От Косова до Якутии

От Косова до Якутии

— Поехали вместе в Косово. Хочешь? В качестве продюсера.

Это звонил мне домой Вадим Фефилов, корреспондент НТВ. Разговор наш происходил вечером 1 декабря 2007 года.

— Как в Косово? Шутишь? А руководство? — я даже опешил. — Нет, я, конечно, хотел бы туда поехать, но кто даст? К тому же Холошевский…

Тогда решалось политическое будущее этого края. В Австрии только завершились переговоры между Белградом и Приштиной. Это был последний шанс сторон прийти к мирной договорённости. Неиспользованный. Сербы были готовы на максимальные уступки косовским албанцам — предоставить «самую широкую в мире автономию», лишь бы край остался в составе Сербии. А руководство провинции, где 90 процентов населения составляли этнические албанцы, стояло на полной независимости. Сербы делали отчаянную попытку — настаивали на обсуждении вопроса в Совете Безопасности ООН, понимая, что там вопрос не будет решён — Россия, которая единственная из держав поддерживала Белград, грозила использовать своё право «вето» и не дать Совбезу предоставить Косово независимость.

Приближалась роковая дата — 10 декабря. В этот день международные посредники — США, Россия и Евросоюз — должны были представить свой доклад о решении статуса Косова Генсеку ООН Пан Ги Муну. То есть к этой дате мировые державы должны были прийти к единому мнению, договориться между собой. Договориться никак не могли, позиции Москвы и Запада были противоположные. Западный проект по статусу Косова и будущего края — план представителя генсека ООН, бывшего президента Финляндии Мартти Ахтисаари предполагал предоставление независимости Косову, то есть был проалбанский.

Американцы и Евросоюз — не все страны, а в основном ведущие страны конфедерации — понимая, что через ООН из-за позиции России и, вполне вероятно Китая, документ не пройдёт, грозились поддержать одностороннее провозглашение независимости Косова. Выигравшие там в ноябре парламентские выборы радикальные националисты устами своего лидера, нового премьер-министра Хашима Тачи, обещали пойти на этот шаг 10 декабря, если державы не договорятся.

Проигрыш сербов стал бы ударом по международному праву и по поствоенному устройству мира с его основным принципом — территориальная целостность международных субъектов. Да, игра сверхдержав, в том числе и России, доказывает, что международное право — это формальность. В столицах мировых держав считают естественным решать судьбу проживающих здесь — да и по всему миру — людей.

Но для России это был в тот момент наиважнейший вопрос международной политики. Не только из-за «братьев-сербов». «Независимое Косово» — это, в первую очередь, американский проект. Проводя стратегию «неоколониализма» США не боятся быть гибкими и идти даже на формальное признание политической независимости той или иной страны: для последующего экономического и политического закабаления формальная независимость государства не преграда. Москва же радикально поддерживала Белград — особенно крайне правые силы в сербском обществе — не только из прагматичных побуждений. Часто Кремль в международной политике просто следует известной под названием «Тактика Портоса» внешнеполитической логике — «Я дерусь… просто потому что я дерусь»: раз США против кого-то, необходимо этого «кого-то» поддержать. Поражение сербов — это был бы ещё и удар по имиджу России — имиджу надёжного союзника. Очередной удар. Позиция у Белграда и Москвы была проигрышная, что и показало будущее — Приштина (Парламент края) 17 февраля 2008 года односторонне объявила независимость от Сербии, Вашингтон и Брюссель её поддержали. А Россия была полностью выдавлена из региона.

Конечно, в регионе, где происходят такие важные для страны процессы, журналисты из России должны были быть «прописаны». Съёмочную группу НТВ — это я говорю как продюсер — туда надо было отправлять ещё «вчера». Но руководство медлило, хотя анонсировало для сотрудников — без объявления даты — командировку корреспондента Сергея Холошевского.

— Вадим, сам-то уверен, что ты поедешь?

— Нет. Но «итоговые»[121] согласны.

— А Миткова?

— С ней не говорил. Постараюсь убедить.

— Ну-ну. Попытайся.

Фефилов в последнее время работал в основном на воскресную итоговую программу «Сегодня», а на ежедневные новости материалов не делал. С «итоговыми» мало кто из авторов уже соглашался сотрудничать — «в результате упорных боёв» Миткова подмяла под себя эту программу, расставила там своих людей, и многие ребята, которые раньше делали контент выпуска интересным, разбежались по другим редакциям. Программа стала скучной, занудной, корреспондентов часто приходилось заставлять работать на неё. А Вадим с ними сработался.

— Да не пустит она тебя. Она хочет, чтобы Холошевский поехал.

И вдруг в понедельник выяснилось, что после долгих возражений Миткова всё же согласилась на нашу совместную поездку. Вадим убедил — мол, у нас несколько историй для большого репортажа для «итоговой», а также почти имеющаяся договоренность об эксклюзивном интервью с премьер-министром Косова Хашимом Тачи, лидером Демократической партии — кстати, в прошлом один из полевых командиров Армии освобождения Косова (УЧК) с позывным прозвищем «Змей». Это был аргумент. Правда, главный редактор возражала против моей поездки, задав Фефилову нелепый вопрос: «А продюсер тебе там зачем?», отчего коллегу, как он рассказывал, даже передёрнуло. Но Вадим снова отбился — мол, я и истории разрабатывал, и договорённость об эксклюзиве получал.

Вообще, Миткова отличалась тем, что была очень гибкой, могла мгновенно поменять характер боевых действий — любая тактика ради основной стратегии. Её бы в российский МИД. Если бы мы провалили командировку, то раструбила бы миру, что она это предвидела — ведь была против нашей поездки — значит, она хороший руководитель. Вероятность такого исхода была большой. А если бы у нас вдруг всё получилось — она бы сказала, что, мол, хотя и не ожидала, но ребята молодцы, а это должно было бы демонстрировать миру, что Миткова очень справедливый руководитель, опять же — хороший руководитель. Я уже с такой её тактикой сталкивался.

