Глава 9

Глава 9

Я приехала в Париж 6 июня 1945 года, чтобы отправиться оттуда в турне по Германии с концертами для американских и союзных войск. Вместе со мной в нем должны были участвовать Джек Бенни, Ларри Адлер и Марта Тилтон. Война закончилась месяцем раньше. Париж был изумителен. Несмотря на нехватку продуктов, черные рынки, он сохранил свою особую атмосферу. Я не была в Европе целых восемь лет. Казалось, жизнь начиналась сначала.

В отеле «Ритц», где я остановилась, располагалась штаб-квартира американских военных корреспондентов, журналистов и представителей шоу-бизнеса. В день приезда я нашла под своей дверью записку. Мне она показалась очень смешной.

«Содержание: обед. 6.6.45 г. Париж. Франция.

Кому: мисс Ингрид Бергман.

Часть 1. Перед Вами — результат труда сообщества. Сообщество состоит из Боба Капы и Ирвина Шоу.

Часть 2. Мы собирались послать Вам цветы и приглашение отобедать сегодня вечером, но после небольшого обсуждения выяснилось, что мы в состоянии оплатить только что-то одно: или обед, или цветы. Мы проголосовали, и с небольшим преимуществом победил обед.

Часть 3. Было также высказано предложение — в том случае, если Вы проявите безразличие к обеду, Вам могут быть посланы цветы. Ничего более определенного сообщить пока не можем.

Часть 4. Помимо цветов мы имеем еще массу сомнительных достоинств.

Часть 5. Если мы напишем еще что-нибудь, у нас не останется материала для разговора, так как запасы нашего обаяния крайне ограничены.

Часть 6. Мы позвоним в 6.15.

Часть 7. Мы не спим.

Подписано: Страдальцы».

Вы, конечно же, догадались, что я выбрала. Я предпочла обед сидению в номере «Ритца» и лицезрению букета цветов. Я никогда не слышала ни об Ирвине Шоу, ни о Бобе Капе. Но когда они позвонили, я спустилась вниз и, встретившись с ними в баре, выяснила, что Боб — аккредитованный военный корреспондент, а Ирвин Шоу — рядовой солдат.

Это был незабываемый вечер. Мы замечательно провели время. Ужинали в маленьком ресторанчике, где встретили их многочисленных друзей. Все смеялись и танцевали.

Именно в тот вечер родилась моя симпатия к Бобу Капе. Он был венгр, очень остроумный, очень обаятельный. Предстоявшее турне начиналось замечательно.

Мы постарались сделать нашу программу как можно более смешной. Нам хотелось развеселить солдат, ведь в последнее время им было не до забав. Джек Бенни вел остроумный конферанс, Ларри Адлер играл на гармонике. Марта пела, а я приготовила несколько отрывков из новой пьесы, «Жанна Лотарингская», которая должна была пойти на нью-йоркской сцене, и небольшую сценку, пародирующую фильм «Газовый свет», в которой мне помогал Джек Бенни.

В Берлине я снова встретила Капу. Город был страшно разрушен. Дома стояли без крыш, были видны все их «внутренности». Капа нашел на улице ванну и сказал, что наконец-то сорвет большой куш: станет автором первой фотографии Ингрид Бергман в ванне. Я рассмеялась и согласилась. И вот я уже сижу в ванне, посреди улицы и... одетая. Боб тут же бросился в отель проявлять пленку, но в спешке испортил негатив. Поэтому его «большой куш» — «Ингрид Бергман в ванне» — так никогда и не украсил обложки журналов.

Дорог в Германии почти не осталось, поэтому нам порой приходилось ехать по недавним полям сражений. Жили в частных домах, военных бараках. Мы были первой труппой, приехавшей выступать перед войсками. Мы вообще считали себя первыми артистами, прибывшими на поле боя. Но когда мы вернулись в парижский «Ритц», то встретили там Марлен Дитрих, которая уезжала. Увидев нас, она сказала, широко улыбаясь: «А, теперь вы здесь, когда война окончена». Марлен была самой смелой из нас, актеров, — она-то выступала здесь во время войны. Она рассказала мне, как ездила по фронтам, развлекая своими концертными номерами парней из американских и союзных войск. Ей приходилось мыть голову керосином, налитым в шлем, потому что нигде не было воды. Я не испытала таких невзгод и все-таки приобрела там громадный опыт.

