Мещанское равнодушие
Мещанское равнодушие
Мне Михаил Ходорковский никогда не нравился. Особенно, раньше. Ну, не переваривал я его. Ну, не нравился — и всё!..
Но они заставили меня зауважать этого человека. Создали из него образ.
Мещанский районный суд Москвы. Улица Каланчёвская, дом 43, корпуса 1 и 1а.
Почему-то, руководство телеканала решило, что я должен работать тут. Основным продюсером на месте — на судебном процессе. Корреспонденты менялись, а я оставался. На моих глазах почти весь процесс прошёл.
Процесс. У НТВ — тут своя роль. Обслуживать недовольных властью. Людей с пассивной гражданской позицией. Жителей страны. Псевдолиберальную аудиторию. Которая любит возмущаться — только возмущаться. У других телеканалов — своя роль. Своя аудитория. Сбалансированная информационная картина из суда. Получите! Ешьте!
Заказывали, заказывали…
Платите! платите!..
Согласен с мнением, что здесь (в Мещанском суде) в этот период (во время процесса над Ходорковским М.Б. и Лебедевым П.Л.) имели место символические для страны события. Показательные. Значимые.
Однако не считаю, что главными на процессе Ходорковского и Лебедева были бывший председатель правления, совладелец НК «ЮКОС» и его коллега, бывший председатель совета директоров Международного финансового объединения «МЕНАТЕП». Нет-нет. И не адвокаты, и не судьи, и не обвинение играли тут основную роль. И не общество, и не право, и не Закон, и, тем более, не мораль. Нет-нет.
Главным действующим лицом — с самой символичной, показательной ролью — тут был другой человек…
Подлинного имени его я не знаю…
Настоящее имя его — тайна….
И это тоже очень символично…
Себе он придумал прозвище «Иван Иванович» — а, может, это была его официальная кличка-идентификатор, ну, конспиративное имя, о котором он всегда мечтал… Да, так и представлялся. Цинично, нахально, с издевкой — так как не скрывал, что это его не настоящие имя и отчество. Да, типичное, характерное, простое русское имя. Ну, ассоциативно-образное — мол, человек из простого народа. Ну, дескать, «Россия вся единый Иван» и т. д. Вот так вот…
Лет «Иван Ивановичу» было тогда под 50. Телосложения крепкого, но роста невысокого. Одет невзрачно — как привыкли одеваться многие «силовики»: серый, невыразительный пиджак (почти весь процесс проходил в одном и том же) — дешёвый, угловатый и заношенный; старые штаны — обычно, странного качества «варёнка» — вылинявшие, с растянутыми коленками. И такая одежда, кстати, на нём смотрелась гармонично. Но иногда «Иван Иванович» приходил в белом костюме, который никак ему не шёл — видимо, посоветовали купить на прибавку к зарплате. Внешность у него колоритная, запоминающаяся — ярко рыжие волосы, ярко рыжие усы, рябое лицо. Живое лицо. Говорящее лицо — оно рассказывало о многолетнем прозябании в провинции, в безвестности, о чувстве наслаждения властью, что, наконец, свалилась ему в руки, о мести, которую теперь можно излить на всех этих бесполезных, сытых нахлебников-«гражданских».
Помимо чёрствого блеска в глазах, у «Иван Иваныча» были еще две отталкивающие черты — вздрагивающие на скулах желваки и нервно сжимаемые кулаки. Мимика у него была крайне сдержанная, иногда он громко смеялся, приподняв подбородок и широко открыв рот со здоровыми крепкими зубами, но продолжая следить настороженным — даже, испуганным — мраморным взглядом за собеседником. Да, его настоящую профессию можно было определить издалека. Какую он роль тут исполнял официально — никто не мог точно сказать: одни утверждали, что «Иван Иванович» руководит группой судебных приставов, другие — дескать, ему подчиняются спецназовцы Минюста и сотрудники милиции Мещанского суда, а по ещё одной версии, мол, он только координировал проход желающих попасть на процесс.
Все это было неправдой! То есть неполной правдой. «Иван Иванович» был на процессе главным распорядителем. Да, он распоряжался всем. И всеми. Как хотел. Как главный режиссер этого «спектакля». Ему позволено было всё. И не только в отношении нас, журналистов — как отечественных, так и иностранных коллег. Он решал — кто пройдёт в зал, а кто нет из адвокатов, из родственников Ходорковского и Лебедева или обычных посетителей — а суд-то, напомню, был открытый! И он же обладал властью объявить в заседании перерыв (устами, конечно, судьи — да-да, формальности соблюдались) и сколько он продлится. И часто этой властью пользовался. Мог спокойненько во время паузы пройти в комнату судей — кстати, даже не стучался в дверь и там держался по-хозяйски. Да, каждый, кто приходил в Мещанский суд, проходил через руки «Ивана Ивановича» — вынужденно здоровался с ним (а тот мог ответить на приветствие, а мог — проигнорировать); уничижительно протягивал ему документы (а тот мог сразу посмотреть в них, даже улыбнуться предъявителю и пошутить с ним, а мог отвернуться или — еще грубее — не замечать раскрытого у лица удостоверения очень долго, даже если рядом больше других людей не было); вынужден был отвечать на все его вопросы, а, часто, и терпеть издевательства… Иногда этот человек демонстрировал благодушное настроение — шутил со всеми, даже позволял в перерыве фото- и видеосъёмку, даже позволял журналистам порасспросить себя и даже что-то отвечал в ответ. Чаще, несерьёзно. А иногда являл свое плохое настроение — это была игра — запрещал разговаривать в коридоре даже шёпотом или приказывал спецназовцам выгнать из здания суда всех, кого не пустил в зал. И жертвы его дрессировки пугливо скучковавшись у входа, терпеливо и послушно ждали, когда «Иван Иванович» выйдет покурить, чтобы покорно и виновато заглянуть ему в глаза. Так «Иван Иванович» расставлял акценты. Давал знать, кто тут главный, самец-лидер…
По своему, этот человек талантлив. Так как сумел не только передать идею и дух сценария процесса, но и внести в него свой авторский стиль. Как играющий режиссёр. Потому что те, кто соприкоснулись с «Иваном Ивановичем» — словно прошли через бесцеремонный и хамоватый коллоквиум врачей-проктологов в качестве публичного объекта изучения. И полностью осознали свою ничтожность, слабость, ущербность. Чтобы каждый понял, перед ними он, «Иван Иванович», божество… Они будут отрицать… Но так и есть… Так и сеть… Потому что боялись возразить — подавляющее большинство! катастрофически подавляющее большинство![57] — и поставить его на место. Журналисты — чтобы исполнить задание редакции. Родственники и защита — чтобы не навредить подсудимым. Приставы, милиционеры и спецназовцы Минюста — так как выполняли приказ. Судебные работники и даже сторона обвинения, потому что согласились на новый порядок, и им было что терять — обещанные подачки. Да, подачки. Эти неравноценные подачки.