Пререкание Вадима с главным редактором было странным — он очень осторожен во взаимоотношениях с начальством. Тогда я причину не понял. А вот сама идея командировки мне нравилась. Первое. Извините, но плевать я хотел на эти все внутри-нтвшные интриги, потому что на кону были не миллионы, по крайней мере, для меня. Да и потом, тратить своё здоровье, эмоции, время на ненужные взаимные пакости, доносы, тем более когда все мы в одной команде, в одной компании… До сих пор не понимаю. Во-вторых. Мы с Фефиловым договорились — это было взаимное желание — сделать необычный для российского зрителя материал из Косова. Почти каждый, кто из наших коллег ездил в этот регион, работал стандартно, как под копирку: православные храмы разрушаются косовскими албанцами; единицы оставшихся священников, «противостоящие варварам», гуляют по развалинам церквей; ничего не предпринимающие, не контролирующие ситуацию международные миротворцы. А ещё косовский город Митровица, разделённый на два противостоящих друг другу сектора — сербский и албанский — везде колючая проволока, оружие, напряжённые лица, ненависть. Главная информация, получаемая зрителем и формирующая его мнение, его точку зрения — две общины не могут ужиться вместе, албанцы — это звери, потому что убивают сербов, а миротворцы смотрят на это сквозь пальцы. Точка зрения — только сербская. Много лет одно и тоже. Словно там больше ничего нельзя снять. Кроме того, по «картинке» получается, что Косово — это в основном огромная сельская местность. Обычно, такая работа коллег — это не указание сверху, редакционного руководства. Это — личное.

Конечно, сербы родственная русским нация. Но репортёр-то может и должен показать и противоположный взгляд на проблему. Показать — а зритель пусть сам делает вывод. Сохраняла же информационный баланс британская BBC между «своими» и «врагами» во время войны Великобритании с Аргентиной за Мальвинские (Фолклендские) острова в 82-м году. Почти все англичане ругали телеканал за это, но материалы смотрели с интересом — их рейтинги не обманут — потому что очень любознательные англичане, наверное, не боялись смотреть правде — аргентинской правде, в том случае — в глаза. Кто это вообще такие — косовские албанцы. Обычные косовары, не их лидеры Ибрагим Ругова, Хашим Тачи и др., о которых российский зритель слышал. Чем живут, что хотят, почему воюют с сербами? Разве это не интересно? Вот и с Вадимом мы планировали сделать материал из Косова и о сербской, и об албанской стороне. Заявления политиков, борьба сверхдержав — это всё важно, но интересно — что это значит для жителей Края, для конкретных обычных людей.

Идея-то была. Но как её осуществить? Подготовка к такой командировке — это моя работа, работа продюсера, но не за сутки же — не было у меня никаких анонсированных Вадимом для Митковой историй в Косово, и договоренности об эксклюзиве с Хашимом Тачи у меня тоже не было. Я вообще знал тогда в Косово только одного человека.

Уже в самолете понял, почему Фефилов так упорно пробивал эту поездку. Неделю назад он и оператор Антон Передельский вернулись из командировки в Абхазию. Претензий к их творческой работе у руководства не было, но вот расходы превышали запланированные. В тот период на НТВ шла очередная борьба с воровством на низовом уровне, и финансовые службы телеканала крепко взялись за ребят, особенно их возмутила стоимость отеля в Сухуми — 150 долларов за сутки. Хотя парни мне рассказывали, что всё было по-честному — ни копейки не присвоили. Но, по логике, проверяющие были правы — ну, не может гестхаус в полуразрушенной Абхазии стоить дороже, чем в Анталье, с её развитой туристической инфраструктурой. Да, не может. Как и номер в советской по духу гостинице «Космос» не может стоить дороже, чем в берлинских отелях. Но стоит же. Да и в Париже цены ниже, чем в Сочи. Это всё последствия «голландской болезни», плюс — совковый образ мыслей у предпринимателей-объектов идеологии эпохи потребления. Умом наши финансовые это понимать не хотели и замучили Вадима допросами. Вот он и решил убежать в Косово: во-первых, там он был бы подальше от проверок, во-вторых, надеялся сделать громкий материал для «итоговых», что будет аргументом в его пользу перед начальством в этой войне, по его словам, со «слишком оборзевшей» бухгалтерией. И оператор в этой командировке был тот же, что и в Абхазии — Антон Передельский, с прозвищем Передел.

Вот в таких вот условиях приходилось работать, вот такое переплетение личных и профессиональных интересов. Весь полет Фефилов думал не про Косово, а рассказывал мне про абхазскую командировку, возмущался нашими финансовыми службами и заставлял пить вместе с ним.

До Приштины, столицы Косова, мы добрались вечером во вторник. И сразу поняли, что нас здесь ждут проблемы. Встретились с одним бывшим членом правительства Косова, политиком Тураном Касапом в местном кабаке, недалеко от гостиницы «Гранд» (которую местные называли почему-то «Гранд-хотел»), где мы остановились. Накануне в телефонных разговорах он обещал нам здесь творческие «золотые горы». А тут на все наши просьбы отвечал «Нет, ничего не получается». Мол, российским журналистам здесь, в Косово, не доверяют. Долго извинялся перед нами, что подвёл нас, а потом ушёл.

Я был расстроен. А по ребятам такого не скажешь — они веселились.

— Чему вы радуетесь, я не понимаю?

— Ой, главное — мы уже далеко от Москвы, — расхохотался Вадим. — Слушай меня: сегодня давай отдохнем, а завтра приступим к работе.