Неделя за неделей мы разъезжали по Германии, заехали в Чехословакию. Когда мы в большом черном немецком лимузине подъезжали к какому-нибудь городу, первое, что бросалось в глаза, была церковь в окружении руин. Случалось, что и церковь была разрушена, но где-нибудь поблизости всегда находилось что-то, говорившее нам: раньше здесь жили люди. Страшно было на это смотреть.

Куда бы мы ни приезжали, солдаты моментально сооружали для нас «сцену» и рассаживались вокруг нее прямо на земле. Как правило, обнаруживалось, что в подразделении есть нечто вроде оркестра или джаз-банда. Мы немного репетировали с местными музыкантами, а потом начинали свое представление. Концерт завершался танцами, мы выпивали с ребятами, разговаривали с офицерами. Мы старались быть на равных со всеми, не отдавая предпочтения офицерам. Кто-то рассказал нам, что, как правило, после концерта офицеры полностью завладевали артистами, а солдаты .оставались в стороне. То же самое мы слышали год назад и на Аляске. Поэтому мы болтали с простыми парнями, они показывали нам фотографии своих жен, сестер, любимых девушек и при этом говорили мне: «Она похожа на вас», что было очень приятно. В Гейдешберге я увидела одно из самых красивых зрелищ в своей жизни. Идея его принадлежала Джеку Бенни. Мы выступали на сцене амфитеатра, и Джек Бенни вдруг предложил зрителям: «Слушайте, как только я сосчитаю до трех, все тут же щелкайте зажигалкой или чиркайте спичкой. Раз, два, три!» Это было сказочное мгновение: огромное пространство внезапно осветилось миллионом маленьких огоньков. Мы были в центре громадной, внезапно ожившей чаши света.

Нашей маленькой группе очень повезло с составом. Джек Бенни был одним из самых привлекательных людей, которых я когда-либо встречала. Главной чертой его натуры была доброта. Никакая усталость не мешала ему находить время для разговоров, шуток с солдатами, офицерами.

Нас быстро перебрасывали с места на место. Мы давали по одному концерту в каждом пункте. Единственным отдыхом для нас был короткий сон в машине.

Мы, конечно же, сталкивались с явлениями, которые рождали страшное потрясение. Все, кроме меня, ездили осматривать концентрационный лагерь. Мы выступали поблизости, и присутствовавший там генерал Эйзенхауэр пригласил всю труппу съездить в это место. Все вокруг убеждали меня, что такое надо увидеть, но я осталась. Назад они вернулись совершенно разбитыми. Никто не хотел говорить о том, что видел. Я смогла представить, что они там увидели, благодаря фотографиям, которые они мне показали. Но сама я не хотела это видеть, не хотела пускать это в свой рассудок. Есть такие вещи, о которых не хочется слышать. Я знаю, что такое существует, но я не хочу, чтобы оно стояло у меня перед глазами. От этого теряешь способность продолжать работать. От этого кровь стынет в жилах, и ты просто не в состоянии действовать.

Я вернулась в Париж вместе с Джеком Бенни, Ларри Адлером и другими артистами. Среди них был и Капа. Думаю, именно тогда началось мое увлечение им. Был долгожданный день капитуляции Японии. Везде царил праздник, улицы заполонили огромные толпы людей. В кинохронике я видела, как в день капитуляции Германии девушки подбегали к солдатам и целовали их. И я сказала Бобу Капе: «Мне тоже хочется кого-нибудь обнять и поцеловать».

Мы сидели в джипе на Елисейских полях, и Капа спросил: «Ну, которого?» «Вон того», — сказала я. Я выскочила из машины, подбежала к солдату и поцеловала его в губы. Не раздумывая, он вернул мне поцелуй.

Карьера знаменитого фотокорреспондента Роберта Капы началась именно в Париже незадолго до войны. Уроженец Венгрии, он в 1932 году в возрасте 18 лет эмигрировал в Германию, чтобы продолжить свое образование. Расцвет фотожурналистики, появление новых фоточудес заставили его прийти к решению, что именно в этом направлении лежит его путь в будущее. Но власть уже захватил Гитлер. Когда ненависть Фюрера к евреям стала приобретать маниакальный характер — а Капа был евреем, — Роберт на лыжах перешел через Альпы и выбрал своим убежищем Париж. К тому времени интерес к фотографии поглотает его целиком. Обладая обычным для венгра разговорным комплектом из пяти языков. Капа, когда его спросили, на каком из них он думает, немедленно ответил: «На языке фотографий». Поразмыслив немного, он вполне смог бы добавить: «На языке опасных фотографий». Он ездил по миру, где только мог. Во время гражданской войны в Испании он сделал один из самых трагических снимков: солдата-республиканца, замертво падающего на землю.

