к чему была направлена политика правительства либералов. «Протекционизм не только мертв, но и проклят», — говорил Дизраэли. В конце концов через несколько лет он смог заявить: «Проведя ряд мер, облегчающих положение землевладельцев… я постепенно совлек партию тори с безнадежной приверженности протекционизму, собрав вместе всех тех депутатов, кто лично или через свои избирательные округа был связан с землей, и в конечном итоге привел обе части партии в палате общин к полному единству».

Дизраэли смотрел в будущее и понимал, что настоящий лидер одной из двух главных партий должен заниматься всеми сферами политики государства, а не только партийными делами и вопросами внутренней политики. Отсюда и его четко определившийся в эти годы глубокий интерес к сфере внешней политики.

На 50—60-е годы XIX в. приходится расцвет английской промышленности и торговли. В результате завершения промышленного переворота и приобретения огромных колониальных владений Англия превратилась в страну, пользующуюся безусловным преобладанием в мировой экономике. Происходила концентрация и централизация капитала, возникали крупные предприятия, на которых трудились многие тысячи рабочих. Быстро развивалась тяжелая промышленность. В 60-х годах Англия получала более половины общемировой добычи каменного угля; в 70-х годах выплавляла половину всего получаемого в мире чугуна. Сельское хозяйство давало три четверти потребного зерна. Бурно развивалось строительство железных дорог. Английское судостроение уже выпускало металлические суда, бороздившие все моря и океаны. По уровню промышленного производства и внешней торговли Англия была впереди всех других стран. К 1870 г. внешняя торговля страны превосходила взятую вместе торговлю Франции, Германии и Италии; она была в 4 раза больше внешней торговли США. В Англии пробудились к жизни такие промышленные и научные силы, о каких даже подозревать не могла ни одна из предшествовавших эпох истории. Середина века — это наивысшая точка в развитии английского свободного капитализма. Но уже с тех пор в Англии просматривались две крупные отличительные черты империализма: монопольное положение на всемирном рынке и громадные колониальные владения.

Английские правящие круги торжествовали. Они хотели, чтобы их торжество стало всемирным. Для этой цели в Лондоне в 1851 г. была организована Всемирная выставка. Здание для нее было специально построено в Гайд-парке из металла и стекла и с легкой руки разбитного журналиста прозвано Хрустальным дворцом. Выставку с большой помпой открыла 1 мая 1851 г. королева Виктория. Экспозиция была составлена таким образом, чтобы продемонстрировать превосходство Англии над всеми остальными странами. Шумиха вокруг выставки была поднята грандиозная. Выставка была заявкой на ведущую роль Англии в мировых делах. Политики утверждали, что выставка «организована, чтобы продемонстрировать славу Англии, доставить удовольствие и дать указания обеим частям земного шара». Итак, английские правящие круги, у которых от успехов явно возникло головокружение, заявляли претензии на то, чтобы направлять страны обоих полушарий.

Демонстрируя экономический триумф Англии, выставка подчеркивала, что это результат политики свободы торговли. X. Пирсон писал, что Всемирная выставка «была не что иное, как храм, воздвигнутый богине свободы торговли». Монипенни пишет: «Это был храм свободы торговли, и поэтому выставка не была популярной у крайних протекционистов». Но именно поэтому выставка работала на Дизраэли и его «воспитательную политику безнадежности протекционизма».

«Хрустальный дворец» был необычным и впечатляющим, но он не был произведением искусства. Некий английский полковник Ч. Сибторп описывал его как «неуклюжий, плохо спроектированный, бесполезный замок из стекла». Правда, полковник, кажется, был протекционистом. Но вот для истории сохранилось свидетельство беспристрастного человека, русского писателя Ф. М. Достоевского, который посетил Лондон и видел «Хрустальный дворец» летом 1862 г. Он уже был знаком с восторженными отзывами поклонников технократии, восхвалявших дворец как символ будущего планеты. Достоевский писал: «Да, выставка поразительна. Вы чувствуете страшную силу, которая соединила тут всех этих бесчисленных людей, пришедших со всего мира в единое стадо; вы сознаете исполинскую мысль, вы чувствуете, что тут что-то уже достигнуто, что тут победа торжества. Вы даже как будто начинаете бояться чего-то. Как бы вы ни были независимы, но вам отчего-то становится страшно. „Уж не это ли, в самом деле, достигнутый идеал? — думаете вы. — Не конец ли тут? Не это ли уж, и в самом деле, „едино стадо“. Не придется ли принять это, и в самом деле, за полную правду и занеметь окончательно?“ Все это так торжественно, победно и гордо, что вам начинает дух теснить. Вы смотрите на эти сотни тысяч и на эти миллионы людей, покорно текущих сюда со всего земного мира, людей, пришедших с одной мыслью, тихо, упорно и молча толпящихся в этом колоссальном дворце, и вы чувствуете, что тут что-то окончательное совершилось, совершилось и закончилось. Это какая-то библейская картина, что-то о Вавилоне, какое-то пророчество из Апокалипсиса, воочию совершающееся».