У всех находилось оправдание. Даже у этих храбрых спецназовцев, которые беспрекословно слушались «Ивана Ивановича» и как псы ретиво исполняли его самые абсурдные команды. Даже у них… И даже эти добрые мОлодцы его ненавидели. Да, не все. Я общался с некоторыми из них — да, признавались и жаловались… Тихо, озираясь… И даже они не знали его настоящего имени, настоящего звания, настоящей должности… Но приказы исполняли ретиво.
Вот милиционеры не жаловались. Особенно те, что руководили оцеплением вокруг Мещанского суда — с погонами старшего офицерского состава, плотного сложения, зрелые, опытные, немолодые мужики, с открытыми лицами, с короткой стрижкой в средней стадии поседения. Ни на выполняемую ими «работу» и приказ, ни на ретивых спецназовцев «Ивана Ивановича», ни на него самого, ни на абсурд, в котором они принимали участие. Они молчали. Этим даже не надо было на что-то указывать, высказывать им претензии, что-либо объяснять. Сами всё видели и понимали — опускали головы, отводили взгляды. Стыдливо, хмурясь, сжимая губы, вздыхая, не возражая. Да, тоже молчали…
В первый раз я увидел «Ивана Ивановича» ещё осенью 2004 года — 25 октября. Тогда я подумал, обычный пристав; отметив про себя яркий цвет растительности на его голове, хочу пройти рядом в зал заседания — журналистов тогда было не очень много, и для них всех места внутри было достаточно.
Но вдруг вижу — рыжий бросается ко входу в зал и перегораживает мне путь.
— Куда? А ну — стоять! — выкрикивает он кривым ртом и пытается воткнуть свою ладонь мне в грудь, но я успеваю уклониться.
Нас сразу обступают спецназовцы — заглядывают мне в лицо, оценивают заносчивыми взглядами мою весовую категорию и состояние формы, а один из них демонстративно и до боли звонко постукивает кулаком по ладони.
Мне эта сцена понравилась, и я иду на обострение — на хамство надо отвечать грубостью.
— Ты кто такой? — спрашиваю рыжего и спокойно делаю шаг в его сторону.
Конечно, я рисковал. Конечно, спецназовцы могли уладить проблему за несколько секунд. Они ждали только отмашки — ну, хотя бы в виде легкого кивка этого человека — и вылетать бы мне из дверей суда красивой траекторией. Однако, последний теряется — а как ещё расшифровать причину его забегавших глаз и сникшего голоса.
— Чего? Что такое? — выдавливает он из себя. — Это как? Ты кто?
— Я с НТВ. А ты — кто такой?
Мой собеседник начинает оправдываться.
— Я? Да тут я всё решаю! А ты кто такой? Почему идешь без разрешения? Кто такой?
Слова, видимо, для человека привычные, но говорит он их неуверенно. Повторяется. Путается. Бравые мОлодцы чувствуют слабость в объяснениях «рыжего» и оставляют нас одних — отходят метров на пять и рассаживаются на скамейках. Кстати, этих ребят больше не видел. Возможно, «Иван Иванович» специально заменил их другой группой. Они почуяли слабость лидера; интуитивно — как дрогнул у него позвоночник, нерешительность его шейных позвонков.
Всё-таки, пришлось пойти с ним на дипломатические «переговоры» — для вида — возмутиться тем, что процесс-то, дескать, открытый; что мешать журналистам работать нельзя и т. д. Тем более, что на первую часть заседания я тогда уже не смог бы пройти — пока мы «знакомились», судьи прошли на заседание.
А ведь представлялось, что «Иван Иванович» орешек крепкий — ну, просто от неожиданности растерялся. Однако, когда после перерыва направляюсь в зал, тот не только не стал мне препятствовать, а даже, соглашаясь, закивал, как старому знакомому. И даже заулыбался. И даже не стал заглядывать в моё редакционное удостоверение и просить выключить мобильник.
Память, однако, у «Ивана Ивановича» хорошая. Даже спустя несколько месяцев (в декабре 2004-го и уже в 2005-ом, в конце зимы и весной, когда процесс по делу ЮКОСа стал подходить к завершению и активно освещался НТВ) он меня помнил — профессионально натренированная память. Лез постоянно здороваться за руку. Хотя сам я этой процедуры избегал — кстати, успешно.
Не знаю…
Может, он пугался моих «расследований»… Я, не скрывая, искал, допытывался у всех — всё хотел узнать его настоящее имя. А ещё… Некоторых девушек-коллег видел в слезах, после их общения с этим рыжим подонком. Подходил, расспрашивал, но мне они не признавались. Но потом узнал — другие девушки рассказали — «Иван Иванович» многих коллег шантажировал, предлагал «дружбу», иначе угрожал «создать проблемы», мол, не станет пускать на процесс, превратит их пребывание в суде в ад и т. д. Да, «Иван Иванович» хотел секса. В извращенной форме — особенно (так получается из публично озвученных его мыслей) нравились ему групповой и лесбийский. И, конечно, оральный — особенно, в его машине, в соседнем дворе. Да, мог это прямо предложить, девушкам-журналистам. Мог дать волю рукам — прямо тут же, в здании суда. Вот так.
Абсолютная власть портит людей. Часто, мягкотелость и попытки «уладить миром» вызывают ещё больший прессинг. Да, «Иван Иванович» дорвался до власти.
Лично я бесился от его такого поведения. Искал повод — провоцировал его. Не получилось. Да. Но злился от бессилия. От своего малодушия. Лично я до сих пор об этом не забыл.