Мы начали отдыхать прямо там же, с горя. Ребята познакомили меня со здешней ракией (водкой) — «линцурой», стали учить, как правильно её пить. «Линцура» — вкусный, но не слабый напиток — подавалась в маленьких рюмочках, и их надо опрокинуть внутрь себя, как можно больше и быстро — не закусывая. Это Вадим сам придумал.

И он, и Антон раньше уже были в Косово — по несколько раз. Пока я «учился», они меня предупредили — не говорить громко по-русски, вообще, излишне не афишировать, что мы из России. «Могут и убить», — уточнил Вадим, и удержал мою руку, несущую в рот закуску. Проявлений албанского национализма ребята действительно очень опасались: потом несколько раз, когда я неосознанно при местных что-то громко произносил на великом и могучем, Вадим с Антоном начинали на меня шикать, оглядываясь с опаской по сторонам. Но в тот вечер, хотя мы и говорили тихо, и посетители кабака, и обслуживающий персонал, думаю, уже понимали — откуда мы приехали. Как-то они странно косились на нас и на наш столик, весь заставленный пустыми рюмочками.

К двум часам ночи вернулись в отель. Номера находились рядом, и мы ещё долго стояли, раскачиваясь из стороны в сторону, перед нашими дверями. Вадим рассказывал, как в июне 99-го года к нему ночью пришли в номер этой гостиницы и предупредили, чтобы «русские журналисты срочно уезжали» — утром в Приштину войдут американцы и отряды УЧК — и как он вместе с сербскими военными и беженцами выбирался из города в Белград. А когда через пару суток вернулся в Приштину — здесь всё было уже албанское.

— Понимаешь? Раньше здесь они были тише воды, ниже травы, — будил он постояльцев своим «шёпотом». — Они по-албански говорить боялись, музыку слушать не могли свою. Ими сербы правили! И эти делали то, что пожелает серб! Что скажет серб — то и выполнял албанец, блять… А теперь… ты смотри — весь город у них, блять. Сербов в Приштине почти не осталось.

Вадим пару минут делал неловкую попытку опереться о дверной косяк, но потом махнул рукой и продолжил про изменчивость мира.

— Сербы их здесь чморили нещадно…

И перешёл на шёпот, как ему казалось — так как, я был уверен, его можно было бы слышать, стоя в конце коридора:

— Там, на углу гостиницы, — кивнул он в сторону номера Передельского. — Можно было заказать «шиптарско месо»[122]. Знаешь, что это такое? Объяснить?..

Ночью снилась какая-то бессмыслица, но под утро прояснилось: мы, не помню с каким оператором, берём интервью у премьер-министра Хашима Тачи. Было это в Москве, как я понял — потому что интервью мы делали на Красной площади — и почему-то он отвечал нам по-русски.

На следующий день у нас были запланированы: официальная встреча в российском диппредставительстве в Приштине, официальные переговоры по телефону и одно неофициальное расследование.

Дипломатическое представительство России в Приштине напоминало осаждённую крепость — как по предпринимаемым мерам безопасности, так и по психологическому настроению сотрудников. Нас хорошо приняли, просили обращаться за помощью, «если что». Кстати, дипломаты нас действительно не раз потом выручали — особенно атташе Владислав Курбатский и Андрей Дронов, глава представительства.

— Вам, наверное, местные храмы и оставшиеся православные священники Косова нужны? — спросил нас Андрей Дронов.

— Не совсем. Что у вас вообще сейчас здесь происходит?

— Ждём, что будет. Если албанцы сейчас не получат независимость, пойдут на беспорядки и погромы. Вот, мы тоже готовимся. Вы также будьте здесь осторожны — берегитесь провокаций.

Из объяснений дипломатов стало ясно, что функции диппредставительства свелись лишь к наблюдению, анализу ситуации. Почти никаких реальных рычагов влияния на Приштину не было.

— Если бы только от албанцев зависело — нас из Приштины выдавили бы давно. Америкосы здесь всё контролируют. Обложили нас со всех сторон. Трудно нам.

Днём у меня состоялся разговор с Влорой Читаку, пресс-секретарём премьера Хашима Тачи. Мол, хотим интервью с ним в неформальной обстановке. Эта дама вначале удивилась, потом сама перезвонила и беспокойным голосом сообщила — премьер в курсе нашей просьбы. Думает.

С сербами тоже не всё гладко складывалось. Репортаж не собирался, даже переговоры шли с трудом. Крайняя подозрительность с обеих сторон: албанцы не доверяли нам, потому что мы съёмочная группа из России и не ожидали от нас объективности, а сербам было неприятно, что мы прилетели в Приштину и жили «у албанцев» — обычно все российские коллеги базировались в Белграде. Конечно, это странно звучит, но это так. Подозрительность, привычка вести двойную жизнь, недоверчивость — это всё присуще косоварам. Албанцы привыкли к этому, живя под жёстким управлением сербов. А и те, и другие имели старые исторические традиции подпольной жизни, находясь под турецким владычеством более пяти веков.

Хотя, внешних проявлений какой-либо агрессии я не видел. Много современно, опрятно одетых людей. Водили ещё не совсем как в Европе, но уже не как в Москве или Тегеране. Приштина — тихий провинциальный европейский городок. Особенно к нам хорошо относились в нашем отеле, где мы варварски уничтожали запасы алкоголя: сидели в фойе, недалеко от ресторана и заставляли бегать официантов за «линцурой». Это был наш «штаб», там мы проводили встречи, даже телефонные переговоры оттуда вели. А переговоров и встреч было много. Все, кого мы просили о съёмках, хотели предварительно по несколько раз с нами увидеться, побеседовать, заглянуть в глаза.

Встречались в фойе или ресторане «Гранд-хотеля». Местным это нравилось. Приштинцы — пожилые, молодые — приходили в гостиницу попить местную ракию и кофе. Прямо как на праздник. Сидели за столиками часами, разговаривали и важно потягивали напитки. Говорят, что это традиция осталась ещё от сербов.

