Дети-Алкоголики-Скрипачи
Дети-Алкоголики-Скрипачи
10 февраля 2009 года на Первом канале вдруг забеспокоились о будущем страны. Я бы даже сказал — пришли в ужас от того, что ждёт Россию.
Обычный рабочий день близился к концу. Было уже половина седьмого, и коллеги размышляли вслух о том, как провести остаток вечера: кто собирался домой — к семье, кто в клуб — на приключения, а я планировал сесть за чтение зарубежных электронных газет или устроить какую-нибудь провокацию в Интернете.
И тут всё началось.
— Всем оставаться на местах! — раздался крик из соседей комнаты. — Сидеть!
Вопль был настолько угрожающе-повелительный, что я подумал — это захват заложников или рейдерское нападение на Останкино и почему-то малодушно посмотрел в окно у себя за спиной.
— Никуда не уходить. Я сказала сидеть и ждать указаний! Ещё вернусь!
Коллеги в нашей комнате хором выдохнули. Я тоже узнал тот голос — это была Аида — и принялся утешать Лёшу Федоренко, уронившего пластиковый стакан с кофе — видимо, тоже от нехороших мыслей.
Прошёл час — ничего не происходило. Олег набрал номер Аиды, но та сбросила звонок…
Спустя ещё полчаса коллеги отправили меня на разведку. На 12-м и 13-м этажах Останкино по беспорядочной траектории бегали девушки-редакторы Студии специальных проектов. Их было очень много. Никогда не думал, что их может быть столько. Даже днём их не такое множество. Хотя, возможно, днём они сидят в своих комнатах-редакциях, в многочисленных кафетериях телецентра и скрытно прожигают жизнь?..
Дамы просто бегали и кричали. Кричали междометия, что-то неразборчивое, а ещё слово «пи. дец» и его вариации. Забегали в какие-то комнаты, через мгновение оттуда выскакивали, кричали — и неслись в другие кабинеты. Некоторые бегали вдоль коридоров, просто — взад и вперёд. Одни мчались с какими-то бумагами в руках, другие, схватившись за голову — в прямом смысле слова. Были и такие, которые перемещались молча, но лица их тоже выражали неотвратимо наступающее что-то ужасное — вот-вот оно случится. Я попытался остановить одну из них и с важным видом расспросить о причине переполоха, но девушка меня оттолкнула — руками в грудь — выкрикнула: «Пи. дец! Это пи. дец!» и понеслась дальше.
Видимо, так девушки пытались работать. В этом рвении и смятении они были так непосредственны, трогательно беззащитны. Расстегнутые на несколько пуговиц блузки, неуправляемые колебания конечностей, пыхтение и частое дыхание. Даже лёгкое хрипение. Крики, междометия, слова-вариации. Эх…
Отметив про себя, что некоторые из редакторов, очень даже ничего, вернулся к своим.
Аида появилась в начале одиннадцатого. Вошла и сразу опустилась на диван. Закуривает сигарету. Уставшая, издёрганная. Бледная, почти прозрачная. На мгновение мне стало её жалко — ребёнок с бабушкой дома, сидят одни в крохотной подмосковной квартире, на улице холодно, уже февраль 2009 года. А праздника всё ещё нет…
В комнате повисла тишина. Минут на десять. Сидим и внимательно слушаем, как она затягивает и выдыхает свой ментол.
— У вас важное задание. Оставьте все свои разработки, все остальные дела. В пятницу запись программы.
— «Участка»? — спрашиваем мы.
— Ну, нет! Нет! — раздражённо крикнула она и пророчески добавила: — Забудьте про «Участок»! Это новый проект. Особое задание! Приказали оттуда.
Я посмотрел за её указательным пальцем на грязный потолок, но ничего не понял.
— А что за проект? — спрашивает Олег.
Аида ушла от ответа.
— Ужас! Ничего не успеваем. Только вчера утром (!) нам сообщили об этом.
То есть эта суматоха продолжается уже два рабочих дня, а мы и не в курсе. Кофе тут пьём, планы строим.
Олег повторил вопрос.
— Понимаешь… — замялась девушка. — Тебе Никонова даст другое особое задание ещё по одной теме, а эта бригада поступает в распоряжение Елены Корчагиной. Только на время этого проекта.
— А что за проект? — теперь хором спрашиваем мы.
— Вам всё скажут! Сейчас же приступайте к работе.
И поднялась уходить. Но вдруг, посмотрев на наши спокойные лица, приняла своё привычное возбуждённое состояние.
— Это очень важное задание! Понимаете? Особое задание! Смотрите — не подведите нас! Ну, идите же!
И мы пошли, всей гурьбой…
Елена Корчагина оказалась блондинкой. Натуральной — я разглядел — и хрупкой на вид. Возраста Натальи Никоновой. У неё был свой кабинет, и она считалась важным начальником. Когда мы вошли и расположились полукругом перед её столом, она слово в слово повторила фразу Аиды, только жалобнее.
— Ужас! — захлопала она накладными ресницами. — Ничего не успеваем. Только вчера утром нам сообщили об этом.
Мы удивленно переглянулись. Когда шли по коридору, заметил, что от хаотично бегающих редакторов осталась одна десятая часть. Сюда — в кабинет Корчагиной — постоянно кто-то забегал, а потом выбегал и кричал. Но вся эта суматоха на нас нисколько не подействовала. Мы спокойно, но с интересом ждали инструкций.
