Глава 18

Глава 18

К середине 1950 года я сделала важное открытие. Надо было возвращаться в кино, поскольку мы нуждались в деньгах. Мне нужно было что-то решать с работой, а Роберто нужно было что-то решать и с работой, и со мною. Все критиковали его за мое вынужденное безделье. «Ты в своем уме? Ты похож на человека, перед которым лежит бифштекс (это обо мне), а он не может его съесть, потому что потерял все зубы. Ты бы мог добыть все деньги мира, работая вместе с Ингрид».

Подходили к концу долгие, жаркие месяцы Священного года. Ингрид сошла с пьедестала «актрисы номер один» по кассовым сборам и стала чем-то вроде «кассового бедствия». Она побила рекорды по количеству компаний, которым помогла потерпеть крах. «Триумфальная арка» провалилась. После «Жанны д’Арк» «Интерпраиз студиа» перестала существовать. «Сьерра пикчерс», основанная Уолтером Уонгером и Виктором Флемингом и объединившаяся с собственной компанией Ингрид «ЕН», сложила оружие. «Транс-атлантик пикчерс», созданная специально для съемок фильма «Под знаком Козерога,» медленно катилась под гору. И конечно, никто, даже ярые приверженцы Росселлини, не надеялся разбогатеть на «Стромболи».

Еще в начале 1950 года Ингрид написала своему агенту в «МКА», что не нуждается больше в американском агенте, поскольку в Нижайшем будущем у нее вряд ли появится желание вернуться для работы в Америку; контракт она не возобновляет. «Ни один человек из «РКО», — добавляла она, — не проявил элементарной вежливости и не проинформировал ни меня, ни мистера Росселлини о своем мнении по поводу Стромболи», хотя из надежных источников мы слышали, что руководство студии считает фильм великолепным. В то же время в Америке картину до такой степени перекроили и изменили, что превратили ее в первоклассный гамбургер кухни «РКО»».

Когда отредактированный вариант «Стромболи», который полностью отверг Росселлини, показали наконец-то на нью-йоркских экранах, «Нью-Йорк таймс» назвала его «безумно слабым, невнятным и бесконечно банальным». А «Нью-Йорк геральд трибюн» писала: «В исполнении Ингрид Бергман нет никакой глубины, а в режиссуре Росселлини — жизненной силы. Во всей ленте не найти и намека на смысл или сенсацию. Фильм приобрел известность только благодаря своей печаль ной славе, а как произведение киноискусства он демонстрирует лишь потерю времени и потерю таланта»

«Вэрайети» отмечала, что американские прокатчики заявили о своем решении показывать «Стромболи» только в том случае, если фильм сделает сборы Иначе они запретят картину как «нарушающую основы морали».

— Никому нельзя верить в этом мире, — сказала Ингрид Роберто.

Правда, в то время больше всего ее волновал не собственный престиж кинозвезды, а маленький сын и Пиа. Она знала, что в глазах всего мира выглядит матерью, бросившей дочь. С таким мнением она не могла примириться. В то же время Ингрид жаждала прекратить страдания Пиа. Это было очень сложно, поскольку Петер просил Ингрид оформить развод по американским законам и газеты продолжали стряпать свои истории.

Ингрид тщетно просила Петера разрешить Пиа посетить Италию в летние каникулы. Она писала:

«Разумеется, мы обсудим, как и когда сможет приехать Пиа. Мне невыносима мысль, что она будет здесь, пока я буду работать. Я хочу быть с ней все время. Как только в Риме начнется сильная жара, я с малышом уеду в горы. Вот тогда я и могла бы забрать ее. Когда мы обговариваем это, ты должен помнить, что я хочу сделать все как можно лучше для нее. Приедет ли Пиа сейчас или через десять лет, за нами в любом случае будут охотиться фоторепортеры. А у нас здесь идеальное место, чтобы спрятаться от них.

Если кто-нибудь из Голливуда соберется ехать в Италию, прошу тебя, передай мне несколько вещей. Портреты моих папы и мамы, по которым я очень скучаю. Очень хотелось бы и фотографию Пиа. Когда-нибудь я попрошу тебя прислать мои награды — у меня маcca пустых полок. Еще я очень хочу иметь мадонну, подаренную отцом Донсюром. Но все это вместе с одеждой и остальным барахлом, оставшимся в моих ящиках, может подождать. Единственная вещь, которая может породить проблему, — это наш фильм на шестнадцатимиллиметровой пленке. Полагаю, ты позволишь позаимствовать его у тебя на время, чтобы посмотреть, какова я была в юности!»

За нами, конечно же, повсюду следовали фоторепортеры и журналисты. Вот мы сидим в ресторане, что-тo проходит за спиной Роберто и шепотом делает замечание, которое я просто не понимаю. Но знали бы вы, какой пустяк нужен, чтобы спровоцировать в Италии скандал. А уж Роберто вывести из себя было легче легкого. И об этом знал каждый репортер. Конечно, им гораздо интереснее было снять его орущим, разъяренным, нежели просто обедающим со мной в ресторане.

На некоторые письма, приходившие из Америки, ответить было невозможно. Как это могла я так поступить с ними? Ведь именно они подняли на пьедестал меня, сделав примером для своих дочерей. А что теперь они могут сказать этим дочерям? Ведь я влюбилась в итальянца! Они просто не знали, что же говорить этим самым дочерям. Не думаю, что на меня можно было взвалить всю ответственность за их трудности.