Кстати, были и такие, кто такую «дружбу» «Ивана Ивановича» принял. Несколько раз видел его на новокупленном мерседесе — покупкой этой развалюхи (действительно, развалюхи) он не раз громко хвастался — с очередной коллегой-газетчицей на переднем сиденье. Увозил куда-то — прямо во время заседания суда, оставив свой «пост» — а потом возвращался с ними обратно. Через полчаса, час. По-быстрому, торопливо…
У него было три его сотовых номера +7 (916) 508-…., +7 (926) 529-…. и +7 (903) 795-…. А еще один раз коллеги засекли один городской номер, с которого он звонил: +7 (495) 332-…8.
Кстати, рукопожатие у «Ивана Ивановича» крепкое, но податливое, уступчивое. Ладонь влажная. Изо рта у него часто пахло тягостным перегаром. Да… Что ещё очень важно — прямого и пристального взгляда в глаза он не выдерживал и терялся. Старался внешне этого не показывать, но чувствовалось — паникует, сволочь. Вообще, его не надо было принимать всерьез — коллективно — игнорировать его присутствие, его роль в процессе, и тогда он быстро сдался бы. Он и его хозяева — такая душонка у любого вертухая, такие у них повадки. А так… Ведь все сами провоцировали его. Своим паническим страхом перед ним. Вот он и вёл себя, как «дембель» со свежей партией «запахов»…
Да, «Иван Иванович» был главным действующим лицом процесса над Ходорковским и Лебедевым — по крайней мере, для тех, кто побывал в здании Мещанского суда. Лицом отталкивающим.
Лицо власти.
Да, человек считал себя очень умным. Даже гениальным. Ведь придумал себе собирательную кличку-позывной. Исконно народное имя. Всенародный мститель блин. Где он теперь? Не знаю. Наверняка, спился.
Прокурор Дмитрий Эдуардович Шохин. Вот, кто ещё олицетворял «новый порядок». Тоже позорил страну и общество. Государственный обвинитель.
Неужели, для такого важного процесса во всей Системе не нашлось благообразного, обаятельного обвинителя. Ну, да — подонка, но, хотя бы, внешне привлекательного, приятного на вид. Неужели, во всей Системе не нашлось таких?! Ну, были же Вяземский, Аракчеев, Бенкендорф. Или же идейные — как Николай Крыленко, как Арон Сольц. А получилась жалкая копия даже с Вышинского. Жалкая копия Андрея Януарьевича.
Мне рассказывали про Шохина, но я не верил. Найдите в сети запись выступлений гособвинителя в Мещанском суде, послушайте сами и… получите удовольствие. Поверьте, это наслаждение стоит нескольких усилий.
Да, не ошибаюсь — наслаждение. Потому что становится легко, приятно. От понимания того, на каких пройдох опирается Система.
Возвращаются силы.
И это только голос. А как он выглядел!
Этот человек рождал у меня чувства, неприятные мне самому. Хотелось подойти к нему вплотную, заехать локтем в солнечное сплетение, дать подзатыльник, отнять всю мелочь и «покрупнее», снять часы, отжать мобильник, растоптать или порвать галстук и т. д. Да, он будил во мне инстинкт гопника. Да, если бы Шохин Д.Э. не делал бы того, что сделал, мне было бы очень стыдно в этом признаться.
Вначале я думал, что это прикол. Такое же не может быть! Назначить этого маленького человечка, напоминающего бахчевую тлю — такой же бесцветный и такой же суетливый — на главный процесс путинской России?!. Да, государственный обвинитель Шохин походил на мужчину, пережившего физическую и психическую травму — передвигался подпрыгивающей походкой, на самом процессе постоянно озирался по сторонам, нервно и громко массировал некрепкие ляжки под столом. И даже когда он сидел, появлялось ощущение, что он подпрыгивает. На месте. Отталкиваясь от стула нижними полушариями мозга. Я видел Шохина в форме и без неё. Когда прокурор надевал форму и направлялся в зал заседания, прыжки его становились нервнее, но выше и делал он их с удовольствием. Осмысленнее становились эти его прыжки, что ли?.. Да, да, ходил он бесшумно. Вообще, вне здания суда старался передвигаться бесшумно. Но вот на процессе… Что за даун! Почему-то уверен, у этого человека плохой сон, постоянно нарушаемый кошмарами… А спит он, свернувшись в клубочек…
Нет, ну, он сам провоцировал. Одним своим видом. Одним своим голосом — скрипучим, нудным, мультяшным голосом ослика Иа. Скучным и гнусавым. Даже мне слышать этот мерзостный скрип было подобно пытке. А ведь я мог встать и выйти из зала. А ведь я не был вынужден сидеть в клетке, как Ходорковский и Лебедев. Которым приходилось долгие месяцы выслушивать, как гособвинитель подолгу перечитывает — по слогам, с блеклой, монотонной интонацией — материалы дела. С маниакальным упорством прилежного ничтожества. Если его перебивали, мог начать читать длиннющий документ сначала. Мог просто — без вмешательства — взять и заново перечитать длиннющий документ ещё раз. Даже не имеющий к делу никакого отношения длиннющий документ — например, посвятить час чтению техпаспорта какого-то бассейна или «Обзора отрасли добычи и переработки фосфатов», содержащий анализ запасов апатитового концентрата в Марокко и Иордании. С выражением садистского удовлетворения на сухоньком лице извращенца. Да, сам факт назначения такой бездарности как Шохин Д.Э., его незабываемое заунывное поскуливание — это и есть психологическая пытка над подсудимыми (как и над всеми, кто сидел в зале), преступление против личности.
Шохин часто читал по слогам — уверен, специально.
В малюсеньком зале Мещанского районного суда — всего около 40–50 квадратных метров — уже от присутствия трёх десятков людей создавалась тягостная душная теснота, тем более без кондиционера — установленного, но коварно неработающего. А с Шохиным Д.Э. на одной площади — это была мука.
Да я сам бы ему отомстил — за те несколько раз, что он издевался надо мной. Этот червь думает — ему позволено тратить моё время. Вообще не представляю, что о нем могут думать сами подсудимые.