— Девушка, — начал я, и ресницы блондинки задрожали — я разглядел — и отозвались частым похлопыванием. — Девушка, нам кто-нибудь скажет, что тут происходит? Что делать-то надо?
Студии спецпроектов необходимо было подготовить две темы для ток-шоу «Общее дело»: про употребление алкоголя детьми и пьянство среди взрослых россиян. Программу и её название только придумали — специально для этих двух тем. Запись была назначена на пятницу 13 февраля, то есть на работу оставалось два дня. А два прошедших дня сотрудники Студии потратили на написание концепта программы — уместившийся на половине листа формата А4 текст — шрифт Arial, 16-й кегль. Концепт больше походил на декларацию со следующей выстраданной главной мыслью: «Посредством программы «Общее дело» показать всей России, что употребление алкоголя — это плохо».
Начальник-блондинка рассказала это и надула губки.
— Ну, что же такое, а? В голове одна каша, — захныкала она, словно у неё отвалились две стразы с джинсов — любимых, обтягивающих, с низкой посадкой. — Не знаю, что делать…
Это было странно, потому что Елена Корчагина являлась тогда шеф-редактором программы «Судите сами» с Максимом Шевченко. Вроде бы, постоянный эфир — еженедельно готовит такую серьёзную программу [1].
— Понимаете, гостей ток-шоу мы поделили на две группы, так? Эксперты со «звёздами» и участники с реальными историями. Первых мы пригласим, это мы сможем. А вот как найти реальных героев за такое короткое время? Вы же возьмётесь за это, а?
— Ну, сделаем, — протянули мы.
— Нет, нет, вы не поняли! — изумилась она нашему хладнокровию. — Это задание спустили сверху. Из к…ля!
Последнее слово невозможно было расслышать — Корчагина произнесла его шёпотом.
— Откуда?
— Из Кремля, — тихо сказала она и заблестела глазками. — Очень важное задание!..
Люди, которые себя считают кремлёвскими идеологами, называют это красиво — «здоровой информационной политикой». Такая у них работа — давать указание как, в каком объёме, когда, а, главное, что необходимо показывать российскому телезрителю. Замечали, часто все телеканалы вдруг ватагой бросаются делать одни и те же темы: наркомания, насилие в семье, проблема вырубки российских лесов, приключения отечественных туристов в Турции и Египте, курение, педофилия. Все сразу, по всем телеканалам. Очень просто — теле-боссы получили очередные инструкции на еженедельных — обычно, по пятницам — собраниях в одном из кремлёвских кабинетов.
Вот и на этот раз также — поступило указание «максимально широко осветить и обсудить проблему алкоголизма в России». На одних телеканалах отбатрачили, сняв по документальному фильму, на НТВ подготовили тематические репортажи в программах «Сегодня», «Максимум» и в итоговой воскресной. А вот на Первом решили оригинально блеснуть в своём любимом формате — ток-шоу.
Кстати, иногда разрешают делать даже скользкие темы — про взятки, про мигалки, про привилегии чиновников, «про бедных и господ». Выпустить пар. В таких случаях, Рен-ТВ разрешён крикливо-резкий интеллигентствующий тон; ТВЦ подходят местечково-мещанские китчевые замашки; НТВ заслуживает банкетно-могильную шоу-стилистику; ну, а «России» полагается монументально-сдержанный спесивый пафос — мол, есть ещё люди в стране, которым за державу обидно. У всех своя, особая, роль. Вот у Первого чёткая роль есть, но окончательно-утверждённые манеры отсутствуют — Первый экспериментирует, у Первого винегрет, выдаваемый за постмодерн. Балаган-ТВ.
— Он сегодня каждый час названивал, — толи с трепетом, толи с гордостью произнесла Корчагина.
— Кто он? — забеспокоились мы.
Рот блондинки беззвучно задвигался. Не умею читать по губам, но разобрать было несложно: «Эрнст».
Коллеги переглянулись. А она продолжила.
— Мы и сами не в восторге от действий руководства. Мы же не ожидали… — но тут она запнулась, потом покраснела и стала озираться по сторонам. — Не могу всё говорить. Здесь даже у стен есть уши. Понимаете, ну?
Минуты две все дружно разглядывали стены, чистый потолок, пространство под мебелью, вздыхали и одобряюще качали головой. Я ничего не понимал, и, чтобы не рассмеяться, громко зацокал языком и зашевелил бровями.
Потом договорились, что тему про пьянство среди взрослых будут делать Лёша Федоренко, Эльдар Басилия и Даша Остроумова, а самое сложное — истории про детей, употребляющих алкоголь — Вика Саваровская, Инна Панкова и я.
— Только держите меня в курсе, а, — жалостно попросила Корчагина. — Завтра днём успеете мне что-то показать?
— Думаем, да.
— Вот мой телефон. Звоните в любое время суток.
— Даже ночью? — не мог не спросить я — безусловный рефлекс такой.
— Конечно! Можно и ночью! — кокетливо заулыбалась блондинка. — Можно просто Лена.
Но тут она вздохнула в голос и едва не расплакалась.
— Я же всю ночь буду здесь работать. Столько работы — надо же подобрать экспертов, их обзвонить. Утвердить ВИПов. Там, у Никоновой, у Эрнста…
Даже когда мы выходили, Корчагина продолжала причитать.
