Глава 10

Глава 10

В списке родственных душ Ингрид Бергман есть несколько имен, присутствие которых с первого взгляда кажется в нем более неправдоподобным, нежели имя круглолицего гения британской режиссуры Альфреда Хичкока. Их дружба выдержала и время, и испытания. Какую-то роль в их отношениях играло обоюдное пристрастие к мартини после утомительного дня на студии, хотя Ингрид находила догматическое британское отношение Хича к напиткам довольно странным.

Как только часы били шесть раз, он являлся с мартини. Он обожал, чтобы твой стакан был всегда полон. Мне он присудил почетное звание: Бездонная Бочка.

Однажды вечером он готовил ужин для нас двоих. Мы уже выпили, смеялись, нам было очень весело. Наконец я произнесла:

— Хич, я засыпаю.

— Иди ложись на диван, отдыхай, а я пока закончу,— приказал он.

Я пошла в гостиную и прилегла на диван. Проснулась я посреди ночи. В противоположном конце комнаты я увидела другой диван, на котором спал как дитя ввернувшийся калачиком Хич. В этот момент он приоткрыл один глаз.

— Что случилось с нашим замечательным ужином? — спросила я.

— Черт возьми, ты же отключилась. А потом и я, черт возьми, отключился.

Роскошный ужин благополучно каменел на столе.

Как-то раз один из критиков, готовивший статью об Альфреде Хичкоке, попросил написать Ингрид несколько строк.

Вот что она прислала:

«Его режиссерское великолепие заключается в умении все подготовить заранее. Нет ничего такого, чего бы он не знал о своем фильме еще до того, как начнет его снимать. Каждый штрих, каждый элемент декорации он сначала готовит в миниатюре дома, а потом уже воссоздает в студии. Ему не всегда даже надо смотреть в объектив, он говорит: «Я знаю, как это выглядит». Я не знаю ни одного режиссера, который работал бы так, как он. Он, конечно, хочет, чтобы все следовали его указаниям, но, если у актера есть какая-то своя идея, он дает ему возможность попробовать себя. Иногда мне казалось, что я выдержала это испытание и Хичкок готов изменить свой вариант постановки. Но, как правило, он возвращал все на круги своя, откровенно говоря: «Если ты не можешь сделать это по-моему, обмани меня». Это стало для меня хорошим уроком. Множество раз в будущем, когда мне не удавалось выйти победителем в битве с режиссером, я вспоминала слова Хича и «обманывала» его.

Его юмор, его острый ум приводят в восхищение. Думаю, он любит вполне реальных людей. Если на съемках кто-либо досаждал ему, он начинал с ним разговор в свойственной ему двусмысленной манере. Вполне вроде бы нормальная беседа на деле оборачивалась совершенной бессмыслицей. Таким путем он избавлялся от непрошеных гостей».

Ингрид и Альфреда Хичкока объединил, конечно, Дэвид Селзник, хотя его потрясающая карьера к середине 40-х годов начинает идти на спад.

В 1924—1940 годы у Селзника работали практически все известные звезды Голливуда. Он был продюсером шестидесяти фильмов, многие из которых получили международное признание. И тут появилась картина «Унесенные ветром». В свои тридцать семь лет благодаря этому грандиозному фильму, за создание которого он нес главную ответственность, Селзник достиг таких высот, каких уже не достигал никогда. Фильм принес ему всемирную известность, славу и опустошил его. Он заставил его признать, что лучшего он уже никогда не сделает.

Селзник предлагал использовать его опыт в интересах военной пропаганды, но генералы, с которыми он вел переговоры, не проявили к этой идее никакого интереса. Он даже увлекся было мыслью заняться политикой. Но единственное, что ему удалось достичь на этом поприще, — это стать председателем голливудского Комитета по оказанию помощи объединенному Китаю. В душе он оставался человеком кино и никогда не мог .расстаться с делом, которое любил.

Он обладал неистощимым энтузиазмом и неистощимой энергией. Он действительно жег свечу с двух концов. Когда я вернулась в Голливуд, он сдавал меня в аренду за огромные деньги. Многие мои друзья говорили: «Интересный у тебя агент. Вы словно поменялись ролями. Себе он берет девяносто процентов, а тебе дает только десять».

С 1940 года до конца 1945-го Ингрид снялась всего в одиннадцати фильмах, и ее годовой доход составлял 60 тысяч долларов. Потом, начиная с картины «У Адама было четыре сына», Дэвид стал «уступать» Ингрид другим кинокомпаниям. От Уорнеров он получил за «Касабланку» 110 тысяч долларов; от «Парамаунта» за участие Ингрид в фильме «По ком звонит колокол» — 150 тысяч долларов; за «Саратогскую железнодорожную ветку» — 100 тысяч долларов. «Цена» на Ингрид достигла астрономических размеров, когда он выторговал свои условия на ее работу в ленте «Колокола святой Марии».

Меня все это забавляло. По-настоящему я над этим не задумывалась. Я подписала контракт. Здесь я зарабатывала намного больше денег, чем когда-либо в Швеции. Дэвид не предполагал, что я добьюсь успеха намного более громкого, чем прежде. Ну а если он мог делать деньги, «уступая» меня другим компаниям, — удачи ему! Мы сделали несколько великолепных картин, а работать я любила.

Он взял режиссером Хича, когда затеял съемки «Завороженного».

В «Завороженном» Ингрид играла роль молодой женщины—врача-психиатра, — работающей в дорогом санатории. Она обнаруживает, что вновь назначенный заведующий отделением так же эмоционально «расстроен», как и его пациенты. Сама Ингрид была слегка раздосадована тем, что впервые за время работы в кино в главной роли рядом с ней снимается актер чуть моложе ее. Он уже показал себя в фильме «Ключи королевства», после чего популярный киножурнал назвал его «одним из самых многообещающих молодых актеров кино». Впоследствии Грегори Пек полностью оправдал это пророчество.

Зная, что Селзник и Хичкок работают вместе, киномир ожидал увидеть нечто необычное. Так почти и вышло. Дэвид Селзник предложил оформить сцену ночного кошмара, преследующего Грегори Пека, художнику-сюрреалисту Сальвадору Дали. И вот с черных бархатных портьер на героя смотрят четыре сотни человеческих глаз. Затем пара щипцов, раз в пятнадцать крупнее самого Пека, мчится за ним по одной из сторон пирамиды, и в конце концов он остается один на один с гипсовым слепком Ингрид в образе греческой богини. Лицо ее постепенно покрывается трещинами, из которых выползают цепочки муравьев.

Ингрид заковали в гипс, но муравьев запретили. И практически вся целостность эпизода была «потеряна» в той камере пыток, что известна в киномире под названием «монтажная студия». А отношения между Сальвадором Дали и Дэвидом Селзником быстро охладели.

Журнал «Тайм» писал: «Ловкость и острота Хичкока, мастерство его камеры подняли «Завороженного» над рутиной голливудских боевиков». Газета «Нью-Йорк геральд трибюн» добавляла: «Игра Ингрид Бергман и Грегори Пека заставляет испытать психическое потрясение».

Фильм принес много денег. Так много, что Дэвид Селзник почти сразу же начал собирать команду для второго «фильма ужасов» Хичкока, «Дурная слава». Дэвид продал «РКО» свой состав, в который входили Хичкок — режиссер, Бен Хект — сценарист и Кэри Грант и Ингрид Бергман — исполнители главных ролей. Дэвид получал 800 000 долларов и 50 процентов прибыли. Поскольку фильм принес 8 миллионов долларов, все, конечно, были счастливы.

Кэри Грант играл американского тайного агента, который подозревает Ингрид, дочь разоблаченного нацистского шпиона, в недостаточной лояльности. При этом она влюблена в Кэри. И вот, чтобы доказать свой патриотизм, она выходит замуж за известного злодея Клода Рейнса и помогает Кэри раскрыть секрет всегда запертого винного погреба. В бутылках, ко всеобщему удивлению, обнаруживается почти невероятное содержимое — уран. Камера скользила сверху вниз — с люстры переполненного зала к драгоценному ключу, крепко зажатому в руке Ингрид, танцующей с Кэри Грантом. Это, пожалуй, один из самых импозантных кадров в импозантной карьере Хича. Но использование урана в качестве основного сюжетного (звена в тот момент, когда уже была взорвана первая атомная бомба, привлекло внимание ФБР. И хотя Хичкок, широко открыв глаза, оспаривал свой особый интерес к этим «отвратительным химикатам», джентльменов из службы безопасности, которые держали его под наблюдением в течение нескольких недель, ему развеселить не удалось.

У Хичкока была своя техника обхождения с истэблишментом. Он испытал наслаждение, когда перехитрил цензуру, отпустив для поцелуя Кэри и Ингрид в пять раз больше экранного времени, чем то предписывалось офисом Джонсона.

Поцелуй мог длиться только три секунды. Мы целовались, потом немного разговаривали, расходились в разные стороны, опять целовались. Потом нас разъединял телефон, но мы опять двигались друг к другу, обходя его. Словом, поцелуй возникал все время. Но цензоры не могли вырезать или сократить эту сцену, потому что каждый раз наш поцелуй длился не более трех секунд. Кроме того, мы то слегка покусывали друг другу кончики ушей, то целовали друг другa в щеку; сцена поцелуя казалась бесконечной и произвела в Голливуде сенсацию.

Фильм «Дурная слава» положил начало длительной дружбе между Кэри Грантом и Ингрид. Вскоре после съемок Кэри произнес бессмертную фразу: «Думаю, что Академии следует учредить специальную ежегодную премию для Бергман, независимо от того, снимается она или нет!»

После «Дурной славы» начались долгие переговоры о роли, которую Ингрид ждала годы.

Жанна д’Арк всегда преследовала меня. Я даже не знаю точно, откуда возникло это глубокое влечение, может быть, надо вернуться назад, в мои детские Мечты. Во всяком случае, когда Дэвид Селзник прислал мне ту телеграмму в самом начале войны, я была на седьмом небе от счастья. Но затем, когда в жизнь все больше вмешивалась война, Дэвид, конечно, не счел то время подходящим для картины. Тем не менее каждый раз, когда я оказывалась на коктейле, где присутствовал кто-то из режиссеров или продюсеров, я подходила к нему и говорила: «А как насчет Жанны д’Арк?» Но ничего утешительного я не слышала. Никто не хотел и думать о Жанне. Так шло время, все затихло, но я никогда не теряла надежду.

И вот как-то раз у меня, в Голливуде, раздался звонок от Максуэла Андерсона из Нью-Йорка. Я ничего не знала о Максуэле Андерсоне, кроме того, что он драматург. Я даже не представляла, как он мог выйти прямо на меня, минуя моего агента. Но в трубке звучал его голос, и этот голос сказал:

— Я написал пьесу, и я просто интересуюсь.... я знаю, что вы снялись во многих фильмах, но я просто интересуюсь, не захотите ли вы сыграть в пьесе на Бродвее?

— Да, конечно, я ведь люблю сцену. А о чем ваша пьеса?

— О Жанне д’Арк, — ответил он, и я чуть было не выронила трубку.

— О Жанне д’Арк?! Господи, пришлите мне ее немедленно. Я, разумеется, сначала должна прочитать ее, иначе, если я приму ваше предложение, не зная пьесы, все решат, что я сумасшедшая. Но я почти клянусь, что буду участвовать в спектакле. Умоляю, пришлите ее поскорее. Меня очень волнует эта идея.

Он тоже разволновался, почувствовав мое состояние, и сказал:

— Мисс Бергман, я сам привезу пьесу в Калифорнию, как только смогу.

Он приехал. Я прочитала пьесу. По словам автора, занавес нью-йоркской сцены готов подняться, а труппа только и ждет начала репетиций «Жанны д’Арк». У актеров были все возможности, чтобы сломать голову в поисках подходящей манеры игры, да и у режиссера тоже. Б пьесе было ужасающе много рассуждений о современной политике, о свободе театра, переплетающихся с историей самой Жанны. По-моему, там было совсем мало Жанны, зато слишком много политики. Но я решила, что смогу воздействовать на Максуэла и позднее поставить все на свое место. Главное я наконец-то обрела Жанну.

Я пошла к Селзнику. «Дэвид, у меня есть прекрасная пьеса. Я закончила «Дурную славу». Сейчас вы не собираетесь снимать меня. Могу я заняться пьесой?»

Дэвид, казалось, не возражал. Мой контракт с ним истекал, и он старался баловать меня, поскольку никогда не верил, что я могу его оставить. Мы подсчитали, что на пьесу уйдет около девяти месяцев: репетиции, премьеры в разных городах, сезон в Нью-Йорке.

Начались бесконечные переговоры о контракте с Максуэлом. Однажды Андерсон, все еще находившийся в Голливуде, пришел ко мне и сказал: «Я вижу, вы не собираетесь играть в моей пьесе. Я понял, что нельзя связываться с людьми, работающими в кино, потому что у них слишком много проблем и слишком мало времени. Я знаю, что вы не виноваты, но с этих пор я буду держаться людей театра. Завтра я возвращаюсь в Нью-Йорк. Мне доставила огромное удовольствие встреча с вами. И, если вы будете столь любезны, я бы хотел еще раз побывать на Тихоокеанском побережье».

Мы ехали в моем маленьком автомобиле вдоль побережья. Выйдя из машины, мы прошли немного, сели на песок, и я сказала:

— Макс, у вас с собой контракт на «Жанну»?

— Он лежит в кармане, — ответил он, взглянув на меня.

— Дайте-ка его мне, я подпишу, — сказала я.

Так, на песчаном побережье Санта-Моники, я подписала контракт. Он снова взглянул на меня и сказал:

— Вы понимаете, что сейчас сделали? Вы же теперь повязаны.

— Очень хорошо, — ответила я. Мне все равно. Я намерена сыграть эту роль.

На следующий день дискуссии о контракте продолжались. Максуэл подмигивал мне, а я ему. Потом он уехал в Нью-Йорк. В конце концов Петер, придя домой, объявил: «Ну вот, теперь они готовы к тому, чтобы ты подписала контракт». На что я ответила: «Я уже сделала это. Наверное, я предугадала их решение».

Я никогда не работала только ради денег. И всегда получала удовольствие от того, что именно в данный момент казалось нужным и необходимым. А если при этом можно было еще и получить деньги, то тем лучше. Но во главе угла для меня всегда стояла все-таки роль, а не деньги.

Тем не менее, когда срок моего контракта с Дэвидом истек, я поняла, что имею полное право на часть денег, которые он заработал, сдавая меня напрокат.

Контракт кончается, Дэвид, — сказала я ему. — Я бы хотела получить часть заработанных денег». Он разозлился, поскольку всегда считал, как писал однажды в длинном послании, что вытащил меня «из мрака неизвестности к звездным вершинам». Меня очень расстроил его гнев, потому что Дэвид был для меня всем: отцом, проводником, предводителем, и у меня осталось горькое чувство от того, что он не захотел больше со мной разговаривать, наговорив сначала кучу гадких вещей о моей неблагодарности.

В 1946 году Ингрид впервые снялась как независимая актриса в фильме «Триумфальная арка». Нью-йоркские репетиции и премьера «Жанны» были запланированы лишь на осень.

Предложение пришло от новой компании, «Интерпрайз филм». Ее учредители были полны благородных намерений создавать высокохудожественные фильмы и делить прибыль между директоратом, сценаристами, режиссерами, актерами и техническими работниками — если, конечно, будет что делить, «Триумфальная арка» была их первым опытом, и для работы над этим фильмом они собрали блистательную труппу. Основой картины стал роман известного немецкого писателя Эриха Марии Ремарка. Ремарк, автор всемирно известного бестселлера «На Западном фронте без перемен», переехал в Париж, а в 1946 году, намереваясь принять американское гражданство, обосновался в Нью-Йорке. Он обладал огромным талантом. А любовь, которую Ремарк испытывал к высокой смеющейся шведке, сквозила в каждом письме, адресованном ей. Писал он много:

«Дни в сентябре... Они, как стрелы, проходят сквозь сердце. Зыбкие, золотые дни, полные скрытых прощаний, старых надежд и обещаний, дни, лишенные сожалений. Сохранять пышность молодости помогает человеческий опыт, и этот загадочный девятый месяц года является началом второй жизни — сознательной, но вовсе не покорной. Таким же бывает и вино. У меня есть несколько бутылок «Оппенгеймера» 1937 года, вырванные в час удачи, они здесь, со мною. Пожалуйста, позвоните мне, когда приедете, и сообщите, где остановились. Давайте попробуем одно из этих сентябрьских вин.

Но не откладывайте это слишком надолго — жизнь и вино не ждут. Октябрь тоже прекрасный месяц. А после него приходят тяжкая действительность и бесконечные ноябрьские дожди».

Для «Триумфальной арки» дожди начались рано. Фильм рассказывал грустную историю Парижа дождей, уличных фонарей, его обитателей — нерешительных, неуверенных в себе в канун второй мировой войны. Шарль Буайе исполнял роль хирурга-беженца Равика, спасающегося, как и сам автор романа, от кошмаров нового германского порядка. История эта была сложной. Трудно было совместить мягкую, нерешительную любовь героя к Ингрид — Жанне Маду, развратной, наглой певичке из ночного клуба, — с его твердостью в решении расправиться с шефом гестапо, истязавшим, а потом убившим его жену.

«Триумфальная арка» — один из немногих фильмов в моей жизни, в котором я чувствовала какую-то «неправильность». Мне действительно не хотелось играть в нем, и я всем об этом говорила. Но окружающие настаивали, и потом, в фильме снимались Шарль Буайе, Чарлз Лаутон. Мне и самой показалось обидным не сниматься в нем. Но я была все время не уверена в себе, мне казалось, что я недостаточно «правдоподобна». Фильм получился затянутым, его сократили, и смысл во многом был утрачен.

Кассовые сборы и общий здравый смысл подсказывали, что участие в фильме двух звезд, так блистательно выступивших в «Газовом свете», гарантирует успех. Но увы. В «Нью-Йорк таймс» Босли Краутер писал: «Благодаря подвижной камере Льюиса Майлстоуна мы наблюдаем любовь, изображаемую двумя выдающимися мастерами, — с частыми повторами и чрезвычайно длинную. И на неизбежный вопрос: «Разве это плохо?» — можно ответить только одно: «Слишком хорошо, чтобы быть хорошим, даже если делают это Бергман и Буайе».

Боб Капа приехал в Голливуд не только потому, что там была я, но и потому, что здесь находилось много его друзей. Он подумал, что это даст ему возможность найти себе какое-то применение. Я как раз снималась в «Триумфальной арке», и Капа спросил: «Могу я прийти на съемки, чтобы сделать несколько твоих фотографий?» Я обратилась к Льюису Майлстоуну, и он с удовольствием согласился, поскольку Капа пользовался большой известностью. Боб сделал массу интересных снимков, но Голливуд тем не менее не стал полем его деятельности.

Дело, конечно, было не в Голливуде. Дело было в том, что они любили друг друга.

Эта роль была нелегка. Совсем нелегка, потому что я была очень нравственной особой, очень щепетильной. Для него эта ситуация оказалась тоже непростой, потому что он, я думаю, осознавал значительность происходящего. Но я очень хотела быть с ним. Он был отважным, свободолюбивым человеком. Деньги для него ничего не значили, он был невероятно щедрым. Однажды, я никогда этого не забуду, в лондонском Гайд-Парке мы проходили мимо старого бродяги, спавшего на траве. «Пусть удивится старина, когда, проснувшись, увидит в руке пятерку», — сказал он и сунул тому пятифунтовую бумажку. Знаете, имея за спиной жизнь, где учитывался каждый доллар, такой поступок находишь замечательным. Когда я собирала одежду для французских бедняков и сиротских домов, пострадавших от войны, я выставила около своей уборной большую корзину, и люди, проходившие мимо, бросали туда старую обувь, одежду, свитера. Капа опустил в нее свой костюм. «Господи, да не отдавай ты костюм, — сказала я. — Ведь он тебе самому нужен». А он ответил: «У меня три костюма, для чего мне столько? Двух достаточно. Один забери». А вот когда я попросила пожертвовать костюм одного знаменитого актера, моего приятеля, который имел их по крайней мере сотни две, тот сказал: «Знаешь, Ингрид, никогда не известно, когда что пригодится». Конечно, между Капой и остальным миром была большая разница.

Если бы Капа сказал Ингрид: «Пойдем со мной. Не будем упускать шанс, выпьем до дна прекрасное вино жизни», она могла бы решиться, хотя это звучит неправдоподобно. Если бы он сказал: «Выходи за меня замуж, будь моей любовью, и мы будем счастливы», она бы, возможно, послушалась. Но он не сказал этого.

Он говорил мне: «Я не могу жениться на тебе. Я не могу связать себя. Вдруг мне скажут: «Завтра Корея». А я женат, у нас ребенок — я не смогу поехать. А это невозможно. Я не принадлежу к разряду женатых мужчин».

Я всегда считала, что за того, кого любишь, надо выходить замуж. Но все оказалось намного сложнее. Он уезжал, потом возвращался; снова уезжал и снова возвращался, но ничто не могло измениться... Я понимала это...

Ингрид, увлеченная своей собственной профессией, могла понять позицию Капы. В принципе они оба ощущали смутное беспокойство. Капа никогда не собирался становиться тенью известной кинозвезды; Ингрид никогда не собиралась окунаться в мутные воды любовной интрижки. Но влияние Капы на Ингрид было огромно.

Они решили плыть по течению. Пока Капа занимался съемками, Ингрид закончила «Триумфальную арку» и уехала в Нью-Йорк, чтобы приступить к репетициям «Жанны Лотарингской» Максуэла Андерсона. А Капа отправился во Францию писать книгу о своих военных годах. Он сообщал ей: «Сегодня купил пишущую машинку и дом. Машинка маленькая, дом немного побольше. Он стоит в лесу, в десяти милях от 0Яадижа; в нем есть кухня с большим столом, комната с большой кроватью, студия с застекленным потолком, пропускающим дневной свет, и большой камин. Бар в «Титце», «Эль Марокко» и угол Вандомской площади вопрошают о тебе. Я — еще громче. Пожалуйста, напиши хоть слово, скажи, что ты будешь хорошей, обворожительной до умопомрачения, что ты выпьешь бутылку шампанского в честь 15 марта. Завтра втиснусь в свой маленький «БМВ», набитый сигаретами, книгами и коньяком. На этот раз действительно собираюсь покататься на лыжах, похудеть и загореть снаружи и внутри.

Надеюсь, ты не подписала сотни контрактов, которые делают из тебя все меньше человека и все больше превращают в учреждение. Будь крайне осторожна, поскольку успех более опасен и развращающ, нежели любое бедствие...

На этом заканчиваю, а то получается что-то то ли высокопарное, то ли слишком сложное. Чернила мои высохли, а я только что поговорил с тобой по телефону, моя дорогая дева из Голливуда родом из Швеции. Посмотрю «Жанну» где-то в середине марта, если позволят боги и твои опекуны.

Очень и очень люблю тебя».

Капа написал очень хорошую книгу. Она была опубликована в 1947 году и называлась «Слегка не в фокусе».

Перед тем как отправиться в Нью-Йорк, где начинались репетиции «Жанны Лотарингской», я встретила на большом приеме с танцами Дэвида Селзника. Он не подошел ко мне. Но пока его соседи по столику танцевали и он был в одиночестве, я подсела к нему. «Мне ужасно неприятно оставлять Голливуд, зная, что вы на меня сердитесь, — сказала я. — Мне хочется, чтобы вы мне пожелали удачи, прежде чем я примусь за Жанну». Он посмотрел на меня и произнес: «Желаю удачи». А на следующей неделе он сообщил в газетах, что собирается снимать «Жанну д’Арк» с Дженнифер Джоунс! Тем не менее мы остались друзьями. В конце концов он написал:

«Мне сообщили, что даже Дан О’Ши против своего желания пришел к заключению, что никакая новая сделка с нами не рассматривается тобою всерьез как часть твоих планов на будущее. Такое заключение не стало для меня сюрпризом, несмотря на то окончательное доверие и обещание, которые я выразил в нашей беседе. Моя скорбь по поводу нашего «развода» после стольких лет счастливого брака не уменьшается. Ты однажды заметила, что имеешь «двух мужей». Но Петер был главным, и он, конечно, знал, что первенство принадлежит ему. Я раскаиваюсь во многих бесплодных жестах и тщательно продуманных «переговорах», но этим мои раскаяния и ограничиваются. Наши отношения всегда будут для меня источником гордости. Уверен, что ты помнишь о моей величайшей уверенности в том, что твоя карьера будет неуклонно подниматься к новым высотам и достигнет того, чему порукой твой огромный талант. Поэтому мои наилучшие пожелания всегда будут с тобой, независимо от того, что ты делаешь. Прощай, Ингрид. И пусть каждый Новый год приносит тебе то, о чем ты мечтаешь».