Начали наше расследование. Искали семью, друзей, знакомых Шабана Хоти. Он был албанцем, до войны работал профессором Приштинского университета, преподавал там русский язык и литературу. А когда Косово превратилось в «горячую точку», стал работать переводчиком у съёмочных групп из России, со многими журналистами был в очень близких отношениях. Фефилов также с ним дружил — по его словам. Албанские радикалы считали Хоти предателем, потому что тот якобы сотрудничал с сербской полицией. Правда, доказательств этому не было. 20 июля 98-го съёмочная группа РТР[123] (корреспондент — Олег Сафиуллин, оператор Александр Галанов и звукооператор Виктор Мамаев) вместе с Хоти попала в руки одного из отрядов УЧК, партизанившего недалеко от Приштины — между населёнными пунктами Коморан (за ним заканчивалась управляемая сербами территория) и Лапушник. Съёмочная группа на арендованной машине направилась в зону, контролируемую албанскими силами, чтобы сделать с ними интервью, «набрать картинку» и т. д. — но бойцы на КПК у Лапушника не пропустили российских журналистов и переводившего для них албанского профессора, потребовали развернуть машину и уезжать обратно в сторону сербских сил. Олег Сафиуллин, находившийся за рулём, так и сделал, но отъехав несколько сот метров, остановил машину — вышли, вытащили оборудование и начали снимать брошенный у дороги пассажирский автобус, изрешечённый пулями, разбитые дома, окрестности. После этого вышедшие из укрытия другие бойцы УЧК, которые, оказалось, наблюдали за всеми передвижениями съёмочной группы и были очень раздражены их действиями, задержали всех четверых и сопроводили в Лапушник. С профессором россиян разделили сразу же, и продержали в неведении несколько часов. Коллег-журналистов после допросов отпустили (кстати, переводил вопросы и ответы уже сильно избитый — одежда была вся в крови — и очень напуганный Хоти, которого специально приволокли обратно в комнату к россиянам), а профессора увезли в местный концентрационный лагерь и некоторое время содержали там. Предположительно через пять дней — 26 июля — его расстреляли. В числе нескольких других заключённых — из-за начавшегося сербского наступления. Сокамерники по лагерю потом рассказывали, что к Хоти относились очень жестоко, постоянно пытали. Надзиратели УЧК, измываясь над этим пожилым человеком, кричали на него: «Ты и сейчас переводишь для русских журналистов?» Особенно им нравилось прыгать на нем и растаптывать. Останки профессора нашли в братской могиле у Беришских (Berisa) гор, у него были многочисленные переломы — черепа, рёбер, лопатки, позвоночника, бедра и голени. Четверых албанцев — троих надзирателей и начальника Лапушникского концлагеря — международный уголовный трибунал осудил за преступления против человечности — убийства, пытки, жестокое обращение, нарушение законов и обычаев войны. Остальные мучители Хоти наказания избежали.

Кстати, ни один из работавших и друживших с пожилым профессором — от безденежья вынужденно подавшимся к журналистам в переводчики — российских коллег не проявил активность в его поисках и освобождении. «Информационную войну» из-за албанца тоже никто не начал. Дипломатические рычаги использовать не стал. Видимо, для них он был всего лишь переводчик…[124]

Это своё мнение я откровенно высказал Вадиму. Вадиму из-за моего мнения стало грустно.

Кстати, Фефилов утверждал, что у него была похожая история до той июльской трагедии — в июне 98-го года, когда он работал корреспондентом и штатным комментатором телеканала РТР. Тогда их съёмочную группу (собственно его — Вадима Фефилова, оператора Владимира Рыбакова, звукооператора Вячеслава Колпачкова), а также корреспондента «Радио России» Юрия Архипова[125] задержало подразделение УЧК у населённого пункта Малишево, где находился один из командных центров армии косовских албанцев. Это были рядовые бойцы УЧК, видимо, по словам коллеги, люди необразованные и не очень интеллигентные. Нет, бить не стали, не грубили, но, проверив документы у россиян, приказали им следовать за их машиной по просёлочной дороге, по словам коллеги, «куда-то в лес» — возможно, к своему начальству. Помешал бойцам проезжавший мимо какой-то высокий чин УЧК — наверное, понял, к чему может привести задержание иностранных журналистов и потребовал их отпустить. Правда, отобрал фотоаппарат и кассеты. Вадим называл этот инцидент «захватом в плен». Возможно. Таких «пленений» у любого журналиста, побывавшего в зоне боевых действий, наберётся несколько десятков. А в Москве такое «похищение» может случиться с человеком, забывшим дома паспорт. Или просто не понравившимся тому или иному сотруднику милиции. Даже с иностранным журналистом. Да, в Москве. Прямо в центре столицы…

Эти мысли я также неполиткорректно донёс до коллеги. Коллега обиделся.

Вот мы и хотели найти близких, друзей Шабана Хоти, чтобы рассказать его историю — показать, что война, может, закончилась, но её раны остались, последствия ещё не преодолены. Один мой источник, к которому я обращался — местный политик, а в прошлом боец Армии освобождения Косова, но с умеренными взглядами, посоветовал «прекратить поиски». Дескать, Хоти больше нет в живых, а люди, «реально его убившие, отдавшие приказ, очень серьёзные парни, сейчас на хороших должностях». Обычно это предупреждение только подстегнуло бы наше расследование, но не в этом случае, когда нам в короткие сроки необходимо было делать большой репортаж. История Хоти — это серьёзная работа, требующая времени и денег. Так работают в настоящем журналистском расследовании. На серьёзном телеканале.

Но мы всё-таки сделали попытку. В Приштинском университете попросили нас больше туда по этому вопросу не звонить. Городские номера семьи Хоти не отвечали. Попытались найти кабачок в центре Приштины, владелец которого дружил с ним. Вадим с Шабаном гуляли там за месяц до той июльской трагедии. Несколько часов мыкались в предполагаемом районе города, но Вадим так и не вспомнил то место. На этом наш детектив закончился.