— Это же каторга! Что же делать-то, а?..
Поднялись к себе в редакцию, переговорили недолго и решили начать рано утром. А сейчас — по домам, время — начало первого.
А по коридору 12-го этажа продолжали бегать редкие редакторы. Видимо, дописывали вторую половину листа с концептом.
Впереди меня ждали самые увлекательные дни на Первом канале, кульминация впечатлений от работы в Останкино…
Тема-то важная для общества. Страна ведь спивается от безнадёги. Люди перестали верить в будущее. Когда вокруг социальное неравенство и массовая нищета, отсутствие перспектив, чиновники заели, остаётся от бессилия либо податься в секты, за рубеж — за синей птицей, в свингеры, в дауншифтинг (иногда, внутренний, нефизический), к скинхедам, к террористам, к «лесным братьям», либо бежать за бутылкой. И дети будут пить — они же видят мир взрослых, видят несправедливость, неравенство, жестокость, насилие, цинизм, двуличие. И пытаются выжить в этом мире, с его правилами, с его посредственностью — как могут. Замкнутый круг. Ещё они видят светящийся праздник — например, в «ящике» — чему-то радующихся активных людей, довольных людей; ещё они слышали про сказочно-богатую жизнь на Рублёвке, а ещё они, наивные, находятся в самой гуще бушующего мира потребления с его перевёрнутыми ценностями. Но к тому же они хотят быстрее стать взрослыми… А взрослые мечтают вернуться в детство, туда, где не было посредственности. Замкнутый круг. Бегство за праздником, которого не существует. Так устроен современный человек — ищет, хочет праздника — но выбирает болото.
— Нужен трэш! — влетая в комнату, прокричала мне Инна Панкова. — Говорят, чтобы делал ты.
— Какой трэш? С кем и что я должен делать? — не понял я.
— Никоновой нужен трэш! Говорит, нужна история покровавее — ну, чтобы напившиеся дети устроили какое-нибудь убийство, массовое изнасилование. Говорит, например, сын мать задушил.
— А перед этим изнасиловал? Так, что ли? Бутылкой, да?
Панкова смеётся.
Руководство общалось с нами посредством Инны. Если мы звонили напрямую — после первого короткого разговора сбрасывали звонки. Бедная девушка — разрывалась между нами и начальством. Схема была такая: либо Никонова-Аида-Корчагина-Панкова-мы, либо Никонова-Корчагина-Аида-Панкова-мы. Прямо футбольная тактика на ЧМ-2010.
— Аида говорит, что Никонова вспомнила про историю — несколько лет назад в Подмосковье пьяный внук убил бабушку. Хочет вот это.
— Почему мне поручили? Почему — я? Не хочу трэша!
Инна пожимает плечами и заразительно смеётся.
Принимаюсь размышлять про себя: начинаю подозревать, что цель у нашего руководства — не реальное общественное обсуждение важной для страны проблемы. Зачем им нужна кровь? Столько крови? Словно, их эта проблема не касается. Словно, они живут в благополучном гетто. Есть ведь повод сделать такую тему качественно, отнестись к ней серьёзно. А у них одно на уме — кровь и изнасилования. Называют это — интрига, крутая драматургия, «что-нибудь эдакое». Цель — пустая болтовня.
Всё же, раскапываю ту историю из Подмосковья. После смерти матери 12-летний мальчик В. жил вместе с 60-летней бабушкой в Ногинске. Потеря родителя стала причиной депрессии — ребёнок наше правильное общество не интересовал. А тот связался с компанией взрослых ребят, стал пить, ссориться с бабушкой. Вернулся однажды домой очень поздно — случился скандал, ссора, во время которой подросток бельевой веревкой задушил родственницу. Трагедия произошла полтора года назад, сейчас сироте уже 15 лет; находится в школе закрытого типа — это единственная мера, которую можно применить к преступнику в его возрасте.
— Инна, передай руководству — администрация школы говорит, что на согласования уйдут недели две-три. А ещё лучше — не трогать ребёнка, травмировать его. И я с ними солидарен.
— Да, я тоже с ними солидарна, — задумывается Инна.
— Слушай, почему нельзя позвать обычных подростков — кто пил или пьёт алкоголь. Будет нормальное обсуждение. Без всякого трэша и криминала.
— Да я-то «за»! — начинает отчаянно кричать Панкова. — Я-то понимаю. Только иди — объясни им. Осталось полтора дня, и надо брать истории, которые есть, а они ломаются — это хотим, это не хотим.
Однозначно, хорошо быть начальником на Руси: давать указания всегда легче, чем выполнять эти указания. Можно требовать результата, ссыпать гениальными (но не сформулированными) идеями и ценными инструкциями, а потом удивляться неповоротливости подчинённых, которые не могут эти гениальные идеи воплотить в жизнь — вот, прямо сейчас! Но когда дело касается самих начальников — они, тут же, превращаются в бюрократов и трусов. И начинается: «Пришлите факс на официальном бланке»; «Кто дал вам мой мобильный?»; «Обращайтесь через пресс-службу»; «Спросите у моего секретаря»; «Откуда Вам известен этот пункт из моей биографии?» «Вы, вообще-то, кто?»; «А, вдруг, мои слова кому-то не понравятся?!»; «Надо обдумать ответ на Ваш вопрос» и т. д. Особенно, на телевидении… Сами-то теле-боссы — ой как боятся любой несанкционированной съёмки. Обычным фотоаппаратом напугать можно, сам проверял — драпают, как зайцы.