Когда английская буржуазия и правящие круги страны явили миру символ британского превосходства в виде Всемирной выставки, они правильно исходили из того, что в это время Англия достигла вершины в своем экономическом развитии. Это было верно для современности и прошлых периодов в развитии страны. Однако многочисленные связанные с этим событием рассуждения свидетельствовали о том, что роль Англии в мире будет возрастать и, следовательно, вслед за достигнутой вершиной последуют в развитии страны новые, более высокие и впечатляющие вершины. Успехи породили эйфорию, которая мешала правильно оценивать сложности и трудности дальнейшего движения страны. Английский историк Д. Томсон выразил эту мысль следующим образом: «Господствующая гордость в связи с материальным прогрессом и процветанием вела к самодовольству и слепой вере в систематическое развитие положения к лучшему».

Вскоре самодовольство английской буржуазии начало разрушаться, во-первых, под воздействием экономических кризисов, поражавших ее промышленное и торговое благосостояние, например кризиса 1857 г., и, во-вторых, в связи с тем, что у нее появились опасные конкуренты, которые вот-вот опередят ее в экономической сфере. Начиная с 1870 г. американская и германская конкуренция положила конец монополии Англии на мировом рынке. Кончался период, когда Англия одна снимала сливки на мировом рынке.

Пока же преобладание Англии на мировых рынках и в колониальных владениях оказывало глубокое воздействие на внутриполитическое положение страны. В период экономических кризисов рабочее движение активизировалось, происходили стачки, иногда многочисленные, но в них не было той революционной тональности, которая наблюдалась в годы чартизма. Казалось, что у английского пролетариата почти совершенно улетучилась революционная энергия и он примирился с господством буржуазии. Не все рабочие и не всегда мирились с ее господством, но более чем вековой исторический опыт в принципе подтвердил эту оценку.

Английские правящие круги показали свою мудрость, ловкость и гибкость в управлении государством. Держа в запасе силу, они использовали обогащение буржуазии для различных социальных реформ и некоторого материального улучшения положения наиболее грамотной и квалифицированной части трудящихся. Жертвуя сравнительно малым, они обеспечили главное — сохранение власти в своих руках. Уже в 50—60-х годах расширилось профсоюзное движение, но его лидеры избегали революционных форм борьбы и стремились регулировать свои противоречия с предпринимателями и властями путем компромисса. Конечно, в рабочем движении жили две тенденции — революционная и оппортунистическая. Их мощь и влияние в разное время были различными, но в конечном итоге господствующее положение сохраняли сторонники реформ и компромиссов.

Такому положению есть и историческое объяснение. Длительная борьба народных масс в прошлом привела к тому, что в XIX в. в Англии в отличие от многих других стран уже существовали важные буржуазно-демократические свободы. Ряд рабочих и демократических организаций существовал легально. Английские демократические нормы позволяли многим политическим эмигрантам находить убежище в Англии, и среди них — К. Марксу, Ф. Энгельсу, А. Герцену. Было бы, однако, неточным относить это за счет гуманизма и свободолюбия английских правящих кругов. Английский народ строго следил за соблюдением права убежища, так как оно являлось частью его демократических прав. К этому прибавлялось и стремление административных органов давать приют в Англии тем элементам, которые представляли собой отрицательные силы для стран и движений, в ослаблении которых была заинтересована английская внешняя политика.

В 1852 году А. Герцен сошел на английский берег по мокрой доске, предполагая задержаться в Англии на месяц, но прожил в стране 12 лет. Он на себе испытал жизнь эмигранта, хотя его положение было неплохим из-за материальной обеспеченности. Герцен — надежный свидетель. Он впоследствии писал, что древним правом убежища кто только не пользовался — и гугеноты, и католики в 1793 г., и Вольтер, и Паоло, и Карл X, и Луи-Филипп, и многие другие. «Англичанин не имеет особой любви к иностранцам; еще меньше к изгнанникам, которых считает бедняками, а этого порока он не прощает, но за право убежища он держится; безнаказанно касаться его не позволяет, так точно, как касаться до права митингов, до свободы книгопечатания». В другом месте Герцен отмечал, что в Англии существовала «сумрачная среда чужой и неприязненной страны, не скрывающей, что она хранит свое право убежища не для ищущих его, а из уважения к себе». Это об официальной Англии. А теперь об англичанах в массе: «Англичане в своих сношениях с иностранцем (эмигрантом)… едва скрывают чувство своего превосходства и даже некоторого отвращения к нему… Если же испуганный сначала иностранец начинает подлаживаться под его (англичанина) манеры, он не уважает его и снисходительно трактует его с высоты своей британской надменности».