Обстановка насыщалась истерией, предвзятостью.

Кто-то, желая ободрить меня, объяснял, что все это происходит оттого, что меня слишком любят, но той любовью, что мгновенно оборачивается ненавистью. Наверное, это сказала Рут. Она прислала мне несколько мудрых писем...

Роберто и Ингрид прибыли на кинофестиваль в Венецию. Пока шведская пресса кричала, что происходящий скандал — пятно на национальном флаге Швеции, «Стромболи» и премьера «Франциска» прошли под громкие аплодисменты. Кроме того, до четы Росселлини дошли слухи, что Петер активно занимается разводом.

6 октября 1950 года из «Санта Маргаеллы» Ингрид, все мысли которой занимала Пиа, писала Петеру: «Думаю, ты все прекрасно понимаешь, хотя и пытаешься объяснять мне, есть или нет у меня права на Пиа. Но так же, как и ты, я знаю только одно: я не могу потерять ее. Она слишком большая девочка, чтобы забыть меня. И чем больше ты будешь пытаться разделить нас, тем больше ей будет хотеться увидеть меня. На бумаге у меня такие же права, как у тебя. Правда, можно прочесть документ так, как это делаешь ты, — вверх ногами. Но так нельзя, Петер! В этом долгом преследовании ты только потеряешь ребенка, которого пытаешься удержать. Это доказывается снова и снова. И потом — у меня твои письма. Как только Пиа захочет, она сможет узнать всю нашу историю. Ты говоришь, что она умна и независима, «может разглядеть правду и истинные побуждения за словами и действиями». Это очень хорошо, и это меня радует».

1 ноября 1950 года в суде города Лос-Анджелеса брак между Петером Линдстромом и Ингрид Бергман был расторгнут. На вопросы корреспондентов, испытывает ли он какую-либо горечь по этому поводу, Петер ответил: «Нет, горечи я не испытываю. Мне жаль ее, жаль, что она оказалась в столь затруднительном положении. У нее есть масса других прекрасных качеств, кроме красоты».

Он сказал также: «Я всегда гордился ее успехами и никогда не ревновал ее к коллегам по кино. Она снималась в девяти фильмах в Швеции и одном в Германии, разумеется, без всяких препятствий со стороны мужа. В течение всей ее карьеры в Голливуде я не переступал порог студии, за исключением двух раз, заглядывая туда на минуту, чтобы передать ей записку. С 1943 по 1950 год она ни разу не пробыла дома, в Калифорнии, больше чем полные три — шесть месяцев в году. Она совершенно свободно общалась с теми людьми, с которыми хотела. Дочери она тоже не уделяла много времени. Всем воспитанием и учебой Пиа занимался я; постоянно посещал школу, встречался с учителями».

Относительно того, разрешит ли он Пиа увидеть свою мать, Петер высказался прямо: «Я с радостью возьму Пиа в Европу, чтобы она повидалась там с матерью, но поездка в Италию совершенно исключена». Он добавил также, что между Европой и Америкой регулярно курсируют суда и Ингрид вполне могла бы сесть на любой из них.

Решение суда в отношении Пиа было весьма просто. Она останется в Калифорнии под опекой своего отца и получит там образование. Встречаться с Пиа Ингрид может только в Соединенных Штатах, и то лишь во время первой половины каникул, вторую девочка проводит с отцом. Эти условия не устраивали Ингрид, но в то время она мало что могла сделать.

Она написала Петеру: «Я слышала, что ты продаешь наш дом в Калифорнии. Какая жалость! Но, наверное, это самое лучшее для тебя, хотя он так тебе нравился. Пытаться начать новую жизнь в том окружении, что было нашим, должно быть, очень тяжело».

Ее адвокаты обсудили с Петером вопросы раздела движимого и недвижимого имущества и денежных средств.

Ингрид не оставляла Петера в покое: в письмах, в телефонных разговорах она обговаривала с ним условия встречи с Пиа, но лишь в июле 1951 года Петер смог освободиться от своей медицинской практики, чтобы провести отпуск в Швеции. После многочисленных телефонных звонков и телеграмм он согласился на то, чтобы привезти Пиа в Лондон, если Ингрид не сумеет приехать в Швецию.

Но были и другие трудности, которые надо было разрешить. Одним из условий развода являлось следующее: Пиа могла покинуть Соединенные Штаты при соответствующем разрешении суда; также только по разрешению суда можно было снять две тысячи долларов с опекунского счета, открытого в банке Петером и Ингрид для оплаты расходов Пиа. Судьи, рассматривавшие эту просьбу, задали вопрос, не приведет ли их согласие к тому, что суд Калифорнии потеряет полномочия по охране ребенка. Адвокат Петера заверил, что будет предпринята «особая предосторожность, чтобы помешать этому: Петер Линдстром сам будет сопровождать свою дочь в поездке и в Швецию, и в Англию».

Это не предвещало ничего хорошего. Поездка была обречена с самого начала.