— Ладно, Инка. Только ради тебя. На прошлой неделе трагедия случилась в маленьком городке Бор Нижегородской области. Парень-подросток А.Г. дома с друзьями справлял своё 18-летие. К ним пришла другая группа подвыпивших — ребята и девушки. Пока до конца не выяснил, но, говорят, требовать деньги — около 500 рублей вымогали. Началась драка. Ну, именинник схватил отцовское ружьё и стал стрелять. Нескольких ранил — в том числе, две девушки в возрасте от 13 до 14 лет, а одна девочка К.Т., ей 13 лет, скончалась от ранения в грудь.
— Ужас! — произнесла Инна, а потом проговорилась. — Но Никоновой понравится…
— О да! Этой только такое и подавай. Я звонил следователю — он против. Ещё переговорю с родственниками подростков с обеих сторон. Если захотят — приедут, но донимать их не буду.
Кто виноват? Знакомый следователь связал со своим другом из нижегородского ФСБ — вдруг, говорит, поможет. А тот рассказал, что Бор — город с отрицательной репутацией: «рассадник наркомании», много малолетних преступников, драки, хулиганство, а алкоголь — это забава. «А взрослые?» «Взрослые? — отвечает силовик, — Работа есть в городе, но зарплаты мизерные, основное развлечение — водка. Другие взрослые, в милицейских погонах начальников, «крышуют» местных бандитов. Рэкетиры и барыги — вот, кто в Боре успешные люди, которым молодёжь и подражает».
Забытый, брошенный провинциальный городок — сколько таких в России — жители которого вдруг понадобились Первому каналу и кремлёвским хозяевам для очередного спектакля. Так проблема алкоголизма и связанная с ним детская преступность не излечиваются. Вот если бы такие истории потрясали бы всё общество, которое принялось бы не только обсуждать, а начинать титанический труд гражданского контроля и участия. А так — работаем по принципу «Поговорили и забыли». И живём так же.
Часов в шесть вечера произошёл небольшой скандал. Всё, как положено на Первом: эмоции, отрицательные герои (мы), положительные герои (они — руководство), завязка (непрофессионализм сотрудников), кульминация (их, начальников, плохое настроение), развязка (угрозы).
Звонит Аида Инне. Требует собрать всех нас и переключить мобильный на громкую связь — видимо, ей такая форма общения понравилась.
— Почему?! — закричал телефон. — Почему вы не выполняете распоряжения Корчагиной? Вы не предоставили ей истории героев сегодня днём. Мне Никонова недовольная звонила.
Инна и Лёша пытаются ей объяснить, но та не слушает — голос продолжает увлечённо вещать.
Вообще-то, нашей блондинки днём не оказалось на работе — я случайно увидел её, скрытно пробирающуюся к своему кабинету лишь в четыре часа вечера. Ну, понятно, всю ночь сидела в Останкино и жаловалась на судьбу самой себе. Наверняка, про себя — чтобы стены не услышали.
Была раздосадована тем, что я её заметил — проткнула злыми глазками, вчера вечером уступчиво демонстрировавшими наивность и испуг. Эх, женщины… И вот — пожаловалась руководству. Может, стразы реально отвалились. Может, её команде не удаётся подобрать экспертов на программу. Это же так сложно — перелистать записные книжки, обзвонить и пригласить их. Каторга для опытных профессионалов Первого канала.
— Вы не оправдали доверия руководства! — заводилась Аида. — Мы на вас надеялись! А вы ведёте себя непрофессионально! Не-про-фессссио-наль-но!
Телефон закашлял и вдруг взвизгнул.
— Уволю! Всех!
Это заявление нам не понравилось.
— Извините, девочки и мальчики, этот вздор не собираюсь слушать, — впервые выругался я при женщинах-коллегах.
Даже самый интеллигентный среди нас — Лёша Федоренко — разозлился и стал перекрикивать Аиду. Телефон сразу испуганно затих. Помолчал какое-то время, а потом малодушно прервал связь.
Одиннадцать вечера. Видимо, Аида, наконец, пришла в себя. Снова звонит. Снова громкая связь. Речь была короткой.
— Корчагина снова вами недовольна! Никонова тоже недовольна! Вы не оправдали доверия руководства! Завтра быть здесь в 8 утра. Нет, нет, в 7 утра!
Быстро-быстро выпалила и отключилась.
И тут я догадался — интуитивно — что все три дамы сидят сейчас в одной комнате и сходят с ума.
Им что — делать больше нечего?
Сцена следующая.
День накануне записи. Четыре часа дня.
— Звонила Никонова, — кричит мне из соседней комнаты Инна. — Нужны дети-алкоголики-скрипачи…
Минут через пять едва-едва пришёл в себя.
— Ты что здесь смеёшься? — спрашивает появившаяся в дверях Инна. — Мне Корчагина когда сказала, я тоже не поверила. Им действительно нужны такие герои — дети-алкоголики, играющие на скрипке. Так и сказали — дети-алкоголики-скрипачи.
Мне стало не по себе, прямо дурно: как если бы узнал, что, на самом деле, я гомосексуалист.
— Зачем? — прохрипел я.