В перерывах между нашими поисками ребята решали вопросы с Москвой. Фефилову постоянно звонили проверяющие по поводу Абхазии. Требовали у Вадима, чтобы он попросил владельца сухумского отеля прислать факс — подтвердить расходы съёмочной группы. В сухумском отеле, где номера стоили по 150 долларов в сутки, факса не было, как не было и Интернета. Да и вообще владелец не понимал, что от него хотят «эти москвичи». Потом всё же где-то нашёл аппарат. Мы все долго ему объясняли на какие кнопки нажимать.

С каждым часом эйфория у Фефилова уменьшалась.

— Ты пойми, всё очень серьезно, — пытался он убедить расслабившегося Антона. — Нас нагнут, когда мы в Москву вернёмся.

— Блин, вот они достали. Что они от нас хотят? Мы же не проели эти деньги?!

— Ты понимаешь, Антон, что ничто нас не спасёт? Никто не спасёт!

Фефилов намекал на статус оператора — он был братом главного оператора НТВ Алексея Передельского. Вообще Антон хороший оператор, да и парень занимательный, весёлый. Но эта блатная иерархия на НТВ могла уничтожить любой интерес к работе. Учитывая его статус, операторская координация лоббировала его на хорошие командировки. Была определённая группа операторов, которая в Москве почти не задерживалась. А были операторы, которых в командировку можно было взять, только повоевав с руководством.

Снова звонит Москва. Мол, владелец указал неправильно цены — написал общую сумму, а надо — по каждому проживающему отдельно. Снова переговоры с Сухуми. Ещё один факс пошёл в Москву. Их фраза «Мы понимаем, у вас там [в Косово] какие-то дела ещё есть. Но факс — важнее», — нас потрясла.

— Может на другой телеканал уходить? — подавленным голосом спросил Антон.

— Куда? — возмутился Вадим. — Куда? Скажи?

— Может, на Первый?

— Везде одно и то же. Там хорошо, где нас нет. Лучше оставаться на НТВ.

— Наши там не жалуются. Особенно операторы, — Передел вспомнил об ушедших на «Первый канал» нтвшниках. — Говорят, работа размеренная: в девять пришёл, в шесть вечера ушёл. Никакой беготни — стабильность.

Снова звонят из Москвы. В факсе нет печати. В Сухуми сказали, что их отелю печать не нужна. Мол, Абхазия страна маленькая, все друг друга знают. Москва парировала — пусть местная налоговая служба пришлёт письмо, где поручится за этого владельца отеля. Вадим в отчаянии обхватил руками голову.

Я вдруг представил, о чём думают, прослушивающие наши телефоны местные — и не только местные — спецслужбы. Слушают нас и ломают голову — может, эти странные переговоры какая-то новая русская шифровка? И я расхохотался.

— Тебе смешно? — пытался изобразить обиду Передельский, но сам тоже смеялся.

— Да я больше всех вас рискую. Да меня Миткова с радостью сделает невыездным, если ничего у нас не получиться. Скажет — вот! продюсер виноват! не договорился. И Орлов обижен, что я через его голову поехал в Косово, — поделился я с ребятами информацией от коллег из Москвы.

— Надо сделать эту командировку хорошей, а то нас всех нагнут, — как мантру в очередной раз повторил Вадим и сжал кулаки.

— Не бзди, Фефил — настоящее творчество рождается в муках.

— Хорошо! — рассмеялся Вадим шутке. — Сам придумал?

— Сам дошёл.

В четверг вечером в «Итоговой» проводят основную «летучку». О репортаже на этот выпуск в воскресенье не могло быть и речи. Единственное, что у нас было отснято — это интервью с Андреем Дроновым, главой диппредставительства России в Приштине. Даа, круто. Хорошо поработали! Понимание надвигающейся катастрофы было чётким, ярким, постоянным нашим чувством — словно какая-то пустота и, одновременно, тяжесть в груди. Это читалось во взгляде, было ясно из наших разговоров, хотя для человека со стороны мы, наверное, выглядели спокойными и весёлыми.

Но надо было что-то говорить Москве. Мы с Фефиловым были одни в моём номере, и он стал меня учить «работе».

— Надо позвонить Соповой, — у него заблестели глаза от возбуждения. — И спокойно с ней поговорить.

Татьяна Сопова — один из двух шеф-редакторов итоговой программы «Сегодня». Близкий человек Татьяны Митковой, знакома с ней была с факультета журналистики МГУ, где они вместе учились в одной группе, сидели рядом в аудитории. На НТВ все знали, что Миткова со студенческой скамьи была благодарна своей тёзке — Сопова писала за неё курсовые и рефераты, давала списывать на экзаменах. Пыталась работать шеф-редактором в вечерних новостях, но с молодыми и активными ребятами с «вечера», а особенно с ведущими Алексеем Пивоваровым и Антоном Хрековым, «человек Митковой» не сработалась. Потом главный редактор, подмяв под себя «Итоговые», назначила туда Сопову одним из двух (по одному на каждую неделю) шеф-редакторов. Именно с этого момента «Итоговые» стали бледными, неинтересными. Программу давно бы закрыли, но наличие воскресной итоговой информационной программы для федерального телеканала — а тем более, для такого телеканала как НТВ — это вопрос имиджа. Раньше, когда функции шеф-редактора программы исполнял Миша Сольев, он свой каждый день начинал с того, что, проснувшись, обзванивал все съёмочные группы, которые делали материал на «Итоговую», был в курсе всех деталей съёмочного процесса, готов был ради эфира перегрызться с руководством. Да, цинизма у Сольева хватало, но к своей работе он относился ответственно. А Сопова даже на «своей» неделе появлялась в редакции только с четверга, когда бригада проводила первую большую «летучку». Зато наблюдая за нею, я понимал, как работала бюрократия советской журналистики.

