Глава 22

Глава 22

Избежать встреч с фотографами, репортерами в те месяцы, когда мы с Ларсом собирались пожениться, было почти невозможно. Ларс хотел, чтобы мы повидались с его родителями, жившими в окрестностях Гётеборга. Чтобы одурачить прессу, я сделала вид, что лечу к тете Мутти в Копенгаген. Я остановилась на ночь в копенгагенском отеле, а на следующее утро выскользнула через служебный ход и спряталась под одеялом на заднем сиденье автомобиля, который вел один из друзей Ларса, Фред Скааруп. Ларс совершенно открыто ехал в другом автомобиле, и все ринулись за ним. Теперь я могла сесть спокойно. Так мы и подъехали к дому, где жила тетя Мутти. Но там уже было полно репортеров. Они заметили меня. «Быстрее, гони», — прокричала я. Они впрыгнули в свои машины и помчались за нами. «Скорее поверни налево, — сказала я Фреду. — Потом притормози, я выкачусь и спрячусь. Пусть дальше они гонятся за тобой». Он быстро свернул в узкую улочку. Я открыла дверь и вывалилась прямо в снег, в канаву, где, свернувшись, ждала, пока репортеры проедут мимо.

Затем я пешком вернулась к дому тети Мутти, села в машину Ларса, и мы поехали к шведской границе. Однако и там были репортеры. Мне снова пришлось прятаться под одеялом. Конечно же, они разглядели Ларса и знали, куда мы направляемся. Когда он остановился, чтобы позвонить своим родителям, те сказали: «Весь сад заполнен людьми, на крышах машин установлены вращающиеся прожекторы, так что практически видны все подъезды к дому, откуда бы вы ни появились».

Ларс решил ехать в Дагеборг, он знал дорогу, по которой можно было подъехать к дому сзади. В кромешной тьме мы остановились перед кладбищем и стали пробираться между могилами. Перелезли через ограду и очутились на заснеженном грязном поле.

Потом одолели ворота, после чего от моих чулок не осталось и следа, влезли еще на одну высокую стену, подле которой нас ждала заранее приготовленная слугой лестница, и наконец очутились около дома. Мы будто попали на территорию концентрационного лагеря: прожектора вращаются в разные стороны, освещая снег, деревья. Стараясь остаться незамеченными, мы плашмя упали на снег, и каждый раз, когда свет прожекторов скользил мимо нас, мы перебежками приближались к дому.

Я в разных видах появлялась на экране, на сцене, но случая, когда я выглядела так, как в тот раз, припомнить, пожалуй, не могу. Вся измазанная в грязи, в разорванных чулках предстала я перед моими будущими родственниками. Первым делом я обратилась к матери Ларса: «Простите, вы не могли бы к обеду одолжить мне пару чулок?»

Телефон, конечно же, звонил беспрестанно. Ларс велел родителям говорить, что нас нет дома. Но отец, будучи настоящим джентльменом, вежливым, воспитанным, не мог позволить себе никакой лжи, поэтому первому же человеку, позвонившему нам, он вежливо ответил: «Подождите минуту, сейчас я спрошу у них, дома они или нет».

Наконец журналисты, фоторепортеры покинули свой пост, а рано утром уехали и мы, найдя приют у наших друзей Гёрана и Марианны.

Из-за всяких проволочек в Мехико, Калифорнии и Швеции я долгое время не знала, разведены мы с Роберто официально или нет. Но наконец пришел документ о расторжении брака, и мы с Ларсом начали подготовку к женитьбе. Во Франции ничего с этим не получалось. Но Ларс нашел в Англии хорошего адвоката, который посочувствовал нашей ситуации и, просмотрев все документы, сказал: «Думаю, здесь вы сможете пожениться». И вот перед рождеством 1958 года состоялось наше бракосочетание. Ларс хотел, чтобы этот момент, как и все остальное, был сохранен в тайне. «Каждый имеет право на личную жизнь», — говорил он. Присутствовали Гёран с Марианной, старые друзья Ларса из Швеции, а Сидней Бернстайн с женой стали свидетелями. Я выползла из запасного входа отеля «Коннот», а все остальные добирались до места назначения разными путями. Церемония проходила шепотом, и чиновник, который нас регистрировал, попросил сделать снимок для его коллекции. Мы поверили ему.

А на следующий день в газетах появились наши фотографии.