Лёша, рабочий стол которого находился прямо напротив моего, внимательно посмотрел мне в глаза. А потом с серьёзным видом произнёс фразу-мысль, которой можно прокомментировать любой первоканальный креатив.
— Слушай, Инна. Есть такой музыкальный инструмент — гобой. Дети-алкоголки-гобоисты им не подойдут?
— Лёша, Лёша, — замахала руками на него Панкова. — Если они догадаются про гобой, будет вообще пи. ец. Скажут — ищите! Ведь скажут же!
Лично я выпал из производственного процесса на целый час — хохотал, представляя себе выстроившихся в ряд на записи программы субтильных, измученных нарзаном юных подростков, играющих трясущимися руками толи на скрипках, толи на гобоях…
Зачем? Зачем это им нужно? Нет, я понимаю, они думают — это такая интрига, сложная фабула, «история, несущая дополнительную смысловую нагрузку». Но я всё равно не понимаю — зачем? Зачем это им нужно?
В нашей жизни ничего не надо придумывать — следует только описывать действительность…
Помог Олег, хотя и не его была работа. Нашёл 18-летнего парня, который увлекается игрой на скрипке — сказал, что в подростковом возрасте попробовал: вино, потом пиво. Мол, как и все. Да, правильно, как и все.
Руководство недовольно — требует, чтобы были реальные алкоголики в прошлом, а, в идеале, в настоящем; мы таких даже не стали искать. С «кровавыми» историями тоже не получилось — герои наотрез отказывались. Видимо, я был максимально откровенным.
А вот детей, подростков с обычными, распространёнными историями на программу пришло много — таких искать недолго.
Наконец, пятница. Обе темы записывались в одной из студий на втором этаже АСК-1. Первая — про детей — в 17:00. Вторая — сразу после неё. Столпотворение началось с полудня.
Весь длиннющий коридор второго этажа был забит редакторами Студии спецпроектов. Я их уже видел. За прошедшие два дня успел даже соскучиться по этим забавным дамам. Только в отличие от той ночи, сегодня они были в своих лучших нарядах, с серьёзным макияжем и выше ростом — из-за каблуков. У одной девушки на голове были два больших банта, правда, она их потом сняла. Получалось, запись программы они воспринимали как выпускной школьный бал. Ну, или как свадьбу любимой подружки.
Дамы занимались своим любимым делом — бегали и кричали. Носились, грохоча каблуками, вдоль длинного коридора и кричали. Чем ближе время записи, тем выше скорости и громче крики. Однозначно, в этом хаосе уже была какая-то система. Потому что редакторы предпочитали бегать не в одиночестве, а парами, тройками. Кроме того, когда они бегали группой, то не кричали — неслись вперёд молча, как лошади в упряжке, наклонив голову, подталкивая друг дружку частями тела. Странно, но если, в этот момент группа натыкалась на препятствие — в виде других редакторов или элементов конструкции здания — пережившая столкновение девушка почему-то неслась по другой ново-заданной траектории. При этом не теряла выражения осмысленности на лице, но начинала кричать на ходу.
Часто произносят слово «звезда» или ВИП. И ругаются. Всё это, естественно, на бегу. В переводе выглядит так:
— Звезда будет позже.
— Ваша звезда здесь?
— Их звезда подъехала.
— ВИПы нас подводят.
— Наша звезда в пробке.
— Полчаса назад эта звезда, очень плохая звезда, только выехала из дома. Представляешь, какая она дурная звезда?!
Видимо, по одному известному человеку закреплено за несколькими девушками.
А один раз редакторши, слившись в огромную толпу у больших лифтов и заревев «Побежали!», понеслись лавиной в нашу сторону по этому узкому — три метра в ширину — коридору. Перед глазами у меня возникла сцена с бычками из мультфильма «Маугли» — ну, в предыдущем с гибелью Шерхана эпизоде, ну, там где они в ущёлье сталкиваются — я очень испугался и юркнул в открытую дверь гримёрной.
Суть этой беготни так и осталась для меня тайной. Возможно, дамы считали, что работа не может быть без бега, криков и мата. Если ты это делаешь, значит, хорошо работаешь и не зря получаешь свою зарплату.
Пошёл встречать наших участников-подростков к центральному подъезду.
Перед постом милиции у входа толпится часть приглашённых участников, которыми занимались коллеги, исступленно работающие сейчас на втором этаже. В основном — люди немедийные, редакторы их называли «эксперты» и морщились.
— Ваши? — спрашивает у меня сержант.
— Нет. Да.
— Тааак!
— Да, да, наши.
— А почему не встречаете? Я их претензии должен слушать?! Мне за это не платят…
Перед рамкой металлодетектора вижу профессора Зураба Кекелидзе, замдиректора Научного центра социальной и судебной психиатрии имени Сербского. Знаменитый врач-психиатр робко объясняет сотруднику милиции — мол, забыл дома паспорт; мол, предупреждал редакторов по телефону по пути в Останкино; мол, его должны были встретить. А сотрудник милиции не сдаётся — только надменно отмахивается междометиями и вялой работой мышц лица.
Беру рядового за локоть:
— Это известный учёный и врач, доктор наук и профессор. Он к нам на ток-шоу приехал. И в списках его имя есть.
Удаётся уговорить «силовика». Перед этим выслушав от него пару десятков слов, из которых две трети — нецензурные. В переводе на литературный — претензии обоснованы.