Петер сказал мне, что никто, особенно пресса, не должен знать о предполагаемой встрече. Трудно было, в уж мне-то особенно, незаметно покинуть Италию, пересечь Европу и прибыть в Лондон. Но мои хорошие друзья — Сидней Бернстайн, продюсер фильма «Под знаком Козерога», а также Энн Тодд и Дэвид Лин, с которыми мы встречались в Италии и которые теперь были мужем и женой, — согласились помочь нам. Я выехала из Рима поездом, во Франции пересела на паром, пересекавший Ла-Манш. У меня была отдельная каюта, а капитана предупредили, что моя поездка должна остаться в тайне, — он сохранил ее. Сидней Бернстайн встретил меня на своем автомобиле в Дувре и сразу же доставил в лондонский дом Энн и Дэвида. Немного позже туда прибыли Петер и Пиа.

Прошло два года с тех пор, как мы виделись в последний раз. Поначалу мы обе немного стеснялись. Но и Пиа, и я были очень счастливы. Однако радость наша длилась недолго.

Спустя год, в Калифорнии, Дэвид Лин показывал в своих письменных свидетельских показаниях:

«Миссис Росселлини, доктор Линдстром, Пиа Линдстром, миссис Лин и я ужинали в нашем доме. Мы приготовили для миссис Росселлини и ее дочери комнату, где они могли бы переночевать. Доктор Линдстром спросил, есть ли комната для него, так как он не собирается оставлять дочь одну с миссис Росселлини. Я сказал доктору Линдстрому, что у нас нет больше свободной спальни. Я попросил его не волноваться и разрешить Пиа остаться на ночь в нашем доме. Доктор Линдстром ответил, что больше всего его беспокоит вопрос, сможет ли он вновь попасть в дом, если выйдет из него. Он объяснил, что ситуация может осложниться проволочками в английском суде, где его могут временно, пока идет судебное разбирательство, лишить опеки над Пиа. Чтобы рассеять его страхи, я спросил, не согласится ли он переночевать в другом месте, если я дам ему ключи от входной двери. Доктор Линдстром взял ключи и после этого согласился оставить Пиа с матерью.

Спустя некоторое время мы стали ложиться спать — точное время я назвать не берусь. Доктора Линдстрома, который вернулся в дом, повар нашел в семь часов утра в холле, откуда можно было следить за лестницей и входной дверью. Где-то в половине восьмого я спустился и увидел доктора Линдстрома. Предложил ему пройти в гостиную, куда подадут завтрак. Но доктор Линдстром ответил, что хотел бы остаться в холле».

Петер не испытывал жалости к Ингрид и ее друзьям. Он понимал, насколько реален был риск, что Пиа тайно везут в Италию. Более того, ему вот-вот должны были предложить место профессора-нейрохирурга, но декан уже выступил против его кандидатуры из-за скандала, связанного с его именем.

Энн Тодд письменно подтверждала:

«По просьбе миссис Росселлини 24 июля 1951 года я ходатайствовала перед доктором Петером Линдстромом о разрешении Пиа Линдстром пойти вместе с матерью посмотреть фильм «Алиса в Стране чудес».

После моих долгих уговоров доктор Линдстром наконец дал свое согласие, но при условии, что не будет никаких «штучек», что Пиа вернут ему сразу же после сеанса и, самое главное, что Пиа и миссис Росселдани должны пойти в кинотеатр в сопровождении моей дочери, моего секретари, меня самой и подруги Пиа, которая только что приехала в Лондон.

На следующий день после ленча мы посмотрели фильм и вернулись в наш дом. Буквально через несколько минут прибыл доктор Линдстром, чтобы забрать Пиа. Он предупредил, что его ждет такси».

Я спросила его, могу ли остаться с Пиа вдвоем.

— Хорошо, — согласился он. — Мы сейчас поедем к Сиднею Бернстайну, и там ты сможешь побыть с ней наедине.

Мы поехали в Кент, там уже находились Сидней, его жена и несколько наших друзей, которые, очевидно, догадывались о происходящем и были так добры к нам, что вскоре оставили нас. В одной из комнат находился телевизор, мы повели туда Пиа, чтобы она могла посмотреть передачу.

— Ты можешь тоже пойти туда и побыть вместе с ней, — сказал Петер. — А я пока останусь здесь.

— Но это покажется ей странным, — сказала я.

Мне хотелось, чтобы все выглядело как можно более естественно, чтобы ничто не пугало ее. И вот мы обе смотрим телевизор, а Петер сидит в другой комнате. В конце концов я не выдержала, вошла к нему и сказала:

— Глупо, что ты сидишь здесь.

Через пару минут он вошел к нам, стал позади меня и произнес:

— Я хочу взять Пиа. Мы сейчас уезжаем. Я так решил. Попрощайся с нею.

— Но мне обещали, что я пробуду с ней неделю. Одна неделя после двух лет — это не так уж много.

— Я передумал.

— Но ты не можешь так поступить. Давай выйдем в коридор и поговорим, чтобы не слышала Пиа.

Правда, она так увлеклась передачей, что, думаю, не расслышала, как мы вышли в коридор. Помню, как я говорила:

— Я всего два дня была с ней в городе, лишь один день здесь, а ты ее забираешь. Прошу тебя, не делай этого.

— Я уже сказал, что передумал. Я хочу поехать в Швецию, я тебе с самого начала предлагал приехать в Швецию.

— Но как я могу туда поехать? Как встречусь с твоим отцом? Это же трагедия для него. Я не вынесу этого.

Я заплакала, хотя никак не хотела этого делать, чтобы не расстраивать Пиа. Затем Петер снова стал говорить, что я разрушила его жизнь, что ему предлагали место профессора, но ничего не вышло из-за нашего скандала, что он так много сделал для меня и вот чем я ему отплатила. А я только повторяла каждую минуту:

— Пожалуйста, перестань. Пожалуйста, давай не будем огорчать Пиа.