Когда нацисты оккупировали Францию, Капа бежал в Америку. В Нью-Йорке его, как венгра, лишенного гражданства, чуть было не интернировали, он ведь был подданным враждебной страны. Тогда-то он и получил от журнала «Кольерс» задание сделать серию фотографий о бомбежках и осаде Англии. Прежде всего ему надо было сфотографировать эскадрилью молодых американских летчиков во время первого рейда «летающей крепости»[9] в Европу. Особенно Капа остался доволен фотографией одного молодого лейтенанта, чей нос идеально соответствовал конусообразному силуэту его «крепости». Капа запечатлел эскадрилью, когда в воздух поднялись двадцать четыре самолета. А через шесть часов на аэродром вернулись только семнадцать. Первым приземлился самолет со сломанным шасси. Капа снимал санитаров, несущих раненых и убитых к машинам «Скорой помощи». Последним вытащили раненого пилота. Он взглянул с презрением на Капу и зло спросил: «Ну что, фотограф? Ты такие фотографии поджидал?» Шрам от оскорбления, задевшего его за живое, остался в Капе на всю жизнь. Болезненно ясным становилось для него глубокое различие между позицией штатского наблюдателя и фронтовика. Возвращаясь на поезде в Лондон, Капа задумался. Если он хочет продолжать свое дело и вместе с тем не потерять уважение к самому себе, тогда нечего отсиживаться на аэродроме, дожидаясь возвращения самолетов, нечего рапортовать о военных действиях, находясь в полной безопасности. С этих пор в его жизни не будет больше легких компромиссов. Его камера будет там, где возникнет самая горячая ситуация. Серию только что отснятых фотографий он сопроводил следующим текстом: «Только для гробовщиков, одним из которых не хочу становиться. Если и буду когда-нибудь участвовать в похоронах, то только лежа в гробу».

Материальные нужды давали себя знать, и он продал репортаж о «летающей крепости» в журнал «Иллюстрейтед». Довольный редактор сообщил ему, что кадр с носом-конусом они поместят на первой обложке. Но за три дня до выхода журнала Капа обнаружил в своей спальне притихшего редактора и группу весьма раздраженных высших чинов американских секретных служб. Знал ли он, когда фотографировал нос-конус, что одновременно запечатлел один из тщательно охраняемых секретов бомбардировщика этого типа — наводящее оптическое устройство? Все 40 000 экземпляров журнала были изъяты и уничтожены. А Капа летел в Северную Африку, чувствуя, что чуть было не угодил под смертный приговор военного трибунала.

Тогда же, следуя своему вновь принятому решению и ободряемый командиром 82-й десантной дивизии, Капа — совершенно без всякой подготовки, в темноте — совершил прыжок на парашюте над Сицилией. Часть ночи он провел, повиснув на дереве в пятнадцати футах от земли. При этом он ясно сознавал, что романтичный венгерский акцент, который помогал ему пользоваться таким успехом у девушек, сейчас предоставлял ему же равную возможность быть убитым от руки врага или друга.

Он перешел в журнал «Лайф» и как его штатный фотокорреспондент проделал с армией весь путь через Сицилию к северу, прошел через всю Италию, находясь в самом центре жестоких сражений. Затем он вернулся в Англию, где решил воспользоваться опасной возможностью отличиться — в числе четырех военных фотокорреспондентов приземлиться на Нормандском побережье вместе с первой волной американских наступательных войск. Философию Капы теперь можно было выразить так: «Если мой сын когда-либо спросит меня: «Какая разница между военным корреспондентом и другими военными?», я отвечу, что военный корреспондент имеет больше выпивки, больше девушек, большее жалованье и несравненно большую свободу, нежели солдат. И эта свобода — свобода выбора позора, потому что ты можешь стать трусом и не понести за это никакого наказания. Эта свобода — его главная мука. У военного корреспондента ставка — собственная жизнь — в его руках. Он может поставить ее на ту лошадь или на эту, он может в последнюю минуту просто спрятать эти деньги в карман. Я игрок. И я решил быть в первых рядах с частями «Е»».