— Что это за бардак у вас?! Вы что себе позволяете?! Встречайте своих гостей, как положено. Куда все это разбежались?! Учитесь работать!
У меня снова перед глазами мелькают грохочущее стадо каблуков. Тоже ругаюсь…
Наши «подростки» почти все в сборе. За час до записи Вика Саваровская просит заменить её — надо из комнаты для гостей проводить ребят в гримёрку.
В комнатке всего три девушки, еле успевают.
Минут через десять врывается редактор-амазонка, воплощение Зевса в юбке. Сразу приступает к боевым действиям.
— Это что такое, а? — заорала она. — У меня ВИПы без грима, бл. ть! А вы здесь со своими алкашами малолетними лезете, бл. ть.
Мне исключительно везёт на такие ситуации. Притягиваю я их, наверное.
Происходит неинтеллигентный диалог, но на «Вы».
— Девушка, не кричите. Не надо при детях.
— Не указывайте мне! Убирайте этих отсюда.
— Дети всё слышат, — почти шёпотом говорю ей, одновременно выдавливая даму в коридор. — Зачем Вы про них так, а?
— Молодой человек! — завизжала она голосом женщины, которую однажды резали без наркоза, и она не может про это забыть. — Если ещё раз сделаете мне замечание, то я… то я… я не знаю, что с Вами сделаю!
Мне становится интересно. И в этот момент вдалеке, в конце коридора появляется Она, Наталья Никонова — в сопровождении многочисленной свиты.
— А я Вам говорю, девушка, не кричите. Они — дети. Они важнее ваших «звёзд».
— Чтоооо! Уйдите отсюда! И забирайте этих пьяниц ваших мелких! Или я сейчас Вас… убью!
— А я вам еще раз говорю — не кричите, здесь дети.
Редактор-Зевс снова визжит, хватается за голову и бежит, не умолкая, в направлении Никоновой.
Может, у неё проблемы? Может, человек она хороший? Просто, вот ей сейчас надо выполнить указание руководства. Может, они все неплохие люди. Но такие тут были правила и нравы…
Вот «звёзды», ВИПы для них важнее. А я думал — дети главные участники программы «Общее дело». При всём моём уважении к Дарье Донцовой, величайшей русской писательнице — и не только XX–XXI веков — Фёдору Достоевскому, Николаю Гоголю и Уолту Уитмену в одном лице, но дети важнее. Важнее, даже её великого творения романа «Белый конь на принце», и даже детектива «Лебединое озеро Ихтиандра» — этого венца русской прозы. Я не отрицаю, она, Донцова, близка к народу — ведь количество её произведений в каждом вагоне подмосковной электрички в утренний час-пик превышает число пассажиров, оплативших проезд в этом вагоне. А сколько женщин, особенно в провинции, черпают из её величайших творений философию социо-культурологического ориентирования! А тысячи тонн семечек, проданных в бумажных кулёчках из страниц её книг — каждый листик живёт своей жизнью, собирая энергию, теплоту человеческих рук. А сколько её «ироничных детективов» ждёт своей минуты славы в деревенских туалетах, а? Нет, признаю, Дарья Донцова — самый народный писатель. А Павел Астахов?.. Это же Дарья Донцова российской юриспруденции. Он хотя и спит, и ест, и отдыхает полноценно, и зарабатывает отлично, но иногда думает о маленьких россиянах. С трудом — но находит же! — время для таких занятий в сжатом графике — а ведь ему и программы на телевидении свои вести надо, и на ток-шоу всякие сходить, и книжки писать, и в судах деньги делать, и интервью раздавать, и на всех значимых тусовках появиться необходимо. Раз в год он задумывается даже о бедных малышах из Сомали, но ему неприятно в этом признаваться — ведь на этот счёт Павлу Алексеевичу инструкций из Кремля не поступало.
Они — великие люди. Я их современник, я дышал с ними одним воздухом, но… Их важно ввели в гримёрку — на место выгнанных подростков — они же должны отлично выглядеть перед камерами. И что?! То есть, да, я мог, воспользовавшись толкотнёй стащить использованный носовой платок Астахова, выклянчить ватный тампон, которым счищали макияж с шеи Донцовой, но… Но, блин, дети важнее…
Прямо на окончание того неинтеллигентного диалога попадает пробегавшая мимо Инна Панкова.
— Что случилось, Эльхан? — делает она круглые глаза. — Что ты ей сделал?
— Кто эта… ммм… мадам, а? — спрашиваю.
Говорит, перспективная большая шишка по имени Полина Циторинская.
Потом, кстати, эту амазонку назначили шеф-редактором и руководителем «нашей» программы «Участок».
Стою и прихожу в себя. Мимо пробираются монтажёры с НТВ. Здороваемся. У них время позднего обеда — в конце коридора, прямо над 16-м подъездом, останкинская столовая.
Дима Кабанов, режиссёр программы «Сегодня» на НТВ, тоже идёт осторожно, почти прижавшись к стене — чтобы не попасть под каблуки редакторш. Увидел меня — обрадовался.
— Ты что тут делаешь? — спрашивает и вдруг с ужасом оглядывается. — Ты что — с ними?
И делает большие глаза.
— Нееет! Да нет! Гуляю просто, — торопливо придумываю и сразу путаюсь. — Просто жду знакомого… Поговорить с ней надо…
Солгал, потому что мне было очень стыдно.
