«КАТОК»
«КАТОК»
Это питейное заведение находилось внизу, под холмом, недалеко от Тайницкой башни. Цены здесь были сносные, но не настолько, чтобы быть доступными для простолюдинов и еще не выбившихся в люди разночинцев. «Каток» чаще всего посещали чиновники различных коллегий, расположенных в Кремле.
Баженов и Сумароков сидели в отдаленном, плохо освещенном углу залы. Тяжелый подсвечник стоял посреди стола с незажженными свечами. Пили водку. Друзья по несчастью сошлись в «Катке», когда оба поняли, что дальнейшая борьба бесполезна, что силы иссякли и требуется передышка. Для архитектора, потерпевшего поражение и потерявшего друзей, это был резкий и неожиданный перелом, для поэта и драматурга — плавная кривая, скользящая сверху вниз. С неуживчивым характером Сумарокова в высшем свете первое время мирились. Однако дерзость не простили. Она проявлялась как в устных высказываниях, так и в его произведениях. Вначале Александр Петрович лишился должности директора, ушел — а фактически его ушли — из театра. Затем он рассорился с придворной знатью, повздорил с родителями и был вынужден покинуть Петербург. Положение усугубилось тем, что Сумароков вздумал жениться на своей крепостной девице. Это расценили как вызов.
— Богатство, Василий Иванович, штука великая, — говорил Сумароков, разливая водку. — Знатность и богатство заменяют глупцу ум и талант. О нем никогда не скажут, что он ничтожество. Насмешники всегда на его стороне. Поэтому богатство, говорю я, штука великая. Но, чтобы сколотить или умножить состояние, человеку надобно отказаться от совести и чести. Однако сие никогда не сделает существо, наделенное разумом и талантами. Потому глупцы и правят миром. Вот в чем, милейший сударь, нелепость мироздания, бытия нашего.
Баженов, казалось, не слушал. Устало смотрел в одну точку. Зажег свечи. Долго словно завороженный смотрел на язычки пламени. Они расплывались, образуя множество огненных ореолов. Водка ударяла в голову. Но грусть не рассеивалась.
За соседним столом, у окна, четверо мужчин резались в карты. Паузы заполняли шампанским и сплетнями.
Баженов выпил рюмку и стал еще мрачнее.
— Как ты думаешь, что предпочтительнее, — спросил Сумароков у Василия Ивановича, — неожиданно сорваться в бездну с высокой скалы или катиться кубарем с горы, ощущая каждый острый камушек, ломая кости и раздирая кожу? Думается, что первое предпочтительнее. Мне же досталось второе. Так что не унывай, дружище. Тебе повезло.
— Повезло, да не очень, — задумчиво произнес Баженов. — Уж лучше мне родиться конюхом и быть от художества подальше.
Сумароков продекламировал:
Пора печаль пресечь,
Пора престати дух смущать
И сердце жечь.
— Не унывай, кирпичный гений. Тебе еще надлежит много строить. Благодетели своего раба не оставят. Им льстит, что ты, наделенный даром божьим, зависим от них. Ведь надо же им чем-то возвеличивать себя, — продолжал иронизировать поэт, словно испытывая от этого великое наслаждение.
— Ну и пусть возвеличиваются хоть до небес. Отныне ни мне до них, ни им до меня никакого дела нет.
— О нет, ошибаешься, любезный. Ты им нужен. Они не позволят бездне целиком поглотить тебя. А в трудную минуту даже обласкают. Ведь это так похвально и приятно для самоуслаждения — быть великодушным. И потом подаяния, милосердное благодетельство ко многому обязывают. Кто будет этот хитрый благодетель? Трудно сказать. Время покажет. Эх, братец, сложная эта арифметика, — вновь наполняя рюмки, сказал Сумароков, — я на своей шкуре постиг ее. А! Бог с ней, с этой арифметикой. Выпьем, дружище… выпьем за твою свободу, коя недолго продлится.
В следующую минуту прыщавый щеголь, сидевший за соседним столом, громко обратился ко всем присутствующим в питейном зале. Он сообщил, что в «Катке» присутствует знаменитый литератор Александр Петрович Сумароков, и предложил попросить его быть ко всем снисходительным, почитать свои последние вирши.
Раздались робкие хлопки. Установилась относительная тишина. Это был не столько интерес, сколько любопытство. Выступать в кабаке со стихами Сумарокову еще не приходилось. Предложение, адресованное дворянину, было само по себе дерзкое.
— Уйдем отсюда, — тихо сказал Баженов. — Они куражатся над нами.
— Ты несправедлив, Василий Иванович, — перебил Сумароков. — Ты посмотри на их рожи… Сколько благородства! Какой интерес к художествам! Нет, я не могу их не уважить. А ты погоди. Будь наблюдателем.
Александр Сумароков вытер крахмальной салфеткой сальные пальцы, швырнул ее на стол, чуть было не сбил свечи и решительно направился к центру зала, где имелось небольшое возвышение.
— Коль все мы благородство почитаем, — начал Сумароков, — то речь моя пойдет об оном свойстве. Извольте слушать, господа.
Дворяне без меня свой долг довольно знают.
Но многие одно дворянство вспоминают,
Не помня, что от баб рожденным и от дам
Без исключения всем праотец Адам.
Послышались смешки. Сумароков продолжал:
На то ль дворяне мы, чтоб люди работали,
А мы бы их труды по знатности глотали?..
Зал зароптал.
Баженов ветал и, шатаясь, направился к выходу. Его мутило. Голова разламывалась.
Сумароков читал. Следующие строки он адресовал тем, от коих исходила инициатива — попросить известного драматурга продемонстрировать свое искусство:
А ты, в ком нет ума, безмозглый дворянин,
Хотя бы княжеский, хотя господский сын,
Как будто женщина дурная, не жеманься
И, что тебе к стыду, пред нами тем не чванься!
За многими столиками разгорался спор, комментировали читаемое Сумароковым. Определить общий настрой было трудно.
— Коли угодно, — прокричал Сумароков, — то могу продолжить. Весьма рад, что вам нравится. — Александр Петрович поднялся на цыпочки, вытянул шею, внимательно осмотрел присутствующих, словно кого-то искал.
Потом ехидно прищурился и продолжил:
Богатство хорошо иметь;
Но должно ль им кому гордиться сметь?
В собольей дурака я шубе видел,
Который всех людей, гордяся, ненавидел.
В ком много гордости, известно то, что тот,
Конечно, скот,
И титла этого в народе сам он просит.
Носил ту шубу скот,
И скот и ныне носит.
Воцарился хаос: реплики, хохот, нарочитые аплодисменты людей, причисляющих себя к вольнодумцам.
***
Баженов стоял посреди пустынной улицы. Дул холодный ветер. Ночь была темная. Небо заволокли черные тучи. Косой дождь хлестал в лицо. Одежда промокла до нитки. Грохотал гром. Купола церквей и соборов неожиданно освещались молнией, вспыхивали на фоне черной бездны, как гигантские свечи. Городские ориентиры потеряли всякий смысл. Они перестали существовать. Очертания предметов то возникали перед глазами с поразительной четкостью, то расплывались, как грязные лужи.