Итак, мы вернулись в Лондон, Пиа и Петер остановились в отеле в Мейфере, а я — на Хаф-Мун-стрит, расположенной неподалеку. Петер не помнит так, как я, каждую деталь моих визитов. Все было нельзя. Помню, как я в последний раз виделась с Пиа. Она пыталась быть веселой, жизнерадостной, как будто ничего не случилось, пыталась скрыть свои истинные чувства. А я старалась, как могла, не показать свои. Я поцеловала ее и сказала:

— Скоро мы опять увидимся.

Я была уверена, что так оно и будет. Но прошло шесть долгих лет, пока мы встретились.

Во всем этом не было никакой необходимости. До сих пор я говорю всем, кто собирается разводиться: «Ради бога, оставайтесь друзьями. Вы можете расстаться, но не заставляйте страдать детей из-за ваших разногласий».

Все эти годы я писала Пиа письмо за письмом, не зная, получает она их или нет. На всякий случай я хранила копии, чтобы в один прекрасный день она смогла их прочесть и понять меня. Я писала о своей жизни, о Робертино и близнецах.

Вести от нее приходили неожиданно и редко. В декабре она написала о рождественских праздниках в школе, о новом платье, о том, что она читает отцу «Рождественскую песнь» и что Уолтер Уонгер застрелил человека, думая, что это любовник его жены.

Иногда ее письма обвиняли. И я понимала ее.

В феврале 1952 года она поблагодарила меня за свитер, который я ей послала, но укоряла за то, что я передала неверные сведения журналу «Лук» и послала туда даже личное письмо. Статья звучит так, писала она, что виноватым выглядит отец, хотя оставила-то их я. «Подумай, что будут говорить в школе», — добавляла она. Но в День матери Пиа, очевидно, поднялась над тем, что говорят в школе. В открытке, присланной мне, она писала, что ее птичка снесла четыре яйца, а котята выросли и стали совсем взрослыми.

Холодной осенью 1951 года при поддержке студии «Понти Де Лаурентис продакшн» Роберто начал снимать фильм «Европа-51», в некоторых странах известный под названием «Величайшая любовь». Это была повесть об Айрин, которую играла Ингрид, и Джордже, которого играл Александр Нокс, — двух американцах, живущих в Риме. Их сын кончает с собой, потому что не видит от матери ни любви, ни понимания. «Нью-Йорк гералд трибюн» назвала этот фильм безумной попыткой. А Босли Краутер в «Нью-Йорк таймс» отмечал, что, «став старше, Ингрид стала еще прекраснее, ее волнующая красота стала более одухотворенной». Но в ее актерской карьере фильм не сыграл никакой роли.

Ингрид знала, что она снова беременна.

Мы страшно торопились закончить фильм до того, как это станет заметно. И потом, я становилась просто громадиной. Пиа было тринадцать, Робертино — два, имея двух детей, я не могла понять, почему на этот раз я стала похожа на слона. Я пошла к врачам, они отправили меня на рентген, поскольку не могли прослушать два сердца. Они думали, что у ребенка неправильное положение.

Я сидела в ожидании доктора. Он вышел с улыбкой во весь рот, и я сразу поняла, что все хорошо. «Сколько?» — спросила я. «Только два», — ответил он и добавил, что видел четыре руки, четыре ноги, но они так переплелись, что он смог услышать только одно сердце.

Я не могла дождаться, когда окажусь дома, поэтому позвонила сразу же из больницы и сообщила новость Роберто. Он мгновенно обзвонил весь Рим. Он был горд и счастлив; сразу двое. Но первой моей реакцией было смятение; как я смогу заботиться одновременно о двух младенцах?

Я стала такой огромной, что совсем не могла спать, не могла влезть ни в одно платье. В конце концов я не смогла и есть, поэтому последний месяц пришлось провести в клинике. Мне делали внутривенные уколы с питательным раствором, я гуляла по крыше, завернувшись в большой халат. Журналисты наблюдали за мной снизу, и я время от времени махала им рукой. «Когда?» — кричали они, на что я отвечала: «Надеюсь, скоро, потому что мне это надоело».

Однако сроки подошли, а деток все не было, врачи начали волноваться. Мне предложили применить стимулирующие средства. Я позвонила Роберто — он находился на натурных съемках — и спросила:

— Как можно такое разрешать? Мы назначаем дату их рождения. Так не делается. Все звезды, астрологические знаки, луна, созвездия — все будет перепутано. Так или иначе, их появление на свет связано со всем этим, не так ли? Их гороскопы будут неверны, если я сама решу, в какой день им появиться. Я хочу подождать.

Роберто согласился со мной, но врачи поговорили с ним и убедили; к чертям все созвездия! Ситуация становилась слишком опасной. Они побеседовали со мной, и я дала согласие. Утром, когда появился врач со шприцем, я попросила: «Дайте мне позвонить Роберто».

— Сегодня, восемнадцатое июня, — сказала я. — Как ты думаешь, это хороший день?

— Восемнадцатое июня? Безусловно, отличный день. Вперед.