Но я же не с ними, ведь?
Осталось минут двадцать до начала записи программы. Суматоха редакторш достигает кульминации.
Начинаю и сам паниковать. Сомнения одолевают. Подозреваю, что должна быть какая-то причина этой беготни, хоть какая-то логика. Сердце начинает колотиться так, словно носился вместе с этими девушками последние часы. Пару раз жёстко обругал себя за снобизм.
Принимаюсь разговаривать с самим собой: «Чего-то мы не сделали, парень! Что-то я не знаю!» Всё жду, вот-вот наступит провал. Не может быть всё так просто. Паникую ещё больше.
Больно кусая губы, решил подслушать диалог двух редакторов.
— Ну, помоги. Ну, помоги, — зовёт одна другую.
Диалог не получился. Вторая кивнула первой, и они вместе помчались дальше.
Бегу за ними. Нас обгоняет ещё одна девушка и останавливает тех первых двух. Слушаю с жадностью.
— Ну, помогите! Ну, помогите! — кричит и эта.
Нет, вот так: «Ну, помогиииииите! Ну, помогииииите!» Выкрикивая это, дёргается и неприлично ёрзает бёдрами. Потом бросается прочь. Те две — за нею. И я — вслед. Но вдруг все трое скрываются в женском туалете. Моё преследование заканчивается.
Бросаюсь к другой группе девушек. Аналогичные призывы о помощи и похожие телодвижения. Так они встречались и кричали друг дружке, а потом вместе убегали.
Мне становится смешно. Хотел пошутить над ними, спросив: «Девушки, вам от этого что — становится легче?» Но не решаюсь. А потом — снова накатили сомнения, страх, паника…
Время 16:50. Вижу Лёшу Федоренко, сидящего на стуле рядом со входом в студию.
— Слушай, друг, что-то здесь не то, — говорю ему.
И тут вижу вдалеке Корчагину, что-то истерично кричащую Инне Панковой, а та стоит, понурив голову, как нашкодивший ребёнок — мелко-мелко кивает и, мне кажется, тяжело сопит. Потом Корчагина поворачивается к оказавшейся у них за спиной Наталье Никоновой, тычет пальцем в Инну и в нашу с Лёшей сторону, хватается за свои светлые волосы, потом за сердце, трясёт головой — сгибается к земле, топчет ногой, размазывает на лице макияж. Руководитель Студии спецпроектов, прижимая к животу свою знаменитую чёрную сумку, отрывисто стреляет словами — словно лает — потом широко открывает рот и издаёт вопль. Честно! Честно, всё это в реальности было, только слов не расслышал — расстояние большое, но по изображаемой Корчагиной муке мученической понимаю, что требует для нас высшей меры наказания, а Никонова на это согласна.
Коллега бежит к нам. Мне становится тяжело дышать.
— Мы рассадку не сделали… — убивает меня Инна.
Во-первых, говорит она это трагичным тоном. Во-вторых, её слова для меня самого как сообщение о вторичной атомной бомбардировке Хиросимы. Что конкретно мы не сделали — это для меня не важно. Важен сам факт. Да, думаю, эта вещь и есть то самое, чего я не знал в ток-шоу. Вот она — тайна этого жанра! Причина всей этой суеты!
Внутри, в районе груди образуется и расширяется пустота — физически её чувствую. В голове включилась сирена с ярко-красной ослепляющей вспышкой: «Это провал! Это провал! Это провал!»
Медленно сползаю на стул рядом с Лёшей. Мечтаю, чтобы в этот самый момент случилось землетрясение, которое всё разрушит кругом и спасёт меня от позора. Закрыл глаза и думаю: «Парень, не успеем! Время упущено! В студии люди собрались, а мы их всех сейчас подставим. Нечего было выпендриваться над бедными девушками. Они-то бегали, делали эту самую, как её…»
— Что такое рассадка? — Лёша смотрит снизу вверх на Инну.
Голос у него спокойный — безмятежно-миролюбивый, как всегда — но тут прихожу в ярость. Хочу с ненавистью наорать на него: «Вам-то хорошо! До вашей записи ещё несколько часов! Вы-то успеете, сволочи! Почему мы оказались впереди вас, а?! Таким, как ты, всегда везёт — у тебя своя квартира в Москве и дача в Подмосковье!..» Мелькает сладкое желание его задушить…
— Нужно нарисовать схему того, как сидят наши участники-подростки, — слова Инны отвлекают меня от замысла этого преступления.
— Ну, а дальше? Рассадка, блин, что такое? — ору я на неё.
— Это и есть «рассадка»! — торопливо кричит Инна. — Схема того, как рассажены герои. Шпаргалка такая — ведущие подглядывают в неё и знают имя участника. Так они не нарушают сценарий…
— И всё??? — не верю я своим ушам.
— Ну, да!
— Постой! Как это? Просто на бумаге А4 — вдоль, так? В виде таблички, в клетках написаны имена, так? Крайний слева в первом ряду — такой-то, дальше — второго так зовут? Оба ряда, где сидят герои, так? Да? Да?
— Да! Да! Да! — кричит девушка.
Теперь она становится для меня желанным объектом тяжкого преступления.