— Она [Сопова] не любит, когда жалуешься, признаёшь свою слабость. Мол, вот — что-то не клеится, не получается, сорвалось, — эмоционально убеждал меня Вадим. — Я эту породу знаю. Совковая школа. Смотри…

Фефилов набрал телефон Соповой. И вдруг стал разговаривать каким-то спокойно-уставшим голосом. Выражение лица солидарно с голосом.

— Да, Таня, да. Работаем. У нас все предварительные договоренности подтвердились. Всё хорошо. Да, можем и на эту неделю успеть. Что? Основных героев на выходные снимаем. Что? Ну, ладно, как скажешь? Будем делать на следующее воскресенье.

— Говорит — снимайте спокойно, привезёте материал в Москву и там «собёрете» [смонтируете] репортаж. Понял?

— Не понял, Фефил. Это же не слабость, она же шеф-редактор: можно с ним проконсультироваться, посоветоваться? Это же нормальный принцип работы. Вот Миша Сольев…

— Забудь, Эльхан. Учись балансировать, играть. Выживать, блять. Если тебе дали делать сюжет, к которому приковано внимание, если тема сложная, важная для начальства, но ты не хочешь, чтобы он был откровенно сервильным — делай его запутанным. Чтобы из текста никто ничего не понял, напусти туману. И к тебе претензий не будет — ни у начальства, ни у твоей совести. Понял?

— Да. Теперь я всё понял. Сколько лет занимаюсь журналистикой, а основы только теперь понял.

— Ага, — отмахнулся он от моей вялой иронии. — Ну, тогда пошли вниз.

— Вадим, я больше не могу!

— Пошли, слабак.

Позже Передел нашёл нас в нашем «штабе» на первом этаже гостиницы. У него болела голова. Отказался подсесть к нам. Назвал «пьянью гидролизной» вначале Вадима, затем меня. Ушёл. Но вскоре вернулся, махнул рукой и сполз в кресло.

— Наливайте.

В тот вечер договорились больше не пить в Косово, пока не отснимем материал для репортажа.

И тут нам стало везти — наши многочисленные переговоры, встречи начали приносить результаты. Нашли бывшего бойца Армии освобождения Косова (UCK/ УЧК). Ветан Эльшани отрицал, но нам рассказывали, что он был полевым командиром одного из отрядов Армии. Теперь он капитан местной полиции, живёт в центре Приштины в трофейной квартире. А в свободное время занимается наукой. Человек очень начитанный, образованный, внешне совсем не похож на устоявшийся образ «албанского террориста». Во время съёмок погас свет. Это было обычным явлением в Приштине. Всё электричество в Косово идёт через территорию Сербии. И Белград таким способом оказывал давление на власти Приштины, угрожая вообще начать энергетическую блокаду Края, если албанцы в одностороннем порядке объявят независимость. Разложив свою фронтовую карту Косова у себя на кухонном столе, Ветан при свете свечи показал нам боевой путь их отряда.

— Мы за пределы нашей области на западе Косова не выходили. В районах, населённых сербами, наш отряд не действовал. Защищали свои дома, семьи от сербской армии и иррегулярных, военизированных соединений. Сербы вели себя у нас, как Шаманов в Чечне, не делали отличие между вооружёнными людьми и мирным населением. В отряде у нас были такие же обычные сельские парни, как и я. А Белград нас называл террористами.

В местной полиции с албанцами служили и сербы. И Ветан рассказал, что у него с сербскими коллегами очень чёрствые отношения, потому что он воевал. Это очень важный момент. Я несколько раз слышал от косоваров — и сербы, и албанцы, не принимавшие участие в боевых действиях, спокойно ездили на территорию «противника», не опасаясь за свою жизнь. В когда-то известный своим горнолыжным курортом, а теперь запертый на границе с Македонией у красивейшего горного хребта Шар-ПлАнина (Malet e Sharrit) сербский анклав Брезовица (юго-восток Косова, муниципалитет Штрпце[126]) из Приштины нас возил таксист Сабит, который дружил со многими сербами ещё до войны; и после войны, рассказывал он, отношения с ними не испортились. Когда мы его оставляли и уходили куда-нибудь на съёмки, он спокойно общался с местными сербами. Было интересно наблюдать, как некоторые из них здоровались с ним, приветствуя троекратным поцелуем (как принято у многих народов на Балканах), как они угощали друг друга кофе, о чём-то беседовали, смеялись. Хотя Сабит был за независимость Косова от Сербии.

— Вот ты дружишь со многими из них, так? Почему же вы, албанцы, не можете вместе с ними жить? Почему вы хотите отделиться? — спросил я его однажды, когда он в очередной раз вёз нас из Брезовицы обратно в Приштину.

— Сербы — прекрасный народ: смелый, весёлый, трудолюбивый. Посмотри на их ухоженные поля и сады, на их уютные деревушки, — кивнул он на проносившийся за окном машины пейзаж. — Но жить с ними невозможно! Очень неуживчивые! От них даже их братья черногорцы сбежали. Во всём конфликт найдут — с кем угодно.

Услышав объяснения Сабита, я подумал тогда, что никому не понравится, если в кабаке под пиво подают блюдо, в названии которого изощрённым дисфемизмом обыгрывается уничижение, оскорбление твоей национальности — например, блюдо «Мясо грузина в яблоках» или «Вам мясо чухонца хорошо прожаренное или с кровью?»

Получается, сербы провалили экзамен, не осилили тягости нации-государственника. Отсутствие или деформация традиции государственности приводит к катастрофическим ошибкам при закладке фундамента нового общества. Груз нации, решивший строить государство, очень тяжёл — приходится идти на самоограничение в правах титульной нации ради общего дела, брать ответственность на себя, уметь вести диалог внутри общества. И, конечно, крайняя тактичность в отношении к национальным, религиозным меньшинствам. Альтернатива диалогу — геноцид.