Пока Ингрид ожидала в больнице родов, на другом конце света разыгрывалась иная драма: отстаивание прав на встречи с Пиа. Лондонский эпизод настолько расстроил Ингрид, что она решила узаконить свои права. Она попросила Грега Баутцера подать в суд прошение о том, чтобы Пиа разрешили приехать в Италию во время летних каникул 1952 года. Для Ингрид это казалось совершенно нормальной просьбой, исходящей от матери. Но Петер воспринял ее как предполагаемую первую попытку отнять у него Пиа. Он не доверял Роберто. Вернет ли он Пиа обратно, если та окажется в Италии? И он отказал в просьбе. Дело слушалось в июле 1952 года. Судьей была женщина по имени Милдред Т. Лилли.

Содержание решения суда целиком зависело от непосредственной реакции Пиа. Грегсон Баутцер задал Пиа ряд вопросов:

— Встретившись со своей матерью прошлым летом в Лондоне, вы сказали, что любите ее и скучаете по ней. Вы сказали это только из вежливости?

— Я не помню, чтобы говорила, что скучаю по ней. Мы виделись друг с другом несколько дней. Мама спросила меня: «Ты счастлива?»

— Разве вы не говорили, что скучали по ней и хотели увидеть ее?

— Я не уверена, что произнесла именно эти слова. Мама никогда прямо не спрашивала меня, скучаю ли я по ней, а я никогда не отвечала: «Да, скучаю». Даже если бы она меня спросила, я ведь не смогла бы так прямо ответить: «Нет, я не люблю тебя».

— Вы не писали матери писем, в которых говорили, что любите ее?

— Я всегда подписывала их: «С любовью, Пиа».

— И это не было выражением ваших чувств к ней?

— Нет. Это было просто окончанием письма.

— Мисс Линдстром, вы понимаете, чего добивается ваша мать?

— Да. Она хочет, чтобы я приехала в Италию. Но я не хочу ехать в Италию.

— Однако вы должны сознавать, что ваша мать не просит вас приехать, чтобы жить с нею.

— Но я ведь виделась с нею прошлым летом.

— Но вы понимаете, что ваша мать не обращается в суд или к вам лично с просьбой, чтобы вы жили вместе с нею?

—Да.

— Далее. Когда вы подписывали свое письмо «С любовью, Пиа», вы действительно не испытывали никакой любви к ней?

— Я не люблю свою мать. Она мне просто нравится.

— И вы не скучаете по ней?

— Heт.

— И у вас нет никакого желания увидеться с ней вновь?

— Нет. Я предпочитаю жить со своим отцом.

— Вы очень любите своего отца, не так ли, мисс ?Линдстром?

—Да.

— Вы встречались с мистером Росселлини, когда он жил в вашем доме?

—Да.

— Вы разговаривали о чем-нибудь с мистером Росселлини в то время?

— Поскольку он жил в нашем доме, мне, по-видимому, приходилось разговаривать с ним. Но я не помню, о чем мы с ним беседовали.

— Показался ли он вам человеком значительным, джентльменом?

— Не помню. Скорее всего, никаким не показался.

— Когда вы виделись с ним, что-то вызывало в вас протест против него?

— Я не наблюдала за ним. Я встречалась с ним крайне редко, обедала отдельно и рано ложилась спать.

— Но в те моменты, когда вы виделись с ним, вы не испытывали к нему никакой неприязни?

— Он мне не нравился, но неприязни к нему я не испытывала.

— А что вообще говорил ваш отец и что говорили вы о мистере Росселлини?

— Сейчас мне трудно вспомнить, о чем мы говорили. Однажды мы вспомнили, как он стоял у камина и рассказывал нам, как он религиозен. Он занял деньги у отца, а потом купил мне подарок.

Пиа расспрашивала судья Лилли:

— Вы чувствуете, что ваша мать теперь не заботится о вас?

— Мне кажется, она и раньше не очень обо мне заботилась.

— Почему вы так говорите?

— Ну, когда она уезжала, я ее совсем не интересовала. Только когда она уехала, вышла замуж и родила ребенка, она вдруг решила, что я ей нужна.

Грег Баутцер возобновил свои вопросы:

— Мисс Линдстром, хорошо ли вы знаете свою мать — или, может быть, у вас в будущем будет возможность узнать ее лучше? Любите ли вы свою мать?

— Наверное, не очень. Дело в том, что я с ней общалась достаточно, но не до такой степени, чтобы как следует узнать ее и полюбить. В основном обо мне заботился отец, и я большей частью жила вместе с ним.

Судья Лилли подвела итоги, найдя прискорбным тот факт, что дело получило столь широкую огласку, явившуюся результатом поведения Петера и Ингрид. Она обвинила их обоих в гордыне и эгоизме. Доктора Линдстрома она осудила за то, что он не предпринимал никаких шагов, кроме тех, которые вытекали из решения суда, а мисс Бергман — за излишнюю настойчивость в осуществлении своих прав, которые она «покупала и выпрашивала». Она также приняла к сведению неблагоприятный отзыв Пиа о муже истицы, Роберто Росселлини. Она добавила: «Закон не ставит никаких препятствий на пути мисс Бергман, если у нее возникнет желание увидеть Пиа здесь, если она об этом так мечтает. Мисс Бергман уехала в Италию в 1949 году по доброй воле и остается там до сих пор, но мы не имеем никакой официальной информации о том, собирается ли она когда-либо возвращаться в Соединенные Штаты. Суду нужно с предельной осторожностью решать вопрос о том, приказывать ли ребенку увидеться с матерью, особенно когда ребенок — несовершеннолетний и поедет туда против своей воли и воли того, кто ее опекает. Дети — это не то существо, которое можно передавать из рук в руки, чтобы потешить свою гордыню за счет благополучия ребенка».