— Инна! Бл. ть! Бл. ть! Бл. ть! Ну, ты даёшь, Инна! Вы с ума сошли? Я думал, это что-то, требующее изменений в сценарии — переписать его, думал, надо. Или связанное с героями — участники особые, о которых мы забыли. Или — с технической стороной записи программы. Ну, рассадка, блин. Сейчас сделаем…
Так и не понял причину той истерики двух блондинок. А ещё не понимаю повода к Вавилонскому столпотворению, устроенному опытными редакторшами Студии спецпроектов. Прошло уже почти два года с тех пор, а я так и остаюсь в неведении. Хоть одна из них объяснила бы.
Пока Инна с Лёшей делают эту самую «рассадку», заводим с Викой наших подростков в студию и рассаживаем на их местах.
За нами вваливается Никонова — снова в окружении любимиц и подружек, устроенных на хлебные должности на государственный телеканал. Вроде бы, успокоилась — ступает важно, высокомерно наблюдая окружающий мир. Образ королевы портит судорожно прижимаемая к телу та самая чёрная сумка (что у неё там такое? вот ещё одна не разгаданная мною тайна).
Постоянно кто-нибудь из свиты отбегает, носится по студии, а потом, подбежав к хозяйке, что-то нашептывает ей на ухо — с выразительной мимикой. Хорошие трудовые обязанности.
Ко мне подступает Надежда Дягилева, любимая фрейлина.
— Молодой человек! — это она мне, это их любимое обращение вместо имени. — Вы почему этих детей рядом посадили? Я считаю, эту девочку надо посадить во второй ряд.
— Почему?
— Ээмм… Ну, что Вы вопросы задаёте?! Эммм… Ну, так мне кажется. Я так считаю! Интуиция профессиональная!
«Ага, метафизическое. Необъяснимое. Непознанное. Вот, как они работают! Не потому ли они и бегают?» — мелькает мысль.
— У меня опыт! Уж поверьте — мы ток-шоу тут пачками делаем! — продолжает Дягилева.
— Вообще-то они — мама с дочкой. Им вместе говорить на программе. И будут сидеть рядом!
— Это мать? А похожа на ребёнка. Такая молодая.
Смотрю на её живот — беременна — и прощаю.
Но та подбегает к хозяйке и жалуется на меня. На что? Не знаю! Никонова делает движение в мою сторону, но натыкается на мой взгляд и замирает — молчит, давится, но молчит — резко отворачивается. Делает правильный выбор — с удовольствием отомстил бы за «рассадку», за то, что постарел за две минуты на два года.
Ну, точно — им делать нечего.
Появляются ведущие Пётр Толстой и Мария Шукшина. Он занимается экспертами и «звёздами»: представлять их, вопросы им задавать, микрофон подносить. А она — детьми.
Подхожу к ней. Тихо рассказываю про приглашённых мною мать с пьющей 15-летней дочкой: мол, она с мамой воюет, из дома ушла, и характер у обеих резкий — еле рядом посадили. Главное, корректнее задавать вопросы — чтобы не навредить, чтобы они окончательно не рассорились. Ну, как меня просил занимающийся ими психолог из реабилитационного центра для трудных подростков Марина Булгакова.
— Вот они где — в «рассадке», — показываю. — Вот, здесь.
— Эти? — находит Шукшина на схеме их имена, а потом показывает на них, сидящих в первом ряду в метре от нас. — Эти — неадекватные?
Я опешил.
— А что же вы неадекватных нашли, а? — брезгливо и громко бросает она. — Не было нормальных алкашей?!
Отворачиваюсь и отхожу. А ведь в кадре добрая, мягкая и пушистая… Актриса.
Дурдом, а не телеканал. Перевёрнутый мир. Перед начальством, перед «звёздами», ВИПами трусят, а обычные люди для них — пешки. Всего лишь пешки.
После всего увиденного и услышанного сама запись программы для меня потеряла интерес. Ну, чего от них ещё ожидать? Что они будут реально думать — а не только станут демонстрировать это при включённой телекамере — «о катастрофической алкоголизации молодого поколения»?!
Да и большая часть найденных нами детей-участников никому не понадобилась. В основном говорили так называемые эксперты и так называемые ВИПы. Дорывались до микрофона и начинали кричать, орать. Перебивая друг друга, торопясь, глотая слова, повторяясь. Не слушая друг друга; только бы сказать. Что-нибудь, но сказать! Понимаю, почему в России так любят поговорить, бесконечно обсуждать, переливать из пустого в порожнее. Россия — страна ток-шоу. От безнадёги. От бессилия. От абсолютного застоя. Люди хотят быть услышаны, выговориться. О своей боли. О горе. Поговорили — сымитировали деятельность — вроде бы полегчало. Ничего не изменилось, но полегчало. Вот и на той программе — поболтали и разошлись. Первый канал отработал барщину.
Да, самая нужная профессия в России — это психиатры и психотерапевты. Людям нужно — чтобы их выслушали. Самое распространённое вводное слово-вопрос — «Понимаешь?» Выслушали, посочувствовали, пожалели. Психиатры, психотерапевты… Профессия нужная, только неприбыльная — платить за то, чтобы их слушали, люди в России не будут. Если за деньги — мол, это без души. Да, просто выговориться. Друг другу. Нищие, богатые, здоровые, инвалиды, успешные, очень богатые, неудачники. Лучше всего — за бутылкой…
Source URL: http://ostankino2013.com/deti-alkogoliki-skripachi.html