Положение Англии в мире в XIX в. имело своим результатом развитие националистических и расовых чувств — явление явно отрицательное, хотя его и выдавали часто за патриотизм. А. Герцен, стремившийся глубоко проникнуть в английскую психологию, пишет, что англичане «слепо убеждены» в том, что «они представляют первый народ в мире». Это крайне важное убеждение, оно окрашивает в определенные тона и отношение к эмигрантам в Англии, и ее внешнюю и колониальную политику.

Глубоко отрицательное воздействие оказало промышленное и материальное превосходство Англии в середине XIX в. на духовное состояние народа. Победа техники была куплена ценой потери морального качества. Человеческая жизнь сводилась до уровня тупой материальной силы.

Это явление признавали, изучали и объясняли крупнейшие английские писатели тех лет. Оно привлекало внимание и Герцена. Когда Джон Стюарт Милль в 1859 г. опубликовал книгу «О свободе», Герцен ее широко использовал в своих литературных трудах. Мысли автора книги совпадали с мыслями Герцена, являлись подтверждением верности его размышлений и суждений. Герцен обильно цитировал Милля, выделяя те места книги, которые считал наиболее актуальными и близкими ему по мысли и духу.

За два века до Милля о том же писал выдающийся английский писатель Дж. Мильтон. И вот теперь появилась необходимость изложить тему с учетом обстановки XIX в. «Вся книга (Милля), — говорит Герцен, — проникнута глубокой печалью… Он потому заговорил, что зло стало хуже… Он отстаивает свободу… против общества, против нравов, против мертвящей силы равнодушия, против мелкой нетерпимости, против „посредственности“». Милль констатирует постоянное понижение личности, вкуса, тона, пустоту интересов, отсутствие энергии. Он показывает, как все мельчает, становится дюжинным, стертым, добропорядочным, но более пошлым. Он видит, что «вырабатываются общие стадные типы… и говорит своим современникам: „Остановитесь, знаете ли, куда вы идете, посмотрите — душа убывает“».

Параллельно с процессом промышленной революции, ростом богатства в Англии идет процесс интеллектуального и духовного обеднения. Милль утверждает парадоксальную вещь: «Несмотря на умственное превосходство нашего времени, все идет к посредственности… Эта collective mediocrity (коллективная посредственность) ненавидит все резкое, самобытное, выступающее; она проводит над всем общий уровень». Значение этого явления огромно, поскольку этим людям «принадлежит сила и власть».

Результат этого — отсутствие на политической сцене действительно крупных государственных деятелей. Герцен делает следующий вывод из книги Милля: «Личности не выступают оттого, что нет достаточного повода. За кого, за что или против кого им выступать? Отсутствие сильных деятелей не причина, а последствие». Следствием являлся крайне низкий уровень государственного руководства и авторитета правительства в народе: «У народа прежней детской веры в законность или по крайней мере — в справедливость того, что делается, нет».

Эти особенности духовного развития английского общества в XIX в. породили в викторианский век особые лицемерие и ханжество, ставшие надолго отличительной чертой английской государственной политической и общественной жизни. Имея в виду это обстоятельство, Герцен писал: «Само собой разумеется, что везде, где есть люди, там лгут и притворяются, но не считают откровенность пороком, не подымают лицемерия на степень общественной и притом обязательной добродетели». Это было широко признанным явлением английской жизни, прямо-таки ее отличительной чертой. Многочисленная солидная литература показывает, как эта черта проявлялась в действиях конкретных людей. Обе партии имели лицемерие на своем вооружении. Лицемерием пронизаны парламентские дебаты, что требует особенно осторожного отношения исследователя к этому источнику.

Таковы морально-психологические условия, в которых действовал Бенджамин Дизраэли. С учетом этих обстоятельств его некоторые сомнительные действия выглядят менее однозначно. Знаменательно, что промышленная революция, накопление богатства и материальный прогресс приводили к тому, что «душа убывала» не только в Англии и не только в XIX в. Когда в XX в., в условиях научно-технической революции, вызвавшей материальный прогресс и дальнейшее получение материальных ценностей в невиданных ранее размерах, возникал вопрос о состоянии духовной сферы в ведущих странах мира, то ответ мог быть дан формулой Милля: «Душа убывает». Подтверждением этому являются мораль и массовая культура, генерируемые во второй половине XX в.