Вердикт судьи Лилли гласил: «Суд полагает, что между истицей и ребенком должно быть достигнуто, насколько это возможно, примирение. Суд считает, что в настоящее время в интересах несовершеннолетнего ребенка ему не следует покидать свой дом в Соединенных Штатах и ехать 15 июля 1952 года к матери в Италию. Поэтому в прошении истицы об обязании ее дочери посетить Италию суд постановляет: отказать».

Находясь вдали, Ингрид не могла ставить под сомнение ход судебного разбирательства. Поэтому Роберто решил сам предстать на суде в качестве ее представителя, хотя был взбешен тем, что ему не разрешили послать письменные показания, данные под присягой. Из больницы Ингрид сообщала Молли Фаустман, одной из своих давних шведских подруг:

«Тоберто занят получением визы, чтобы поехать в Соединенные Штаты. Мы не видим другого пути. В .Вашингтоне сказали, что особых препятствий не будет, но придется подождать какое-то время. Петер сразу же сказал, что Роберто не впустят в Штаты.

Конечно, Роберто не успеет прибыть на суд, пока идет слушание дела. Адвокат Петера отказался сделать перерыв, мотивируя это тем, что процесс и так затянулся! Селзник и многие из наших друзей дали свидетельские показания о нашем доме и о Роберто.

Селзник говорил о Роберто так, будто тот сам господь бог или по крайней мере настоящий супермен. Все были необычайно добры. К сожалению, судья отказала Роберто в возможности прислать из Италии его письменные показания или показания кого-нибудь из здешних наших друзей. Она захотела, чтобы он и кто-либо из других свидетелей предстали перед ней лично. Боже мой, но не может ведь он привезти в Голливуд пол-Италии, чтобы доказать, что никогда не принимал кокаин! Короче говоря, твое замечательное письмо не оказало нам большой помощи, но в любом случае благодарю тебя от всей души, — возможно, когда-нибудь оно и пригодится. Так хочется, чтобы папа-Линдстром прочитал его.

Роберто за десять дней истратил два миллиона лир на телефонные переговоры и телеграммы. Одна телеграмма судье стоила тысячу долларов!

Очень жаль, что у меня столько грустных событий, но я вся в них».

Я очень хотела девочку, потому что у Роберто уже было двое сыновей — один от первой жены и другой от меня. Поэтому для начала я выбрала имя для девочки — Изабелла, но, поскольку ожидалась двойня, второе имя мы не выбирали. Ведь мог родиться и мальчик. Когда появилась Изабелла, я сказала доктору: «Скорее позвоните Роберто и скажите, что у него дочь». Доктор вернулся со словами: «Он счастлив». Потом сел около меня, сказав: «Ну что же, подождем следующего».

«Боже мой, снова придется все это испытать», — подумала я.

А через некоторое время я услышала: «Еще одна девочка». Две девочки — какое чудо! Роберто придумал второе имя. Изотта Ингрид. Но с самого начала мы стали называть ее Ингрид.

Я очень расстроилась из-за того, что Пиа не приедет этим летом, поскольку очень по ней скучала. Тоска моя достигала невероятных размеров, но я прислушивалась к мнению друзей, которые приходили навещать меня и говорили: «Подожди, только подожди. Дети возвращаются. Они возвращаются».

Она сразу же написала Пиа о своих новостях: «Моя любимая большая девочка! Сейчас все уже позади. Подумай — сразу две девочки. Теперь даже трудно поверить. Малышки чувствуют себя прекрасно, едят, спят, кричат, то есть делают все, что им положено. И мне совсем с ними не трудно. Когда родилась первая, было так смешно видеть, как все — доктора, сестры — расселись вокруг меня, ожидая второго. Как в театре антракт между первым и вторым действиями. Девочки совершенно не похожи друг на друга, и думаю, когда вырастут, то предпочтут именно это, а не постоянные сравнения друг с другом и путаницу.

Получила ли ты мою телеграмму? Ты первая, кому я все это рассказываю. Поскольку я редко спрашиваю у тебя, все ли ты получаешь, то спрашиваю сейчас и буду делать это впредь.

Я видела в газетах твои фотографии после окончания школы. Ты на высоких каблуках! Я чуть не свалилась с кровати. Твоя мать до сих пор не носит высокие каблуки. Надеюсь, ты пришлешь мне фото. Кстати, ты не присылала мне никаких своих фотографий после Англии. Я читала, что папа много тебя снимал. Пришли мне хотя бы одно фото. Подавилось ли тебе то, что я послала? Я взяла размер побольше того, который был у тебя в Англии. Но сейчас ты выглядишь еще более рослой. Ты мне расскажешь о том дне, милая Пиа, когда получишь цветы в честь окончания школы и письмо, которое я написала в день твоей конфирмации? Есть такие письма, которые хочется иметь, когда становишься взрослой. Я знаю это, так как у меня не было матери, и, когда ее старые друзья посылали мне письма, которые она когда-то им писала, я была счастлива. Таким образом я узнавала свою мать.