Мы вернулись в отель, где нас ждал ленч. Звучали тосты, мы пили шампанское и говорили друг другу: «Поздравляем с днем рождения», что приводило в смущение официантов. Затем Сидней спросил: «Могу ли я первым сообщить новость в 6 часов вечера по каналу «Гранада»?» Будучи кинопродюсером, Сидней владел еще и телеканалом. «Вы к тому времени уже почти доберетесь до Жуазели», — настаивал он. «Ну конечно», — согласились мы. И это стало нашей ошибкой.

Вместе с Марианной и Гёраном мы уже приехали в наш дом, когда французская пресса из специального выпуска канала «Гранада» узнала о сенсации. Репортеры мгновенно вскочили в свои машины. Тотчас покой и тишина дома в Жуазели улетучились, и воцарился настоящий ад. Французские фотографы и журналисты ничем не отличались от итальянских: они так же карабкались на ограду, проникали через кусты, пытались открыть двери, в то время как вокруг, подобно фейерверку, мелькали вспышки их блицев. «Нет, — протестовали мы. — Мы не хотим, чтобы нас снимали глубокой ночью. Мы будем позировать вам завтра». Но это их не остановило. Вторжение продолжалось. Марианна находилась уже в своей спальне, когда внезапно открылись ставни и кто-то всунулся в окно со своей камерой.

Ларс позвонил в полицию. Оттуда приехали машины с крутящимися сигнальными лампами на крышах Осаждающие тут же исчезли. «Почему бы вам не сфотографироваться? — спросили полицейские. — Мы бы тогда спокойно пошли спать». Но тут уж мы заупрямились: «Позвольте нам решать, когда нас можно снимать». Это была настоящая осада, но мы не сдавались Полицейские оставались у нас до четырех часов утра пили с нами шампанское, празднуя нашу свадьбу. На следующий день фотографии были сделаны, и все были счастливы. Все, кроме Роберто.

С Роберто началась настоящая беда. Он затеял судебный процесс об опеке над детьми и не гнушался никакими средствами. Я была протестанткой, у меня не было близких родственников: бабушек, тетушек, дядюшек, и я была замужем за шведом. Отсюда вытекал вывод: кто я такая, чтобы воспитывать детей? Он делал ставку именно на это. Он воспользовался и тем, что мое имя не было указано в свидетельстве о рождении Робертино. Как же я могла противиться опеке над его детьми? Кроме того, еще неизвестно, узаконен ли мой новый брак, или я пребывала в грехе двоемужества. Каждый раз, приезжая в Италию, я сомневалась, не попытается ли Роберто засадить меня в тюрьму.

Однажды он привел в суд мать и сестру Марчеллу, которых я искренне и нежно любила. Так же как и они меня. Они должны были подписать заявление о том, что останутся жить в доме Роберто в Риме, чтобы присматривать за детьми. Сколько раз после этого его мать, плача, говорила мне: «Ингрид, ни я, ни Марчелла не хотели подписывать эти бумаги». «Да, я знаю, каков Роберто, — отвечала я. — Он заставляет делать людей то, что он хочет. Это самый страшный упрямец из всех, кого я когда либо встречала. Но когда он добивается своего, то сразу же становится самым милым созданием на свете».

В конце января 1959 года в полупустом зале парижского суда Ингрид была разрешена временная опека над тремя детьми. Судья объявил, что дети должны посещать итальянскую школу в Париже и что мистеру Росселлини дано право навещать детей во время уикендов.

Роберто пытался опротестовать решение французского суда, мотивируя это отсутствием юридических прав.

— Я итальянский гражданин, — говорил он. — Так же как и трое моих детей. И я считаю, что решение итальянского суда в отношении опеки над детьми более законно, чем любые постановления, сделанные во Франции.

Началась, как и предполагала Ингрид, открытая вражда. Теперь ей предстояла борьба в итальянском суде.

Лиана Ферри сказала ей в те дни:

— Ты же актриса. Пойди к итальянскому судье, поплачь — и получишь своих детей. Я знаю итальянцев.

— Я актриса только на сцене, — ответила Ингрид. — В жизни я не могу играть.

В таких важных вопросах она не могла обманывать.

После огромного успеха «Анастасии», «Нескромного» и «Таверны шести счастливчиков» Ингрид вернула себе репутацию одной из самых крупных кинозвезд последнего десятилетия и в изобилии получала предложения сниматься. Как правило, она выбирала те, которые поступали от искренне любимых ею компаний. А студию «ХХ Сенчури Фокс» Ингрид любила потому, что во главе ее стоял Спирос Скурас.

Во время первой встречи со Спирюсом он показался мне совершенно очаровательным. «Я ваш греческий дядюшка», — говорил он. Да, акцент у него был греческий, и очень сильный.

В Лондоне я присутствовала на большом ленче вместе со Спиросом и представителями «Фокса», которые съехались со всей Европы. Я была среди них единственной женщиной. Они были в курсе, что, прежде чем подписать с ними контракт, мне пришлось впервые в жизни порвать другое соглашение, о гастролях по Южной Америке с «Жанной на костре». За столом все обсуждали, как мне повезло, что удалось порвать тот контракт.

— Да, повезло, — сказала я. — Хотя и стоило мне довольно дорого.

— Стоило вам? — переспросил Скурас.

— Да, мне пришлось заплатить тридцать семь тысяч долларов.

— Вы заплатили, а не мы?

— Совершенно верно.

— Мы просили вас сниматься и не заплатили за расторжение контракта?

—Да.

Спирос удивленно поднял брови.

Ленч закончился, официант подошел со счетом и почему-то положил его рядом с моей тарелкой. Я взяла, взглянула на него, а Спирос заметил:

— Посмотрите-ка на Ингрид. Теперь она готова оплатить даже этот счет.

Однако история закончилась тем, что от Спироса пришел чек на тридцать семь тысяч долларов. Более того, уже тогда он чисто интуитивно почувствовал: между мной и Роберто разрастается драма.

— Мне бы хотелось что-то сделать для Роберто, — сказал он. —Ему трудно помочь, ведь у тебя один успех следует за другим и ты не нуждаешься ни в какой помощи. Но у нас скоро начинаются съемки на Ямайке с Ричардом Бартоном и Джоан Коллинз. Мы бы хотели пригласить Роберто в качестве режиссера.

Именно так он и сделал. Роберто принял предложение. Но тут же начались бесконечные осложнения. Чтобы работать на Ямайке, Роберто, разумеется, нужно было добираться туда самолетом, а к полетам Роберто относился с непонятным предубеждением. Как-то, много лет тому назад, когда родился Робертино, он вытащил его из кроватки и поднес к окну, чтобы показать звезды. Вдруг какое-то странное предчувствие овладело им: если он полетит куда-либо, то причинит этим большой вред Робертино.

Несколько диен после разговора со Спиросом Роберто провел в ужасном состоянии. Он откладывал полет со дня на день, и когда наконец прибыл на Ямайку, там уже работал другой режиссер. Роберто абсолютно нечем было заняться. Он позвонил мне, и я сказала: «Возвращайся в Лондон». Совершенно угнетенный, он заехал в Лондон по пути в Рим. И пока Роберто находился в Лондоне, возникла идея о съемках документального фильма в Индии. Кто знает, если бы фильм, который он собирался делать на Ямайке, имел успех, может быть, и отношения между нами сложились бы совершенно иначе.

В 1959 году «греческий дядюшка» писал ей после успешных съемок:

«Дорогая Ингрид, мы были рады увидеться сегодня за ленчем с Вами и Ларсом и обсудить вопрос о Вашем участии в четырех фильмах нашей компании. Некоторые детали, с которыми Вы должны ознакомиться, уточняются в прилагаемой записке. В том случае, если изложенное здесь покажется Вам приемлемым, я буду счастлив представить это на рассмотрение нашего правления.

1. Мы хотим снять с Вами четыре фильма — по одному в год. Однако может случиться, что работа над этими картинами займет пять лет. Как я уже упоминал раньше, в том случае, если Вы окажетесь свободны от работы в нашем фильме и сниметесь в картине другой компании, за нами останется, как обычно, преимущественное право на эту работу.

2. Гонорар за каждый из четырех фильмов составит 250 тысяч долларов плюс двадцать пять процентов от прибыли за каждый фильм. Мне хотелось бы искренне порекомендовать Вам растянуть получение гонорара — а он в совокупности составит миллион долларов — на двадцать лет. У меня уже был удобный случай (а сегодня за ленчем он повторился) объяснить Вам, насколько это выгодно и для Вас, и для Ваших детей, и для Вашей собственности. Ведь это является своего рода страховкой. Конечно, если Вы пожелаете. Вам будет оплачен по мере готовности каждый фильм. Я буду только счастлив подчиниться Вашему желанию. Что касается упомянутых двадцати пяти процентов, то они будут выплачиваться Вам по мере поступления доходов от проката. Нам надо иметь список режиссеров, одобренный Вами, в который могут быть добавлены другие имена. Мы с Вами должны будем совместно решать вопрос о наиболее приемлемом для студии сценарном материале. Но если один из одобренных Вами режиссеров окажется удовлетворен нашим выбором сценария, Вы, разумеется, должны будете принять его. Вот имена режиссеров, которых мы предлагаем Вам для совместной работы: Дэвид Лин, Альфред Хичкок, Элиа Казан, сэр Кэрол Рид, Уильям Уайлер, Марк Робсон, Анатоль Литвак, Джордж Стивенс, Генри Кинг, Фред Циннеман, Билли Уайлдер, Джо Манкевич, Эдвард Дмитрык, Наннелли Джонсон.

Как всегда, искренне преданный Вам, Спирос Скурас».

Что еще могла она пожелать? Миллион долларов! Двадцать пять процентов от прибыли! Возможность выбирать из четырнадцати самых выдающихся режиссеров в истории кино.

Ингрид вздохнула. Даже без помощи своего агента она разглядела в записке две уловки. Первая: она будет связана контрактом пять лет. Вторая: хочет она того или нет, но, если руководители компании отыщут сценарий, который понравится им, и кто-либо из перечисленных режиссеров возьмется за него, она обязана будет играть в этом фильме. Конечно, если они найдут сценарий типа «Анастасии», «Нескромного» или «Таверны шести счастливчиков», она согласится играть хоть даром. Совет «греческого дядюшки» относительно сроков получения денег в «интересах Ваших детей и Вашей собственности» оставил ее совершенно равнодушной. Она хочет играть, а не заниматься вопросами страхования. Дети вырастут и сами найдут средства к существованию. Ей нужна роль, а не состояние. Дайте ей хорошую роль, и она босиком побежит на студию и будет ждать у дверей начала съемок.

Ингрид не подписала контракт. Она хотела сохранить самостоятельность. Она в любое время с удовольствием готова была сниматься на студии «ХХ Сенчури», но только при условии, что у фильма будет хороший сценарий.

Прошло несколько лет, но сотрудники студии не смогли предложить ей ничего подходящего. В конце концов они попросили ее взяться за поиски. Однажды Ингрид устроила настоящий обыск в конторе Ларса и, перерыв кучу папок, наткнулась на пьесу Фридриха Дюрренмата «Визит старой дамы». Спирос мгновенно согласился, но через некоторое время он, увы, скоропостижно скончался. Ингрид была очень расстроена. Она любила своего «греческого дядюшку».

Студию возглавил Дарил Занук. Ему «Визит» совершенно не понравился. Тем не менее компания купила права на эту пьесу, с большим успехом шедшую на сцене, и в последующие три года сценаристы из «ХХ Сенчури Фокс» готовили для Ингрид киносценарий.

А ее тогда больше всего волновал вопрос о том, что делать с детьми.

Теперь дети жили со мной и Парсом в Жуазели и ежедневно ездили в Париж в итальянскую школу. Роберто мог их видеть в любое время, когда бы ни захотел, таков был наш уговор. Итальянскому судье Роберто заявил, что я убиваю детей длинными поездками из Жуазели в итальянскую школу, пусть даже возит их наш собственный шофер. Он считал, что совершать столь дальние поездки ежедневно слишком опасно. Мы долго спорили на эту тему. В конце концов мне пришлось пойти на уступки. Дети стали жить в Париже. Я сняла для них номер в небольшом отеле. Дома постоянно находилась наша экономка Елена ди Монтис. Я практически тоже проводила с ними весь день, поздно вечером уезжала в Жуазель, к Ларсу.

Затем Роберто решил, что ему следует приезжать в Париж каждый уикенд, чтобы проводить с детьми два дня в отеле «Рафаэль». Мне так хотелось, чтобы дети отдыхали на свежем воздухе в Жуазели. Там они могли играть с собаками, бегать по лесу. Но коли уж Роберто чего-то захотел, остановить его не представлялось возможным. Помню, как-то дети должны были вернуться из Италии, и я пошла встречать их на вокзал. Приехав туда, я увидела на перроне Роберто; он прилетел на самолете, чтобы успеть к приходу поезда.

— Что ты здесь делаешь? - спросила я.

— Хочу забрать детей с собой в отель.

— Но у меня здесь машина. Я их так давно не видела. Я хочу отвезти их в деревню.

— Нет. Они поедут со мной и будут находиться в отеле.

Дети вышли из вагона, бросились ко мне, и, конечно же, каждый из них захотел сесть со мной в машину. Но Роберто сказал:

— Ты можешь взять девочек, а я — Робертино, и вы поедете за мной.

Поначалу я действительно собралась было ехать за ним в «Рафаэль» и выяснять там отношения. Но вместо этого вдруг повернула и повезла девочек в Жуазель. Позвонила оттуда Роберто и сказала:

— Я хочу сейчас же забрать Робертино.

Однако, пока я добиралась до Парижа, Робертино исчез. Отец спрятал его. Три дня я не знала, где он. Наконец я получила разрешение взять сына. Бедный восьмилетний малыш плакал:

— Папа сказал, что ты украла Изабеллу и Ингрид, украла.

— Пусть он называет это воровством, — сказала я. — Но теперь моя очередь быть с вами.

— Да, — проговорил он. — Только, мама, почему же ты не украла и меня?

«8 июня 1959 года.

Моя милая Лиана, представь себе, Роберто готов испортить нам с детьми все лето. Я просила его об июле, а он предлагает август и сентябрь, хотя я объяснила ему, что шведское лето — это только июль. А в сентябре там уже зима, и, кроме того, я как раз буду работать (в американском телешоу). Несмотря на это, Роберто завладел и июлем, и августом.

Наш адвокат смог объяснить это только тем, что Роберто пошел к судье и долго рыдал у него на плече, рассказывая, как он любит своих детей. Я ужасно разозлилась и хочу что-нибудь предпринять, несмотря на то что времени в обрез. Адвокат говорит, что у меня нет никаких шансов изменить решение суда, но мне все равно. Приеду в Рим сама и скажу судье, что я об этом думаю. И никто меня не остановит. В отеле мне не хотелось бы останавливаться из-за репортеров. Может быть, ты приютишь меня на одну ночь? Подойдет любое кресло. Или подскажи, где я могу спрятаться. Все должно остаться в глубокой тайне. О моем решении поехать в Рим знают только адвокат и Ларс, поэтому я обращаюсь к тебе со всеми своими неурядицами. Ведь ты один из самых преданных моих друзей.

С любовью, Ингрид».

На следующее лето, в июне 1960 года, я привезла детей на остров Ларса. Будь у Роберто возможность, он ни за что не разрешил бы устроить эту поездку. Спать в деревянном доме? Это же так опасно! Деревянные дома легко загораются! Правда, кто-то ему сообщил, что в Швеции все живут в деревянных домах.

Елена тоже приехала. Все время шли дожди, но дети не обращали на них никакого внимания. Они облазили весь остров, катались на лодках и плавали в бухтах. В Италии, если идет дождь, все сидят дома, шведы не могут себе этого позволить, иначе весь год могут просидеть за закрытыми дверями. Поэтому мы купили детям непромокаемые брюки, куртки с капюшонами, и они, пожалуй, никогда в жизни не были так довольны покупками. Но Елена просто заболевала от всего этого, ведь в ее представлении лето должно быть долгое, жаркое, с бесконечным лежанием на пляже.

— Бедные дети! — кричала она. — В такой воде окоченеть можно!

Я повела их в сауну Ларса; немного попарила в сухом жару, а потом послала сразу в холодную воду. Они визжали от удовольствия, а Елена была уверена, что видит дьявольский шабаш. Как можно рисковать жизнями детей, окуная их в такую воду?

— Но ведь они наполовину шведы, поэтому чем быстрее привыкнут, тем лучше, — отвечала я.

Мы, конечно же, плавали без купальных костюмов — вокруг на милю не было ни души. Это тоже приводило Елену в ужас.

— Подождите, вот узнает синьор Росселлини, что синьор Шмидт плавает совершенно голый! — пугала она меня.

— Елена, — отвечала я, — если вы не расскажете об этом синьору Росселлини, он никогда ничего не узнает.

Она любила нас всех с истинно итальянскими нежностью и преданностью. Даже «синьора Шмидта». Но все восставало в ней против купания нагишом в холодном шведском море. Она не могла поверить, что все шведы купаются голыми. Она твердо знала, что в Италии даже годовалому ребенку на пляже надевают купальник.

Трудностей из-за детей становилось все больше и больше. Они приехали к нам из Италии, напичканные разговорами о том, что мы — протестанты, а они — католики. Их убедили, что молиться вместе с их протестантской мамой — страшный грех. Обычно я читаю короткую шведскую молитву, и однажды они отказались повторять ее вслед за мной.

— В чем дело, почему вы не молитесь со мною? — спросила я.

— Папа говорит, что ты язычница.

— Я не язычница. Ведь бог у всех один, а молиться ему можно по-разному. Но вы можете не молиться со мною, до тех пор пока сами не захотите. Я буду молиться одна.

Я начала читать молитву, и вскоре к моему голосу присоединился один еле слышный голосок, а потом и другой.

Религия всегда доставляла мне беспокойство. Если во время телеинтервью у меня спрашивают: «Существует ли вопрос, который вы не хотели бы сейчас услышать?», я всегда отвечаю: «Не спрашивайте меня о религии».

Однажды меня поймал на этом Дэвид Фрост. Он расспрашивал меня о Глэдис Эйлуорд. Я рассказала, как приехала на Тайвань повидать ее, как узнала, что она умерла десятью днями раньше, как ее друзья предложили мне: «Ее еще не похоронили. Может быть, вы хотите на нее взглянуть?» — «О нет, только не через десять дней после ее смерти!» — «Но она прекрасно выглядит», — говорили мне. Однако, так и не встретившись с живой Глэдис, у меня не было никакого желания видеть ее мертвой. «Нет, — сказала я. — Благодарю вас. Сейчас я не хочу ее видеть». И тут Дэвид Фрост очень спокойно произнес: «Вы очень религиозны, мисс Бергман, не так ли?» Я сидела и, совершенно ошарашенная, размышляла: «Что же мне сказать? Что?»

Ларс и Пиа следили за передачей по монитору в продюсерском отсеке.

— Теперь наблюдайте за мамой, — сказала Пиа со смехом, — ей так и хочется сказать: «И да, и нет».

После долгого колебания я ответила наконец: «Более или менее».

Пиа покатилась со смеху.

В юности я всегда молилась. Каждый вечер вставала на колени и читала молитвы. Очень часто, как я уже говорила, ездила на кладбище, где были похоронены мои отец и мать.

Я часто ходила в церковь. Перед премьерами я, как правило, шла в какой-нибудь из католических соборов, потому что они всегда открыты. А лютеранские церкви всегда закрыты. В католических церквах все сидят, я тоже садилась, зажигала свечку и молилась, чтобы все прошло хорошо.

По мере того как разрастались наши распри с Роберто, я все больше задумывалась, что же мы делаем с детьми. При каждом телефонном звонке они вскакивали с криком:

— Адвокат! Это адвокат!

Я поняла, что так мы можем зайти далеко: дети находятся в постоянном страхе. Ведь их родители постоянно воюют между собой.

Я пыталась рассеять их неуверенность.

— Скажите мне, — спросила я как-то, — что вам больше по душе: остаться здесь, в Жуазели, или вернуться к отцу в Италию? Смотрите, я приготовила бумажки со словами «да» и «нет . Я не буду за вами наблюдать. Вы положите эти бумажки в шапку, а потом вытащите, и я никогда не узнаю, кто из вас что выбрал. Мы проведем голосование и выберем тот вариант, который желает большинство.

Но они отказались.

Ларс, конечно, переживал. Он предоставил нам прекрасный дом в Жуазели, а я слышала, как дети шептались: «Ты ведь не хочешь поцеловать его? Ты ведь не будешь играть с ним?»

Мы с Роберто обменивались письмами, но обстановка от этого не прояснялась.

Роберто писал:

«Мы оба хотим счастья детям, но ты знаешь, что они не могут быть счастливы с человеком, которого практически не знают. Постарайся больше не делать ошибок, нужно быть предельно осторожной. Ты всегда делаешь ошибки. В прошлом году дети совершали долгие поездки в школу и часто болели. Когда же они здесь, со мною, и не видят этого чужеземца [Ларса. — И.Б. ], им гораздо лучше, они чувствуют себя гораздо спокойнее. В начале нашего судебного процесса я был готов к тому чтобы ты видела детей как можно чаще, но теперь ты сама все затрудняешь».

Роберто хотел взять детей на Сицилию, пока там шли съемки. Но я возражала: «Поездка на Сицилию под предлогом того, что дети увидят охоту на меч-рыбу, — это просто еще одна попытка держать их в Италии вдали от меня и не пускать со мной в Швецию. Кроме того, я уже говорила тебе, что дети делают слишком многое из того, чего делать не должны, — они живут, как взрослые. Они не просто катаются то в Швецию, то в Рим на каникулы — все это для них достаточно утомительно. Новые впечатления, новые люди, которые их постоянно окружают. Дети находятся с тобой до поздней ночи, совершенно измученные, торчат с тобой в ресторанах, смотрят фильмы, запрещенные для детей до шестнадцати лет. Нашим детям исполнилось лишь восемь и десять лет, они должны жить спокойно и играть в игры для их возраста. И не надо им забивать головы всякими историями, которые они так часто слышат от тебя: о том, как умер американский шахматист, или о том, как немцы подбрасывали детей в воздух и стреляли в них. Неужели ты не понимаешь, что все это оседает у них в голове, а потом соответствующим образом действует на них? Их разум не в состоянии воспринимать то, что сопряжено с ужасом и ненавистью.

В следующий раз попрошу тебя захватить в Париж паспорта девочек. После окончания занятий девочки останутся на какое-то время в деревне. Я почти не видела их в эту зиму. Затем мы поедем в Швецию, а ты сможешь быть с ними в «Санта Маринелле» числа с 20 июля».

Мне еще раз пришлось навестить итальянский суд. Роберто взял детей на Сицилию и находился там с ними три месяца, а я пыталась вернуть их.

— Конечно, вы можете забрать детей во Францию, — сказал судья.

Когда мы вышли из суда, Роберто выглядел довольно мрачно.

— Но не может же все время получаться по-твоему, — утешала его я. — У тебя нет разрешения об опеке. Оно есть у меня. До тех пор пока у тебя его не будет, я буду настаивать, чтобы дети находились у меня. Они и так слишком долго были с тобой.

— Хорошо, — сказал он. — Забирай детей.

Я упаковалась и спросила:

— Где паспорта?

— А! — махнул он рукой. — Судья ничего не говорил о паспортах.

— Ты хочешь сказать, что не собираешься отдавать мне паспорта?

— Да. В решении суда о паспортах нет ни слова. Ты сама его читала.

К счастью, у меня был друг в шведском посольстве.

— Я могу обеспечить детей шведскими паспортами, поскольку у них мать — шведка?

— Им разрешено иметь два паспорта: один — шведский, другой — итальянский, — сказал он.

Он отпер свой кабинет, хотя было довольно поздно, нас сфотографировали и приклеили фотографии на паспорта. На следующее утро у меня было три шведских паспорта. Мы выехали в аэропорт. Но ведь у моего милого Роберто повсюду имелись глаза и уши. Один из его приятелей заметил, как я проходила таможню. Он тут же позвонил Роберто и доложил:

— Ингрид в аэропорту, с нею дети и паспорта!

— Не может быть, — сказал Роберто. — Паспортов у нее нет. Они у меня.

— Роберто, у нее три новых шведских паспорта. Они уезжают.

Роберто чуть не сошел с ума. Он тут же позвонил в полицию. Около самолета пронзительно взвыли сирены полицейских машин, на их крышах бешено крутились сигнальные лампы. Итальянцам дай только повод для спектакля, и они ухватятся за него обеими руками.

— Вы не можете снять нас с самолета, — сказала я. — Наши паспорта в порядке. Вот они. Я их мать. У меня есть официальное разрешение об опеке. Они провели в Италии три месяца. Мы уезжаем. Пока.

— Извините, пожалуйста, — проговорил полицейский. — Но мы выполняли свой долг.

— Считайте, что вы его выполнили. До свидания.

Впоследствии Роберто утверждал, что именно этот инцидент стал причиной его первого сердечного приступа.

Для него это была не просто привычная борьба. Речь шла о его детях, которых насильно забирают из его любимой страны и везут под крыло к какому-то шведу, «как бишь его звать», за которым я была замужем.

Ларс встречал нас в парижском аэропорту на тот случай, если Роберто попросит кого-нибудь из своих знакомых в Париже отнять у меня детей, как только они выйдут из самолета. Имея дело с Роберто, никогда не знаешь, что от него можно ожидать.

На рождество я решила совершить кражу на свой манер. Ларс открывал сезон мюзиклом «Моя прекрасная леди» в Норвегии, Роберто находился где-то за границей.

Елена жила с детьми в Париже, и я знала, что она даст мне настоящий бой, если вдруг узнает, что мы с Ларсом забираем детей в Скандинавию без разрешения их отца. Спрашивать же разрешения у Роберто было бессмысленно. Я приходила в парижскую квартиру и, пока Елена не видела, прятала в сумку то свитер, то, в следующий раз, пару туфель, а потом и еще один свитер. И так понемногу я собрала небольшой гардероб для троих детей. Затем я оставила Елене письмо, которое она должна была прочитать уже после того, как я возьму детей из школы и увезу их с собой. В письме я объяснила ей свой поступок и вложила в конверт билет до Рима и тридцать тысяч франков на ее отпуск.

Дети были счастливы, что едут в Норвегию. Такое путешествие! В общем, успех был грандиозный, пока вдруг на Новый год мне все это не представилось в ином свете.

Я как раз прочитала статью об Эдуардо де Филиппо, итальянском актере и драматурге, которого мы хорошо знали. У него был ребенок, которого он обожал, совершенно здоровый и абсолютно нормальный. Во время каникул ребенок вдруг внезапно — совершенно внезапно — заболел и через сутки скончался. Бедный Эдуардо был безутешен.

«А вдруг это случится с одним из нашей троицы?» — задумалась я. Роберто уже лишился своего первого сына — тот умер от перитонита, когда находился с бабушкой в Испании.

Итак, наступал Новый год, а в Новый год я всегда становлюсь безумно сентиментальной. Этот праздник очень много значит для меня. Уходит еще один год, а что я совершила? Кому принесла счастье? Что сделала плохого? Стану ли в следующем году лучше, добрее? Колокольный перезвон разносит по всей стране пожелания мира и добра. А я продолжаю бороться за троих детей, как когда-то боролась за Пиа.

Кончились все мои размышления тем, что я позвонила Роберто, сказала ему, что мы все вместе и у нас все в порядке. Он ужасно разозлился.

я допытывалась у него, в чем же моя вина. Я никогда не оставляла своих детей, а теперь мы разрываем их на части. Кому-то надо уступить, чтобы дать им возможность жить спокойно.

...Я еще раз позвонила Роберто:

— Я согласна. Забирай детей. Я сдаюсь. Можешь взять их с собой в Италию. Я привезу их сейчас же.

И привезла.

Потом пошла к судье и сказала:

— Благодарю вас. Но я не буду ждать вашего решения.

Тот удивился:

— Но вы же выиграете! Мы располагаем всеми сведениями о Роберто Росселлини. Недостаточно того, что он отец, что он итальянец, что у него много родных, которые ухаживают за детьми. Итальянский суд не будет оспаривать решение французского суда. Вы выиграете и получите право неограниченной опеки.

— Мне очень жаль. Но я больше ничего не буду предпринимать. Никто не выигрывает, а дети меньше всего. Больше я не приду ни в этот суд, ни в какой другой. Я отдаю детей Роберто.

Конечно же, когда Роберто получал то, что хотел, то не было в мире существа милее и добрее его.

Я привезла детей и сдала их Роберто. Более очаровательного человека просто нельзя представить; все приготовлено, кругом разложены подарки. Мне было сказано, что я смогу навещать детей в любое время. С того момента между мной и Роберто не было серьезных разногласий и мы всегда были тесно связаны друг с другом.

Вояжи Рим — Париж стали неотъемлемой частью моего существования в следующие двенадцать лет. Три-четыре недели я находилась в Париже, а потом двадцать дней в Риме. Снова недели на две в Париж, к Ларсу, и опять в Рим. Я делала все, что в моих силах, чтобы в создавшихся условиях быть ближе к детям. А это было довольно трудно. Все эти годы меня спасала замечательная итальянская женщина Аргенида Пасколини, которая сменила Елену. Она прожила с нами четырнадцать лет. Она занималась детьми и стала для них второй матерью. Если возникали какие-либо разногласия, а их случалось немало за эти годы: то дети начинали скучать, то еще что-нибудь, — Аргенида сразу же звонила мне и говорила: «Пожалуй, вам лучше приехать и выяснить, в чем дело». И я вылетала в Италию.

Она была для меня спасительным якорем во время бури, и я не представляю, что бы делала без нее. Дети ее обожали. Она была свидетелем на свадьбе Изабеллы. Ингрид со всеми своими проблемами обращается первым делом к ней, а Робин никогда не уезжает из Рима, не повидав ее.