Однако подозреваю, сам Дмитрий Эдуардович понимал, что доводит остальной мир до исступления своим публичным выступлением. Понимал, что не нравится окружающим — и от этого ещё больше усердствовал. Так мстил. Вот, видимо, говорил он себе, дескать, в обычной ситуации вы рассмеётесь, отвернётесь, не станете слушать мой голосочек, мои логические выводы, а тут — вынуждены меня терпеть, суки. И вы, зажравшиеся олигархи, и вы, дорогие, сытые и вальяжные адвокаты, и вы, высокомерные судьи, и вы, непризнающие мой талант бесцеремонные начальники, да, и ты, неблагодарная, вздорная публика. Все сейчас в моей власти, суки!.. Чудом свалившейся на меня власти!..
Да, абсолютная власть портит людей…
Странной у гособвинителя ещё одна черта была — когда в коридоре его обступали с допросом бесстыдно-настырной стайкой девушки-коллеги (особенно журналисты информационных агентств), он паниковал — краснел, смущался и опускал глаза. Не мог произнести и слова. Но продолжая из под ресниц следить за ними! Вообще, старался запомнить женские формы. Тайком! Но старался! Глаза, глаза его выдавали. И окончательно терялся, когда кто-то из барышень изучал его внешность, смотрел ему прямо в лицо или прикасался к нему в процессе «допроса». О, что творилось у него внутри! О, как он потом любил вспоминать эти моменты! Да, убежденного онаниста издалека видно. Напористого малакийствующего. Да, это не железобетонный хам «Иван Иванович». Да, для Шохина Дмитрия Эдуардовича это был тоже не только политический, но и личный процесс…
Судьи…
Эти три дамы играли тут формальную роль. Декоративную.
Судьи…
Колесникова — Ирина Юрьевна.
Максимова — Елена Алексеевна.
Клинкова — Елена Викторовна.
В чёрных мантиях. Как три пиковые дамы.
Ладно. Всё-таки, женщины…
Нет, ну, очень уж у них сытые лица. И согласные. С окружающей действительностью лица. Анфасы и профили. Удовлетворённые. Пониманием важности занимаемого их телесами пространства на планете. Преподнесенной Роком в награду площади в Галактике.
Это была излучаемая ими основная мысль.
Дааа…
Терпеть не могу обожающих своё место в Космосе. Довольных направлением и смыслом перемещения своего тела во Вселенной.
Не знаю, может их шантажировали чем-то. Было ощущение, что спасают свои… ну… эти… Нет, ведь там же не стоял вопрос жизни и смерти? Неужели не понимают, что придётся отвечать?
Ну, ладно. Всё-таки, женщины…
Почему у Системы такие отталкивающие лица?! Омерзительные лица. Олицетворявшие новый порядок. Новое настроение власти. Новый строй.
Где личности?
Ау…
Возможно, прочитавший эти описания подумает, что я злой. Возможно… А каким же я должен быть, изображая этих людей? Что чувствовать, если федеральная власть ведет себя как феодальная власть?
Власть.
Говорят, «открытый процесс», а «Иван Иванович» демонстрирует «противоположное». Говорят, тут слушается главное дело страны, тут, мол, судят 90-е, а вместо правосудия получается судилище, и всё разбирательство заталкивают в крохотный зал Мещанского районного суда.
Ну, покажите мне процесс настоящий…
Каким ещё мне быть, если не злым?!
Я обычно работал вне здания суда. Во-первых, сидеть и смотреть на эти лица мне было неприятно; снимать внутри не разрешали, да и в зале было тесно. Во-вторых, чем закончится процесс, было ясно с самого начала. В-третьих, снаружи было намного интереснее.
Тут тоже было все показательно. Символично. Значимо…
Около Мещанского суда проходят санкционированные властями Москвы пикеты в поддержку подсудимых. Иногда немногочисленные — человек тридцать. Но временами количество пришедших доходит до ста и более.
Сторонники. А также люди, которые поддержат любого, кто против власти. Нонконформисты. Бездельники. Или просто неравнодушные. Разные. «Поддерживать Ходорковского — модно!» — есть и такие.
Молодые. Пожилые. Разные.
Циничных и горячей фронды всё же меньшинство. И модных мало. Больше неравнодушных.
Но все — активные. Кричат, размахивают самодельными плакатами, жестикулируют. Дают интервью. Готовы общаться. Открыто. Имеют позицию.
Среди лозунгов есть и такой: «Путина — долой! Ходорковского — домой!» Мне понравилось.
Противоположный лагерь раздражён. Первая же разрешённая властями акция — уже в 2005 году — заставила нервничать власти. Пригнали срочно молоденьких солдат внутренних войск, омоновцев.
Потом кто-то стал организовывать пикеты альтернативные — тоже санкционированные московскими властями. Эти кто-то — авторы — долго скрываются, интервью не дают.
Сами пикетирующие-альтернативщики — почти все — ведут себя организованно: строем приходят, строем уходят. Но пассивно. Не машут, не жестикулируют. Просто стоят и держат плакаты. Или разгуливают. Лица хмурые, озабоченные. Плакаты и лозунги у всех почти одинаковые, типичные: «МБХ — в тюрьму!», «Вор должен сидеть в тюрьме», «Ходорковский! Твои деньги пахнут кровью!» и прочее. Кстати, плакаты фабричные, типографские — качество очень хорошее.
Сами пикетирующие одеты серо, бедно. Многим из них запрещают разговаривать. И это объяснимо — пару человек на вопрос: «А кто такой Ходорковский?», ответили: «Чиновник, кажется». Две дамы переговариваются, одна другой: «Михалыч пока здесь, нельзя уходить». Спрашиваю: «А кто такой Михалыч?» Дама смотрит с подозрением — и вопросом на вопрос: «А Вы с какого ДЭЗа?» Говорю, что журналист. А они: «Нам нельзя с вами разговаривать. Нам не разрешают».
Да, большая часть пикетирующих — женщины постбальзаковского возраста с жэковским телосложением. С высоким и пышным начёсом. Из многомиллионной аудитории Дарьи Донцовой. Но есть и молодые ребята — похожи на студентов. Тоже не хотят общаться. Отворачиваются. От камер.
Вся это аморфная инертная масса приносит больше сложностей, чем пользы для реализации основной идеи организаторов. Ну, понятно, зачем их сюда собрали. Нет, не для того, чтобы оппонировать пикетирующим за подсудимых из ЮКОСа. Нет, не для этого.
Для телекартинки.
Коллега и друг с телеканала «Россия» знакомит со своим редакционным заданием: пикетирующих за Ходорковского можно показывать в эфире, но только какую-нибудь небольшую группку людей на общем плане — предпочтительнее, нелепую; а крупным планом надо снимать наиболее неприятные или непопулярные лица, типажи — ну, пожилых, неряшливых, видом сумасшедших. А вот «альтернативщики» — те, кто против Ходорковского и Лебедева — должны выглядеть в кадре эмоциональными, энергичными, приятными — живыми. И главное, делится коллега, массовость. То есть «массы одобряют суд» — вот, что должно отложиться в голове после просмотра такой телекартинки в федеральных «новостях».
«А тут, разводит корреспондент руками, всё наоборот».
Но решили проблему. Ну, как обычно. С первым заданием — очень легко. Камера — уникальное орудие для вырывания видео-фразы из реального событийного контекста. А со вторым коллеги решили делать так: для общего плана снять пикет, поддерживающих Ходорковского и Лебедева — эту активную и многочисленную массу (но так, чтобы текст плакатов не попадал в кадр или не читался бы), а на крупном и на среднем плане — участников собственно альтернативного пикета, и всё это смонтировать. То есть массовость одного пикета показать через общий план другого.
Ну, разве не цирк, а?!
Хотя коллегу я пожалел. Парень-то хороший. Сам смеялся над собой — соглашается, что процесс так же абсурден, как и его редакционное задание.
Но работает — на многих такой абсурд работает, действует.
В том числе, и благодаря усилиям этого коллеги и друга.
Выпытываю у него: «Почему же ты людей быдлом называешь, дескать, не способен зритель понять издевательство над судебной системой, если сам же его, зрителя, обманываешь вот этой вот подтасовкой?» Конечно, не такой литературной фразой, а попроще и грубее, но смысл такой же. А коллега отмахивается от моих слов. И спрашивает у меня: «Ты что дурак?» Или не спрашивает. Констатирует.
Но хороший парень.
Да, громкий пикет в поддержку подсудимых заставляет нервничать лиц, играющих роли исполнителей — судей, обвинение, силовиков. Протестующие собираются прямо напротив входа в здание суда, на противоположной стороне Каланчевской улицы — иногда их голоса слышны аж в зале. Психологическое давление. У альтернативного пикета такой активности нет: могут покричать и пожестикулировать, но недолго — «на камеру». Да и то — не все соглашаются, чтобы их лица снимали крупно.
«Решили» и эту проблему. В начале, стали «альтернативщиков» запускать пораньше через оцепление — и эти занимали «топовое» место — на противоположной от входа в суд стороне улицы.
Не помогло.
Сторонники Ходорковского проникали со своими плакатами в ряды «альтернативщиков», разгуливали там, вступали с ними в дискуссии и «прогоняли» этих безобидных людей настырными вопросами и мыслями. Да и своим присутствием портили всю телекартинку.
Вообще, поддерживающие Ходорковского выглядят привлекательнее, чем их оппоненты. Не стоят на месте — придумывают, изобретают, ищут. Например, некоторые из них догадались — сядут в проезжающий по Каланчёвке общественный транспорт, и лишь машина поравняется со зданием суда и пикетирующими «альтернативщиками», вывешивают в окна фотографии главы ЮКОСа, плакаты, выкрикивают лозунги, свистят.
Красиво. Живо. Опять же — телекартинка отличная.
Сценаристы придумали другой вариант. Нагнали на Каланчёвскую стройтехнику (почти три десятка), рабочих. А также людей явно не из рабочего класса, но изображающих рабочих. В новеньких спецовочках, стоят в тенёчке дружной стайкой, передвигаются тоже стайкой — и плохо скрываемым строевым шагом — чистые ручки за спиной, не матерятся, курить в соседние дворы не ходят, со своими «коллегами» не общаются, даже между собой переговариваются взглядами. Лица строгие. Глаза зоркие. Каски носят словно это фуражки. Легенда, блин.
А вообще, легенда такая. Компания-подрядчик — ООО «Асфальтцентрстрой». И, оказалось, вот именно в это время — во время оглашения приговора на процессе — тут, перед Мещанским судом, надо проводить дорожные работы: копать, укладывать асфальт, долбить, грохотать. Особенно, на стороне улицы с чётной нумерацией домов — противоположной от входа в здание суда. Вокруг ремонтников выставили милицейское оцепление. При этом мои надежды, что хотя бы таким способом и вправду подлатают дорожное покрытие на Каланчёвской улице, оказались наивными. Работало лишь несколько отбойных молотков — так заглушали лозунги и голоса пикетирующих за подсудимых Мещанского суда. А большая часть рабочих — настоящих рабочих: в потрёпанных спецовках, предпочитающих много материться и часто курить — либо просто лежали на газоне и отдыхали, либо, дымя тяжелым табаком, расхаживали вразвалочку между техникой, искренне кричали друг на друга и ругали начальство складным, красивым матом. Просто, но с эмоцией. Общаться они отказывались — категорически. По произношению родом были из Украины и Белоруссии.
Дааа. А ведь где-то остановилась работа. Откуда-то ведь этой стройсилы убыло…
А сколько милиционеров, солдат Внутренних войск тут впустую тратят наши налоги — вся улица перекрыта, проезд открыт лишь для общественного транспорта, оцепление, рамки металлодетектора, железные стойки-барьеры — только в оцеплении тут больше полутысячи сотрудников правоохранительных органов, включая полторы сотни омоновцев. Откуда-то их сюда пригнали, оторвали от реального дела…
Однако, на альтернативном — жаждущих крови топ-менеджеров ЮКОСа — пикете не все аморфные. Есть и идейные. Знающие суть дела. С позицией. Со своей логикой. Такие ко всем журналистам относятся враждебно. Даже к привластным. Априори. Никаких интервью.
Например, неизвестная женщина предпенсионного возраста и интеллигентного вида с плакатом — кустарный! не фабричный! — «Ходорковский — вор!» Хотя и недоверчиво, но стала отвечать на мои вопросы. Получился разговор с народом.
— Почему же Вы считаете, что его надо судить? — выясняю её взгляд.
— А что — его расцеловать надо?! Он нас обокрал!
«Охотившаяся» рядом девушка-газетчик, судебный корреспондент, услышав этот ответ, влезает в мой эксперимент.
— Вас лично? — кидается она на пикетчицу. — Он лично Вас обворовал?!
— Нас — россиян! Русских! Всю страну!
— Отвечайте за себя! А не за страну! И не за русских!
— Сколько тебе дал Ходорковский, чтобы ты Родину продала?! — закричала на неё дама и замахнулась самодельным плакатом. — Отвечай! Проститутки вы продажные!
Понимаю, что диалог приближается к формату женской потасовки и встаю между ними.
— Да сама ты такая! — отбилась коллега и стала пятиться — отступать. — А вам тут по сколько дали? По 200 рублей? Или по 500? Задёшево купили! Дешёвка!
И пошла дальше защищать Ходорковского. Я её возмущённый голос потом не раз слышал в группе «альтернативщиков».
А неизвестная женщина кричит вслед коллеге определения «Шалава! Журналюга! И шалава!» и теперь уже набрасывается на меня.
— Почему вы, журналисты, все его защищаете?! Он же предатель. Он же вор! Подлец! А вы перед ним пресмыкаетесь! Вам не стыдно?
И т. д.
Я постоял, послушал. Закурил. Когда дама делает короткую передышку, чтобы, вдохнув свежий запас воздуха, продолжить, быстро просовываю спокойным голосом:
— Понимаю Ваши эмоции. Не понимаю одного — почему именно Ходорковский? Почему только ему за всех отвечать?
Дама споткнулась, опешила. И успокоилась. Сразу. Задумалась.
За-ду-ма-лась!
До-ду-ма-лась!
— Потому что он еврей! — догадалась пикетчица.
— И что?
— Ну, как же? — удивляется она.
— Это здесь причём? — удивляюсь я.
— А Вы не знаете?
Женщина делает маленький шажок назад и ухмыляется.
— Ааа. Вы об этом самом… — фамильярно, почти некорректно, подмигиваю ей.
— Ну, да! — довольная моей сообразительностью, улыбнувшись, она быстро-быстро закивала. — Они — враги!
Потом хихикнула.
Удовлетворенная.
Продолжаю допрос:
— Все?
— Ну, нет, — снова замялась она. — У меня есть хорошая знакомая. Еврейка. Но это ведь исключение? Почти все они ненавидят Россию. Разворовали страну. Одни нерусские у власти! Одни нерусские!
Это утверждение меня развеселило. Всегда веселит.
— Ну, да! Конечно! Я, к Вашему сведению, азербайджанец. Тоже нерусский.
— Да? — неожиданно удивляется дама — неожиданно для меня.
Некоторое время с интересом разглядывает меня и сознается:
— А у меня бабушка была татарочкой…
Эту фразу произносит почему-то очень тихо — почти шёпотом. И озирается на соседей. Но они не услышали.
Снова задумалась.
А потом тоскливо застонала.
— Но нельзя же так воровать?! Меня вот — ждёт нищенская пенсия. Я же тоже работала?!
Теперь моя очередь растеряться:
— Я понимаю Ваши эмоции. Понимаю Вас.
Мне искренне её жалко. А от моих слов она размякла. Сразу сникла.
— Почему? Ну, почему? Скажите? Почему такая несправедливость?! Я разве не заслужила.
— Заслужили, — не специально добиваю её.
И тут она расплакалась.
— Посмотрите на весь этот ажиотаж. Сколько в газетах его поддерживают. Жалеют. Почему из-за других так люди не вступаются?! Что — у нас больше ничьи права не нарушают?
— И в этом Вы правы…
— Почему такие пикеты в поддержку других осужденных не устраивают?!
— Это точно!
Несколько минут наблюдаю и жду, пока женщина наплачется.
— Я согласился бы с лозунгом на Вашем плакате… Даже встал бы рядом с Вами… При условии, что на скамье около Ходорковского сидели бы остальные олигархи. И отвечали бы по закону за каждый рубль своего капитала. Если бы люди, у которых сейчас оказалась в руках власть, не превращали процесс в показательный. Если бы было не так, как тут — как цирк. И суд этот, и всё это околосудебное шапито.
Женщина меня не перебивала. Выслушала, и стала вытирать слёзы. Руками. Как это делают дети.
— Путин всех их посадит! — ответила она, уставившись взглядом перед собой.
И быстро-быстро закивала, словно убеждая саму себя в этой мысли.
— Да? — не смог скрыть я сарказма — не хотел обидеть женщину. — Не стоит в это верить.
Женщина тяжело вздохнула, с усилием преодолев грудное рыдание.
— Кому-то мы должны же верить!
Ну, что я мог ей возразить на это?..
— А Путин не ворует?
Я спросил, а она закричала:
— Кто? Путин?
Верят. Вот она — вера. Как в Бога. Религиозный дух вечен.
Хотел рассказать ей про ООО «Байкалфинансгруп»[58]. Но был неуверен, что мне поверит. Тем более, она теперь знает, кто я по национальности. Значит, априори мне нельзя верить. А, может, стоило рассказать…
В конце разговора извинился, что не представился в начале. Назвавшись, спрашиваю — как её, мол, зовут. Просто. Из вежливости. Не для записи. Мы ведь её даже не снимали.
— Не надо, — жалобно попросила она. — Не надо. Прошу Вас.
И мне стало очень жалко эту испуганную женщину.
Да, жалко.
Потому что в 90-е не всё было так безоблачно. Потому что эпоху Путина родила эпоха «шоковой терапии». Циничной, жестокой. Шоковой для одних. Для подавляющего большинства, особенно для тех, кого называли «совками» — а ведь это наши родители. А для других — наиболее бесстыдных, беспощадных — терапия стала мягкой и благодатной. Эти богатели и жирели на общем добре — одни циничные махинации с т. н. «обналичкой» и «залоговыми аукционами» чего стоят! — равнодушно наблюдая, как миллионы опускаются на дно.
А на что они рассчитывали — на любовь? сочувствие? тех, кого они сами открыто презирали?
Мог честный человек в 90-е стать миллиардером? Не богатым, а миллиардером? Говорите, социальные программы у них были? Да, и у ЮКОСа такие проекты — реализуемые, работающие — существовали. И что? Социальные программы — это подачки. Помочь троим сиротам, при этом несколько тысяч людей сделать нищими. Да, обворовать. Это и есть благотворительность.
«Совки»? А мне их жалко. Я их понимаю.
Патерналисты? Все равно жалко. Мои родители тоже патерналисты.
Наивные? Лучше наивность, чем социальный цинизм. Чем гражданский пофигизм.
Все то поколение, сломавшихся в 90-е, жалко. Потому что они люди в первую очередь. Презирать одну часть своих сограждан, называя их «совками» и быдлом, пренебрегать их чувствами и правами, их позицией, это тот же «совок». Равнодушно наблюдать за их нищетой и невозможностью — неспособностью! — приспособиться к т. н. рыночным отношениям — это тоже «совок». Цинично рассуждать в либерально-демократических СМИ о пользе для общества их физического исчезновения, гибели и сокрушаться, что этого придётся ждать, дескать, нужно какое-то время — это фашизм. И даже думать об этом — это тоже фашизм.
Молодые и поджарые тоже становятся старыми. Тоже выйдут на пенсию.
Возможно, наверное, потому что я тоже старею.
Да, жалко. Как жалко и родителей Ходорковского — трогательных старичков.
Всех жалко.
Наверняка и у Платона Лебедева есть пожилые близкие родственники. Но вот про них, правда, никто не рассказывает: не снимает про них фильмы и репортажи, не берёт у них интервью, не зовёт в эфир радио «Свобода» и «Эхо Москвы»…
А их тоже жалко.
Та женщина — я наблюдал за нею — минут через пять после нашего разговора сложила свой самодельный плакатик в сумку и направилась в сторону метро. Сгорбившись и волоча ноги.
Я пожалел, что довёл её до слёз.
А… Ну, да. Сам суд…
Сам процесс…
А что процесс. Как снаружи, так и внутри.
Да, кстати, там был и третий обвиняемый.
Андрей Владимирович Крайнов[59].
Одет был богато. Но общий вид имел жалкий. Перепуганный, зажатый человек. Находился под подпиской о невыезде. Вначале процесса от журналистов прятался за спинами своих хмурых странных адвокатов.
Классический зиц-председатель. Даже в тексте приговора судьи путали его фамилию — то Крайнов, то Крайнев.
У него была охрана — но он на них смотрел испуганно. Заглядывал им в глаза, не перечил — послушно выполнял их команды.
Потом — ближе к концу процесса — и адвокатов своих стал тяготиться. Когда выходил покурить на улицу, боязливо озираясь на своих сторожей, жался к группкам журналистов. Смотрел на коллег тоскливо. Может, завидовал. Да, наверняка.
Сломали человека.
Сам процесс…
А что рассказывать об этом абсурде… О том, что Шохин в качестве доказательств приводит на процессе газетные статьи? В том числе, из зарубежных изданий? То есть считает написанное журналистами доказательством. И судьи позволяют прокурору это делать. Про этот бред?..
Про сам суд и так много написано.
Прокомментировал же Генрих Падва[60] судебное решение, приговор — дескать, он «ничего общего с истинным правосудием не имеет». 31 мая — в день окончания оглашения приговора. И я с ним согласен. Читал все эти почти 700 страниц глубокого подтекста. Каждый может прочитать. Текст приговора есть в Интернете. Всё, что нужно — есть в открытом доступе. Кроме лекарства от лени.
Можно всё найти и проанализировать. И понять — избирательное правосудие. Во-первых, судили Ходорковского и Лебедева выборочно — не за все их финансово-экономические грехи в 90-е. Во-вторых, исследуемые в Мещанском суде эпизоды были известны, не широко, но о них многие журналисты писали — и в конце 90-х, и в начале 2000-х, но, почему-то, правоохранительной судебной системе стали интересны после определённых политических событий. В-третьих, по этим уголовным статьям — за все эти «междусобойчики» — треть страны посадить можно. А уж из тех, кто крупным бизнесом занимается и является крупным чиновником — всех. А ведь они-то гуляют на свободе. Получается, что группа обычных граждан России — Ходорковский, Лебедев, Крайнов и другие «неустановленные следствием лица» — организовали ОПГ, а остальные граждане России — например, администрации нескольких российских областей; например, Минфин России; например, Министерство транспорта России (300 000 000 000 рублей оказалось должно подставной компании «Эмитент», штат которой — всего три (3!) человека); например, Федеральная служба по телевидению и радиовещанию (102 872 000 000 рублей — это не хило! это не свои! бюджетные деньги!); например, Государственный комитет по физкультуре и туризму; например, ГАО «Метрострой» (г. Москва) и многие другие — наивно им верили. Притом, верили очень долго — несколько лет — и на колоссальные суммы. За решёткой двое, а остальные продолжают работать, зарабатывать, грести. Уверен, также продолжают наивно верить — теперь уже другим «неустановленным следствием лицам». И также — на колоссальные суммы. В-четвёртых, доказательства — понимаю, что это смешно — были собраны с немалыми нарушениями, с самоуверенной небрежностью; однако суд это не смутило.
Истинное правосудие может быть выборочным, а?
Да и дело не в Ходорковском. Вернее, не в Ходорковском и Лебедеве. Всё было тут. Снаружи. Здесь — как во всей стране. Здесь был слепок России — со всего «гражданского» общества.
Было тут…
Вот о «запахах»…
Я их помню. К некоторым — особые претензии.
У каждого СМИ тут — своя роль. Даже у большинства газет. Оппозиционных. Критикуют процесс. Вроде бы критикуют. Пишут-пишут и ничего не говорят. Слов много, а предложений — нет. Да, своя роль. Рисовать безнадежность действия. Неминуемость бесправия. Для своих аудиторий. Для всего общества. Да, оно того и заслуживало. Заказывало. Каков спрос, таково и предложение.
Особая роль и у НТВ. Работать для этой же газетной аудитории, удовлетворять её спрос. Вроде бы, иногда покритиковать — легонько так, для либеральной, недовольной части общества — но и генеральную линию не нарушить. Явить несокрушимость карательной машины. Неотвратимость мести и наказания. Мощь Системы. Light opposition.
17 мая работаю с Владимиром Кондратьевым. Помогаю ему. В суде идёт второй день оглашения приговора по делу Ходорковского-Лебедева-Крайнова.
Кондратьев. Специальный корреспондент. Трудоголик. Роль НТВ очень хорошо понимает и играет по правилам. Опытный.
Но в тот день утром у него случилась истерика. Известный журналист теряет контроль над собой.
Обида.
Почти со слезами.
Как же так? Даже президент страны Владимир Путин смотрит его репортажи, даже президент страны Владимир Путин обращается к нему по имени и отчеству, выделяя так в выдрессированной ватаге кремлёвских журналистов! Знает его! Уважает… А тут… Его — Владимира Петровича Кондратьева! «обозревателя НТВ»! — не пустили на процесс. «Иван Иванович» его завернул. Нет, просто отпихнул — выставил вперёд руку и окатил: «Эти и эти проходят. Стоп! Всё! Остальные ждут здесь. Сказал — нельзя и всё!»
Вот так. «Остальные».
Истерика случилась спустя несколько минут — как только «Иван Иванович» удалился. Вот…
Началось всё так.
— Эльхан! Почему нас не пустили внутрь? — набросился на меня «обозреватель НТВ».
В его голосе я расслышал угрозу. И мне стало любопытно:
— Не понял! То есть?
— Почему они нас не пустили?! — махнул рукой Кондартьев в сторону дверей Мещанского суда и стал заводиться: — Разве так с журналистами поступают?!
— Ну, да. Понятно! Так не поступают, — не теряя надежды, выпытываю у него. — И что?
— Какая-то «Столица»[61] прошла! Этих бездарей пропустили, а меня… то есть нас — нет!
— Не только журналистов не пускают, — поправляю его. — Но и обычных — не имеющих прямого отношения к процессу — граждан. Такой вот открытый процесс…
«Обозреватель НТВ» пока только возмущался. В закадровом тексте для эфира НТВ этот настрой можно было бы описать так: «Владимира Петровича едва не хватил Кондратий», а потом дать синхрон-лайф[62] («склеить», смонтировать) с его словами. На телеканале такой выбор выражений, такие тексты любят.
Но пока это был всего лишь настрой:
— Так над прессой издеваться! — продолжает коллега.
Я рассмеялся.
Нет, я готов полезть в любую драку — профессиональную. Но не надо меня обманывать лозунгами. Не отрицаю, состояние «любимчика президента Путина» не могло мне не понравиться. Но от того, что сжимающий в ярости кулачки «Владимир Петрович» демонстрировал передо мной неистовство старичка, взбесившегося из-за отнятого судна, мне было ни жарко, ни холодно. Так — перед коллегами — я сам тоже могу.
— Они ещё пожалеют! — шипит Кондратьев.
— Кто — они? — не унимаюсь и подзадориваю пожилого человека.
А тот делает вид, что не расслышал второго укола. Смотрит на меня осуждающе — почти оскорбленным взглядом — но не огрызается. И правильно делает. Мне же всё равно — могу открытым текстом в лицо сказать. Неполиткорректно.
И вот, когда я уже стал терять надежду, коллега подумал-подумал и явил решимость:
— Все! Сегодня про этого «Ивана Ивановича» репортаж сделаю. Про всё, что тут происходит, расскажем — про то, как журналистов не пускают на открытый процесс, про эти два пикета, про оцепление…
— Неужели и про альтернативный пикет и про оцепление? По-настоящему?
— Мы про всё это расскажем. Но особенно про «Ивана Ивановича». Ты мне поможешь?
— Репортаж для вечернего выпуска новостей?
— Да! Для прайм-тайма! На всю страну! Увидишь, Эльхан! Они ещё пожалеют! Он еще пожалеет!.. Но особенно про «Ивана Ивановича».
И я поверил.
Поверил.
В очередной раз…
Не знаю, почему «Владимир Петрович» так обиделся на «Ивана Ивановича». Может, его задело, что в нём не признали своего. Вроде бы это братство должно друг друга чуять по запаху, издалека опознавать по внешнему виду. По стилю одежды. По качеству одежды.
И всё же усердствую.
Продолжаю верить.
Да нет. Я очень обрадовался. В то утро. Наконец-то!
Ну, даже если через такую мелкую сошку, как «Иван Иванович»… И поставить их на место… У меня же такая хорошенькая подборка видео с этим рыжим вертухаем накопилась — таскал её с собой в портфеле каждый день на этот процесс. Надеялся. И мы ещё в тот день наснимали — как издалека, скрытно, ну, для такого видеоэффекта, так и крупным планом. Заставили его разволноваться — стал прятаться от камеры. Вначале, ничего не понимая, только отворачивался от объектива, а потом просто улепётывать и скрываться в здании суда. Бедный… Не мог выйти покурить наружу — несколько неудачных попыток…
Договорились с коллегами об интервью на эту тему…
Ну?
Ну, давайте, Владимир Петрович! Come on! Покажите класс! Мятеж! Восстание рабов-машин! Бунт против Системы! Волнение биомассы. Ну, хотя бы, возмущение! Или же — лёгкий писк. У Вас же есть репутация. Имя! Вас послушают! Лёгкий писк… Ну…
Нашу активность заметили.
Её трудно было не увидеть.
В перерыве ко мне пробирается один из знакомых приставов по имени Андрей. Сам подошёл — дескать, побеседовать за жизнь. Прежде стрельнув сигарету. А я сразу — в лоб. Не скрываю: «Ну, зря вы, приставы, не пропустили Кондратьева». И самоуверенно объявляю — с комичным апломбом: «Сегодня будем свободу слова защищать!»
Тот бросает только что закуренную сигаретку и бежит к «Ивану Ивановичу». Шепчется с ним. Я последовал за ним в здание суда и всё видел…
Ну!
Владимир Петрович!