Как бы мне хотелось, чтобы ты посмотрела на малышек. Я знаю, тебе было бы интересно побыть с ними — они такие крошечные. Робин уже большой мальчик. Поэтому мне и хотелось, чтобы ты приехала в этом году. Но, наверное, это случится, только когда у меня появится очередной ребенок. Ужасно жаль, что ты не приедешь, я уверена, что ты все прекрасно поняла бы — точно так же, как я прекрасно понимаю все, что происходит с тобой. Думаю, никому не надо объяснять, что происходит между нами. То, что ты сказала обо мне судье, не смогло меня глубоко обидеть, потому что ребенок не может обидеть мать, которая его очень любит. Но я буду продолжать бороться за то, чтобы ты бегала в моем доме. Больше всего в жизни я не выношу несправедливость, поэтому буду бороться, пока хватит сил. Люблю тебя и надеюсь вскоре что-нибудь узнать от тебя.

А что с золотым крестиком для конфирмации? Ты его надевала вместе с медалью?»

В июле Пиа написала, что она надевала золотой крестик в день конфирмации. И еще о том, что она переезжает в Питсбург. Ей хотелось бы остаться в Питсбурге на лето. А в Италию она ехать не хочет. И, как она уже сказала, им не надо больше вмешивать в свои дела суд. В то лето она смогла сказать Ингрид, что не хочет ехать к нет в гости. Но она по-прежнему держала мать в курсе прибавлений в семействах ее животных и других увлечений.

Сейчас, оглядываясь назад, я думаю о том, что мне тогда следовало прежде всего вернуться в Америку, обсудить с Петером условия развода и повидаться с Пиа. Но никто не может представить силу воли и ярость желаний Роберто. Марта Кон однажды сказала мне: «Конечно, ты могла бы поехать. Заняла бы деньги, купила билет на самолет, а в Америке можно было еще занять». Да, все это верно. Но все дело было в том, что я не могла пойти против воли Роберто. Взять деньги или занять их — это, конечно, можно было сделать, но что бы произошло после моего возвращения? Бунтовщиков выбрасывают за борт. Разумеется, я вернулась бы к нему. У меня в Италии было трое детей. Но Роберто никогда не верил в это. В любом случае, если бы я оставила его и уехала в Америку, это было бы воспринято как яркое проявление неверности, и я никогда бы не вернулась, а если вернулась бы, то на пепелище.

Лето 1952 года Ингрид провела в «Санта Маринелле». Тогда же она снялась в фильме «Мы, женщины», рассказывающем о жизни, любви и ежедневных проблемах известных и совершенно различных актрис: Ингрид, Анны Маньяни, Алиды Валли и Изы Миранды. Роль была небольшой и не оставила следа в творческой жизни Ингрид. Новелла, посвященная ей, повествовала о мести, направленной на нахальную соседскую курицу, которой приглянулись прекрасные розы мисс Бергман.

В августе пришло письмо от Пиа, где она писала, что вышила мне к дню рождения полотенце и отослала его. Она писала, что, несмотря на смог, ей подавился Питсбург, дети там гораздо приятнее, чем в Беверли-Хиллз.

У Ингрид было много свободного времени, и она часто писала своим друзьям. Но Пиа получала от нее писем больше всех.

Перед Новым, 1952 годом Ингрид писала дочери:

«Милая моя, любимая Пиа. Остался час до Нового года. Собралась вся семья, дети, а я убежала в свою маленькую студию, чтобы написать тебе. Ты все время в моих мыслях, независимо от того, кто меня окружает. Через час я подниму бокал шампанского за тебя и других моих детей, за всех, кого я люблю в этом мире. Пусть все у тебя будет хорошо! Помнишь, как папа и я будили тебя в 12 часов, ты просыпалась и сидела с нами. Теперь ты такая большая... В полночь мы все скажем: «3а Пиа». «3а мою любимую дочку, которая так далеко от меня», — скажу я с любовью.

Твоя мама».

Из Рима, 22 января 1953 года:

«Как замечательно было поговорить с тобой по телефону. Я могла бы продолжать наш разговор бесконечно — так хорошо было слышно. Расстроило меня только то, что ты сказала. Я буду ждать тебя всегда, и ты знаешь это. Но я ничего не могу поделать с газетной писаниной. Я уже говорила тебе, что это будет продолжаться до тех пор, пока я остаюсь Ингрид Бергман. Это будет всегда. И как бы ты плохо ни относилась к этому, обо мне будут продолжать писать, меня будут фотографировать. Ты не представляешь, скольких журналистов я отправляю обратно. Я пытаюсь быть осторожней, почти ничего им не говорить, но для них я все еще источник «новостей» — и буду им до тех пор, пока не стану плохой актрисой.

Хочу тебе сказать еще одну вещь. Я созвонилась с моими адвокатами в Калифорнии. Ты знаешь, у меня их трое. Но пока никто из них не пошевелил пальцем. Не волнуйся, моя маленькая. Я ни в коей мере не хочу тебя обидеть. Я только хочу, чтобы ты какое-то время побыла со мной. Как мне это сделать? Если ты думаешь, что это возможно, — прекрасно. Последний адвокат, которого мы нашли, очень милый человек. У него самого четверо детей, и он мазу все понял. Я попросила его остановиться в Питсбурге на обратном пути в Италию. Но он прислал мне телеграмму, сообщив, что папа в этот раз не смог с ним увидеться. Хотелось бы, чтобы когда-нибудь смог. Запомни, Пиа, что я никогда не буду делать то, чего ты не хочешь. Зачем мне это, если я люблю тебя, думаю о тебе все время и хочу, чтобы ты была счастлива? Если я и прилагаю такие усилия для того, чтобы встретиться с тобой, то лишь потому, что считаю: ты будешь еще счастливее, когда узнаешь, как я здесь живу. Потому что одно дело, когда ты слышишь, что говорят вокруг тебя, и совсем другое, когда можешь судить сама. И мне очень хочется, чтобы ты узнала своего брата и сестер. Думаю, ты сама будешь рада этому. И когда ты вернешься к папе в Питсбург, то у тебя будет другое настроение. Ты будешь чувствовать себя гораздо ближе к нам, и у нас будет многое, что можно обсуждать в письмах до следующей нашей встречи».