Потому не удивительно, что рэп-композиция местной группы «Etnoenji» — мы её тоже сняли — с претенциозным припевом «Я горд быть албанцем» стала неофициальным гимном для албанцев-косоваров. Дискриминация, ущемления прав, оскорбления — весь этот национал-снобизм — разбудили национальное самосознание (или шовинизм — кому как нравится), о крайне низком уровне которого ещё век-полтора назад писали албанские интеллектуалы из Косова — их единоплеменники тогда не ощущали себя нацией, одним организмом. А идея «Великой Албании» в то время была чрезвычайно наивной мечтой небольшой группы европеизированных интеллектуалов-романтиков — как минимум, не понимаемых массами их земляков.

Солист группы Генц Прелвукай, прекрасно образованный юноша — такой представитель молодого поколения косовских албанцев — и слышать не хотел о совместной жизни с сербами. А то, что в их клипе появляется карта «Великой Албании», куда включены земли не только Албании и Косова, но и соседних стран — его нисколько не смущало. Как и красно-чёрное знамя УЧК на обратной стороне Луны в финале клипа.

— Наши исторические земли не только в Албании и Косове, но и в Македонии, Хорватии, а ещё — в Прешевской долине Сербии. Мы молодые, но понимаем, что именно мы должны создавать новую идеологию албанского народа.

Никакой нации не может быть без своего Сталинграда. У косовских албанцев есть и свой Сергей Эйзенштейн — импозантный интеллектуал Милаим Зека, известный в Европе публицист и кинорежиссёр. Большую часть времени он жил в Швеции, в Косово приезжал редко, но для нас сделал изменение в своём расписании. Мы его встретили прямо в аэропорту и вместе поехали в местечко Нижний Преказ на родину Адема Яшари, о котором Зека снял фильм. 5 марта 98-го сербский спецназ окружил дом Яшари, которого власти считали криминальным авторитетом, а албанцы — своим Робин Гудом. Когда он отказался сдаться, армия расстреляла дом из миномётов и бронетранспортёров. Тогда вместе с Яшари погибло 56 человек, из них 46 человек носили фамилию Яшари — родители, жена, дети, другие родственники. Как утверждает Human Rights Watch, часть из них была просто напросто расстреляна уже после взятия дома.

— Сербы не дали выжить никому из семьи Адема Яшари, — рассказывал Милаим, показывая нам мемориальный надгробный комплекс.

Хорошая контр-террористическая операция, ничего не скажешь. Косовский Робин Гуд сразу стал символом национально-освободительной борьбы косоваров. После массового убийства в Преказе албанцы начали вооружённое восстание по всему краю. Сейчас многие знакомые сербы утверждают, что это была провокация американцев. Мол, они и бойню в Преказе спровоцировали, и, подсуетившись, сразу стали финансировать Армию освобождении Косова. Но стреляли-то по дому Яшари тогда не американские миномётчики и танкисты. И этнические чистки, ставшие поводом для бомбардировок НАТО, тоже не они проводили.

— В той бойне рождалась новая нация, нация косовских албанцев. Это наш Сталинград, отсюда пошло наше Косово, — пытался нам объяснить Милаим Зека у того самого дома, ставшего музеем — с изрешечёнными, обгоревшими и частично обрушенными стенами и крышей. — Лично я стал иначе смотреть на мир после Преказа.

— Но ведь Адем Яшари занимался криминалом, — мне хотелось увидеть реакцию главного косовского летописца.

— Нас, косовских албанцев, очень долго сербы считали людьми второго сорта. Мы были абсолютно не интегрированы в общественно-политическую жизнь. Например, я — для самореализации вынужден был уехать за рубеж, а некоторым уезжать было некуда, и они занимались, чем придётся… Сербы говорят, что Косово — это душа Сербии, колыбель их культуры, тогда почему они вели себя здесь как на оккупированной территории? Каждый должен платить по счетам: и за кровь, и за шампанское. Может быть, когда-нибудь мы с ними встретимся в Евросоюзе.

Ещё один интересный человек, которого мы нашли — это Мисбах Качапоку. Этот добродушный толстячок был родом из Митровицы и владел маленьким баром в центре Приштины. В начале 90-х Мисбах учился в Гнесинке по классу фортепиано. Очень неплохо знает русский язык — это среди косовских албанцев редкость — и очень хорошо относится к русским и России. С ним я встретился предварительно до съёмки — он тоже удивился, что съёмочной группе из Москвы интересна албанская точка зрения. Мы били наедине в нашем «штабе» — Вадим и Антон приходили в себя после съёмок — и разговор у нас был откровенный.

— Россию, как родину моих друзей, как страну моей студенческой юности, обожаю, — Мисбах постепенно вспоминал все русские слова. — А Россию, как государство Путина, националистическую Россию, поддерживающую Милошевича, боюсь и не выношу. В начале 90-х русские были такие открытые миру, хотели измениться, а сейчас… Каждый день кого-то убивают из-за национальности. Как ты там живёшь, Эльхан?

— Ну, в России ещё не все националисты… Пока, — неуклюже пошутил я и засмеялся. — А ты почему уехал из Митровицы?

— Боюсь. У меня дом в сербской части города. Вот как уехал во время войны, так и не могу туда вернуться.

— А ты воевал?

— Я человек мирной профессии. Музыкант. Я и бар здесь открыл, чтобы играть на пианино и что-то зарабатывать. У меня часто выступают наши молодые музыканты.

— А независимость? Какое твоё мнение?