6 июня 1944 года в мутно-серые предрассветные часы их судно село на мель около побережья Нормандии, и вместе с частями «Е» Капа упал на гладкий песок под перекрестным пулеметным и зенитным огнем. Берег был покрыт стальными заграждениями, колючей проволокой, останками танков-амфибий. Капа полз через тела мертвых, раненых, стараясь сделать снимки и остаться в живых. Распростертый на прибрежном песке, он испытал самые страшные минуты в своей жизни. Следующим утром на перегруженном корабле он вместе с ранеными и убитыми вернулся на базу в состоянии эмоционального шока.

Сто шесть снимков, сделанных им, были, возможно, лучшими из всех фотосвидетельств высадки в Нормандии. Они, как никогда прежде, отразили трагизм этих страшных минут. Но его ассистент, проявляя пленку в лаборатории, в спешке и волнении поспешил высушить негативы. Эмульсия отслоилась, удалось спасти только восемь снимков.

В Париж Капа въехал на башне танка, как участник акции освобождения. Он делал снимки военных действий во Франции и в Германии. Он еще раз прыгал с парашютом во время битвы на Рейне, видел конец войны, был свидетелем встречи союзников с русскими войсками. Волею доброй судьбы он случайно находился в отеле «Ритц» со своим коллегой Ирвином Шоу, когда мисс Бергман пересекала холл и поднималась в свою комнату. Она и не подозревала, что ее подстерегает встреча, которая во многом изменит ее жизнь. Тем более Боб Капа понятия не имел, во что выльется его затея, пока сочинял с Ирвином Шоу записку, отосланную ими в тот же вечер.

Когда Ингрид встретила Роберта Капу, ему было тридцать один год, на год больше, чем Ингрид. Он привлекал своей оригинальностью. Сильный, настойчивый, он был гражданином мира — мудрым, великодушным и, несмотря на сардонические колкости, легкоранимым. Блестящие темные глаза под густыми бровями, очаровательный акцент, острое чувство юмора, способность общаться с самыми различными людьми — все это делало его незаменимым в любой компании. У него было сильно развито чутье игрока, и он всегда ясно чувствовал, на что делать ставку. Он знал, что ему суждено прожить одну короткую жизнь, и не собирался приспосабливаться к тому, что было ему не по душе. С другой стороны, он не забывал, что на эту Жизнь нужно зарабатывать.

«Ты сумасшедшая, — говорил он Ингрид. — Ты стала институтом, отраслью индустрии. Ты должна вернуть свой статус человеческого существа. Тобой управляет муж. Тобой управляет кинокомпания. Ты всем позволяешь управлять собой. Только работа, работа и работа. Ты не получаешь многого от жизни, потому что для жизни у тебя просто нет времени. Ты похожа на телегу, бегущую на трех колесах, но ты даже не понимаешь, что четвертое потеряно и что в любую минуту телега может опрокинуться».

Она не соглашалась. «Нет, — говорила она. — Моя жизнь заполнена. Я собираюсь много сниматься в Голливуде. Я собираюсь вернуться в театр и играть в разных пьесах. Есть одна роль, о которой я мечтаю все время, — Жанна. Мне нужна театральная дисциплина». Но где-то в глубине души она думала: «А может быть, он прав? А что, если действительно прав?»

Ингрид знала, что у него были свои проблемы. За цинизмом, дерзкой улыбкой, клубами сигаретного дыма, рукой, тянущейся к бесконечным бутылкам, скрывалась зыбкость, неопределенность. Как многие корреспонденты того времени и, конечно же, как его хороший друг «Папа» Хемингуэй, он считал выпивку своего рода болеутоляющим средством, чем-то вроде «признака мужества». Временами жизнь представлялась им нудными интервалами между выпивками.

В 1945 году ему тоже надо было решать, как приспосабливаться к мирной жизни. Он мог, конечно, найти другие горячие точки. Но ведь когда-то ему наскучит такая жизнь гуляки-матадора?

Да, он мог критиковать Ингрид за то, что она отгородила себя экраном и плюшем театрального занавеса от истинной, полной жизни. Но, как многие молодые люди, вернувшиеся с войны, он прежде всего был занят поиском нового пути для самого себя. Какая же роль была уготована в этом Ингрид?