Пиа довольно хорошо помнит то время.

«Я помню, как отразилась вся эта ситуация на отце: он был совершенно опустошен. Грустно было наблюдать, что ему приходится выносить. Ведь надо было как-то держаться, ходить на работу в клинику: с одной стороны — оставаться опытным, прекрасным хирургом, а с другой — читать все эти гнусности в газетах. Вся его жизнь превращалась в фарс, а это особенно ужасно, если имеешь такую серьезную профессию, какая была у отца. Работай он в театре или будь писателем, все было бы, наверное, по-другому, но для того, чтобы делать операции на мозге, нужна определенная отрешенность, уединенность. В клинике существует своя определенная атмосфера. В шесть часов утра отец должен был быть на месте, встречаться с другими хирургами....

Я виделась с ним дома уже после работы; он находился в глубокой депрессии, все происходящее было для него страшным ударом. Отец — очень сильная, неординарная натура. Он очень умен, весел, легок на подъем, прекрасно танцует — лучше всех, кого я знаю. Он сам, без всякой помощи, добился успеха в жизни. Мальчик, родившийся на ферме в северной Швеции, стал блестящим нейрохирургом. Он принимает пациентов со всего света, к нему летят отовсюду. Он, как правило, добивается успеха там, где у остальных врачей опускаются руки.

Единственное, чем я могла ему помочь, — быть с ним рядом. Так случилось, что мама уехала, а я осталась с ним. Для нее открылась совершенно другая жизнь — полная любви, такой романтической и страстной. Да, это было грандиозно. А все, что оставалось позади, таковым не было. На мою долю не выпало никакого блеска. Я осталась с тем, что было, поэтому я смотрю на все это совершенно с другой точки зрения. Я принадлежала тому, что осталось, и поэтому не могла не встать на сторону отца. Я считала, что мать покинула нас. Отец не пытался меня разубедить в этом, потому что именно так оно и было на самом деле».

Ответ Пиа был запечатан тремя небольшими печатями из зеленого сургуча. Она благодарила мать за подарки, которые та прислала, но напоминала, что просила ее «не делать больше шума в газетах», «прекратить всякие судебные разбирательства и встречи с адвокатами». По телевидению показали адвоката Ингрид, который вот-вот должен был приехать в Америку. Негодование Пиа вызывали «постоянные скандалы, направленные против отца». Она спрашивала: если он так плох, то почему она в свое время вышла за него замуж? Пиа не хотела ехать в Рим и не хотела, чтобы Ингрид прилагала к этому какие-либо усилия. В конце письма она напоминала, что у ее матери есть еще трое детей, о которых она может заботиться, и предлагала оставить ее и отца в покое.

«3 марта 1953 года.

Милая моя Пиа, мне понадобилось какое-то время, чтобы собрать всю свою храбрость и ответить на твое последнее письмо. Отвечать на него так же больно, как и читать его.

Приди письмо с объяснением визита моего адвоката немного пораньше, и ты не была бы в таком шоке. Теперь-то ты знаешь, что это был чисто дружеский визит. Мне говорили, что папа с ним разговаривал совершенно по-дружески. Поэтому беспокоиться не о чем. Я уже говорила тебе, что никак не могу повлиять на то, что пишется в газетах и говорится по радио. Я постоянно отказываюсь давать интервью о моей личной жизни. Особенно после разговора с тобой. Но когда снимаешься в кино, это привлекает к тебе внимание. И о картине судят не только по ее достоинствам, но и по той рекламе, которая ей сопутствует. Я не могу воспрепятствовать появлению репортеров на съемках. Так было на протяжении всей моей жизни. А все, что ты слышишь по радио и читаешь в газетах, — это сплетни. С тех пор как мы с папой расстались, он тоже предпочитает не верить этому. Ну, а уж если и ты мне не веришь, тут я ничего не смогу сделать, кроме того, чтобы повторить все, что я уже сказала.

Больше я тебя не буду беспокоить, Пиа. Кажется, я уже не в состоянии доказать тебе, что не хочу тебя ни к чему принуждать. Если бы ты была меньше, я бы еще попробовала. А сейчас ты в состоянии решать все сама. Ты просишь оставить вас в покое. Хорошо, я сделаю это. Я боролась почти четыре года, чтобы быть для тебя хоть чем-то. Я не просила многого, чтобы не обидеть папу. Но мои старания не увенчались успехом. Да, ты все еще мой ребенок, и я люблю тебя так же, как и остальных моих детей. Один ребенок не может заменить другого, как ты считаешь. Я люблю тебя, моя смешная обезьянка, я целую твои светлые волосы, твой глупый нос. Всем сердцем люблю тебя, всегда буду рядом с тобой, даже если ты не хочешь меня видеть».