— Я понимаю, что одним объявлением независимости все наши социальные проблемы не решить. У нас сейчас страшная коррупция. Все наши политики в руках у американцев и парней из Евросоюза. Посольство США похоже на крепость, что-то они там усиленно строят. Вот. Ушли сербы — пришли американцы. Но они лучше сербов. С этими невозможно жить вместе. Потому у нас другого выхода нет — только независимость. Только надо быть трезвыми…

— То есть?

— Надо без иллюзий. Независимость — это труд. У нас ничего нет: нет промышленности, электричества. Мы за день не станем, как Запад. А люди ждут именно этого.

— А братья-албанцы из Албании… Может к ним? «Великая Албания»?

— Нет, нет, нет, — замахал руками Мисбах. — Они другие. Мы их недолюбливаем, я тебе откровенно говорю. Они не патриотичны. Даже свою Родину не очень любят. Потому что у них очень долго была диктатура.[127] С ними демократию не построишь.

— Может договориться с сербами?

— Нет, а они националисты. Не будут они с нами на равных разговаривать и жить. Я не могу представить, что у меня может быть совместный с сербами какой-либо проект.

— А вы, косовские албанцы, не националисты? Здесь тоже за лояльность к сербскому по голове не погладят. По-сербски говорить опасно.

— Сейчас нет. Это было раньше, после войны. Люди тогда были очень озлоблены. Тогда был риск. А сейчас нет.

— Играете в баре сербскую музыку?

— Ух, ты, — крякнул от неожиданности Мисбах. — Нет… Даже не думали об этом. У нас больше джаз, рок — западное.

— А если сербы-посетители попросят поставить их песню?..

Мисбах задумался.

— Думаю, проблем не будет. Вот ты спросил и я понял, что ни с друзьями, ни с родными мы по-сербски не говорим. Мы все им очень хорошо владеем, но… Словно, стираем их из памяти. Бессознательно.

— Зато говоришь по-русски.

— Ну, по-русски — это конечно. С удовольствием, — заулыбался Мисбах. — Только практики нет. Но Россию я люблю. Только вот националистов сейчас у вас много… Как ты можешь жить сейчас в России, Эльхан?..

Вот — свой человек. Закончил московский вуз, про Россию знает не только по рассказам, допустим, необъективным. Бери и работай с ним, обрабатывай. Как делают американцы и европейцы. Ведь мир уже изменился: геополитическая борьба в основном ведётся экономическим, культурным «оружием». А ещё через собственный пример эффективной — а значит привлекательной, чтобы перенять, воспроизвести у себя — общественно-политической системы, чётко работающего, живого — не только в тексте президентского послания Совету Федерации — гражданского общества. А не количеством танков и нестиранных портянок. И не агитками неудовлетворённого Михаила Леонтьева…

Может не к месту вспомнилось, но вот пример с футбольным Кубком Содружества. Такой потенциал для государственного пиара. Да англичане этот турнир превратили бы в традицию, в инструмент культурного и политического влияния на множество стран, сделали бы из него новую Лигу Чемпионов, футбольное «Евровидение», а в России — команды посылают играть вторые составы, игры проводятся на искусственном поле с проплешинами, мячи отскакивают от потолка. Больше всего в этом турнире заинтересована московская милиция, которая собирается у стадиона клянчить денег у болельщиков команд из СНГ…

Контакты с сербами нам помогли наладить российские милиционеры, работающие в ооновской миссии в Косово. Особенно майор Алексей Козин, это опер ОМСН ГУВД по Ставропольскому краю, а ещё майор Владимир Белоногов из УВД Томской области и майор Сергей Маштаков из ГУВД по Алтайскому краю. В миссии они занимали различные посты, носили обычную российскую форму и оружие. «Картинка» с ними — «наши родные менты» в Косово — конечно, тоже впечатляла. Правоохранителей из России в Крае было около 40, а ещё 6 пограничников, и они в основном «курировали» территории с сербским населением Косова.

Главным среди наших милиционеров был Алексей Козин, официально — командир российского полицейского контингента в ооновской миссии в Косове (UNMIK). В начале — когда мы ему позвонили и встретились в нашем «штабе» — он тоже к нам настороженно отнёсся: удивился, откуда мы раздобыли его мобильный номер, хмуро отрезал, что «не имеет полномочий общаться с журналистами». Но после отмашки из Москвы, из МВД России, а особенно после нашей совместной пьянки — после его рабочего дня! — с Алексеем мы контакт наладили. Идею подсказал Фефилов:

— Для наших силовиков совместная выпивка — это святое. Многие проблемы решаются за столом, — делился Вадим любимым опытом.

Хотя милиционеры не соответствовали устоявшемуся стереотипу — хапуги-мента. Ребята они были уравновешенные, доброжелательные, знали иностранные языки. Работа у них была непростая — регион напряжённый, ни войны, ни мира, оружие, в том числе военная техника, изымалось у населения постоянно. За работой россиян их европейские коллеги пристально следили, но свои симпатии Алексей не скрывал:

— У сербов сейчас всё поставлено на карту. Им бы всех послать и начать воевать до последнего человека, — горячился майор за столом. — А этого нет. Не вижу этого желания здесь среди них. Смирились они с потерей Косова — сдались!

К братьям из России у сербов тоже были претензии: «предательство Ельцина» (как они говорили), пресловутый и жидкий «Бросок на Приштину» — «мы им поверили и остались». Это то, что я сам слышал от местных. После церемониально благодушно-ликующего приветствия с «настоящими славянами» — Антоном и Вадимом — оставшиеся со мной наедине сербы-косовары с жаром распекали всех бачушек[128]. Балканы…

Большинство сербов-косоваров, с которыми мы разговаривали, были недовольны также позицией Белграда. Иван Милославлиевич, владелец небольшого отеля горнолыжного курорта в общине Брезовица, запертом у красивейшего горного хребта Шар-ПлАнина (албанское название Malet e Sharrit — «пёстрые горы») сербском анклаве в Косово, не мог поверить, что в Сербии про них забыли: