Глава 7

Глава 7

Прочная любовь американской прессы к Ингрид Бергман, вознесшая ее в сонм идолов, а затем взорвавшаяся с драматической символичностью на вулканическом острове Стромболи, начинала в те дни возведение монумента.

31 августа 1941 года одна из нью-йоркских газет заявила: «Мисс Бергман воплощение мечты любого репортера о самой замечательной девушке в мире. Женщина, которая остается красивой, не пользуясь косметикой, которая не потеряла способности краснеть, у которой нет даже личного пресс-агента, которая стоит в очереди за билетами, если хочет попасть в кино, которая, короче, ведет себя вполне по-человечески. А если ко всем перечисленным достоинствам добавить, что эта дама еще и талантлива, то можно считать, Голливуд просто получил подарок. Некоторое изумление в профессиональных кругах вызвал тот факт, что мисс Бергман разразилась целым потоком ролей распущенных соблазнительниц. Ее последним кинопревращением явилась барменша в фильме «Доктор Джекил и мистер Хайд». А на этой неделе она порадует зрителей «Мэйплтон Тиэтр» в пьесе Юджина О’Нила «Анна Кристи». Когда мисс Бергман попросили объяснить причину столь неожиданных превращений, она спокойно сказала, что это была ее собственная идея. «Мой муж говорит, что гораздо лучше быть хорошей в плохом фильме, чем плохой в хорошем, — добавила она. — Но я бы предпочла фильм, хороший во всех отношениях»».

Отзывы, приходящие со всех концов Америки, подтверждали, что молодая шведская актриса наделена оригинальностью. В Сан-Франциско одна из газет писала: «Подобно тому как северное сияние никогда не светило над экватором, так и в Голливуде не рождалось явления, подобного Ингрид Бергман. Чистая, как свежий шведский снег, наивная, как сельская девушка в день ее первого причастия, эта двадцатичетырехлетняя стокгольмская матрона с яблочным румянцем на щеках стала уникальным явлением в Голливуде, не имея ни малейшего представления о том, как этого добиваются».

Дэвид Селзник называл ее «Пальмолив[6] Гарбо». Торнтон Делахарти сказал: «Завтракать с Ингрид Бергман — это приблизительно то же самое, что час или около того общаться с интеллигентной орхидеей».

Критики с энтузиазмом приняли «Доктора Джекила и мистера Хайда». Говард Барнс в «Нью-Иорк геральд трибюн» писал: «Съемочная группа, куда входят Виктор Флеминг, использовавший все возможности богатой постановки, великий Спенсер Треси в центральной роли и неповторимая Ингрид Бергман, возглавившая состав исполнителей второстепенных персонажей, добилась ошеломляющих результатов».

1940 и 1941 годы надолго остались самыми волнующими и значительными в карьке Ингрид. Она с успехом появилась на Бродвее в «Лилиоме», с восторгом играла в летнем сезоне Анну Кристи, снялась в трех голливудских фильмах. Участие в одном из них — «Докторе Джекиле» — она до сих пор расценивает как поворотный момент в своей карьере. Именно в нем она сделала первую попытку вырваться из того изысканного кокона, который приготовили для нее Голливуд и Дэвид Селзник. Кроме того, она работала, готовя себя к роли Марии из романа Хемингуэя в надежде, что та ей все-таки достанется.

Осенью 1941 года пресса сообщила, что Ингрид собралась в Рочестер побыть с мужем и ребенком и сделать вовсе ей не свойственную передышку. Они сняли симпатичный дом, и Ингрид сразу же написала Рут Роберто:

«Дорогая Рути... Вот я и здесь, веришь или нет — хорошая жена и мать. Это действительно забавно, если воспринимать все всерьез и стараться быть совсем хорошей. В первые дни я только и делала, что выскребала грязь. Не знаю, что делал бы Петер без шведки в доме. Дом просто прелестен, и, если бы мебель была помоложе 1888 года рождения, это был бы не дом, а мечта. Сад невелик, но Пиа есть где играть. Рочестер очень мил, я здесь просто счастлива. Я знаю, что Петер любит Рочестер больше, чем любое другое место, хотя ему не нравится находиться так далеко от Голливуда. Я могу его понять. За всю нашу семейную жизнь — 1938, 1939, 1940 и 1941 годы — мы были вместе около двенадцати месяцев. И теперь с моими поездками в Голливуд, то туда, то обратно, все будет то же самое...»

Петер ежедневно уходил в клинику, служанка Мейбл гуляла с Пиа и помогала по хозяйству, и Ингрид, посмеиваясь над собой, думала, что совсем неплохо быть домохозяйкой. Желая с самого начала установить с рочестерцами добрососедские отношения, они сделали ошибку, сообщив свои имена в телефонное управление. Когда местные газеты, полные гражданской гордости, доложили, что «Ингрид Бергман стала здесь домохозяйкой», начали раздаваться беспрестанные звонки и бесконечные просьбы: «Моя дочь очень хороша собой, и я уверена, она может стать кинозвездой, нельзя ли ей устроить пробу?», «Мисс Бергман, мой друг очень интересуется кино», «Мисс Бергман, не могли бы мы где-нибудь встретиться на часок?», «Мисс Бергман, можно забежать за автографом?». Любители достопримечательностей выстраивались в очередь, чтобы нажать на кнопку звонка, а потом посмотреть, кто же выйдет. Обычно дверь открывала раздраженная Метбл.

Все это завершилось отнюдь не забавным инцидентом: то ли какие-то фанатики, то ли просто воры дважды забрались в спальню и украли безделушки Ингрид и несколько вещей из ее нижнего белья.

Ни полиция, ни пожарная команда ничем не могли помочь. Пришлось сметить номер телефона. В те нервозные дни, пожалуй, было одно лишь спасение — Нью-Йорк. Она уже подписала контракт на участие там в радиошоу со Спенсером Треси. Наконец Рочестер понял, что они живут как отшельники, и оставил их в покое. К тому времени Ингрид стала ощущать, что она хоронит себя заживо. Чем дальше, тем острее она чувствовала, что время, потраченное ею на что угодно, кроме съемок и игры в театре, опустошает ее. В какой-то степени спасал просмотр фильмов и спектаклей, но ничто не могло заменить «наркоманию творчества» — ее отчаянное и постоянное желание играть!

6 декабря она снова писала Рут:

«Мое радиошоу потерпело фиаско. Кей вообще считает, что мне не следует там больше ничего делать, поскольку это может повредить всей остальной моей работе. Спенсер Треси читал свой текст так, будто стоял под дулом пистолета. Я попросила Дэвида откровенно высказать свое мнение, на что он сказал: «На радио ты многое теряешь. Все было не так уж плохо, но на экране ты мне нравишься гораздо больше». Правда, Петер сказал, что все было нормально, он даже употребил слово «хорошо».

Знаешь ли ты, что Сигне объявилась в Нью-Йорке и мы с Петером были на ее премьере? После спектакля мы ушли втроем и проговорили до двух часов ночи... Мы с Петером все думали, верно ли она отнесется к нашим маленьким замечаниям по поводу ее исполнения. Мы обсуждали этот вопрос перед встречей с Сигне, и Петер решил, что мне нужно все ей выложить. «Но она разозлится и до конца жизни не будет со мной разговаривать, — сказала я. — А она моя подруга».

Если ты ей ничего не скажешь, тогда скажу я. Больше некому», — ответил Петер. И он начал беседовать с Сигне, как он это делает со мной: то не так, это не этак... Я готова была залезть под стол. Я знала, что он говорит справедливые вещи, желая собеседнику только добра. Но мне самой после таких правдивых бесед хотелось надавать ему пощечин. А Сигне была непостижима. Она благодарила его, просила меня не вмешиваться. Велела вообще заткнуться. Представляешь? Я даже застонала. А он продолжал и продолжал. Я пыталась представить, что бы испытывала, если бы ее муж разговаривал со мной так, как Петер с нею.

О господи, неужели я прошла с ним тем же путем: «Одну ногу ты приволакиваешь, морщина на переносице стала глубже. Следи за своими жестами, не тереби пальцы, когда разговариваешь, держи спину прямо. И потом, что ты все дергаешь головой влево, почему бы тебе для разнообразия не повернуть ее направо?»

Мне кажется, он великолепен. Никто в мире не осмелился бы высказать мне подобные вещи. Я заявила ему, что даже если разлюблю его, то все равно жить без него не смогу. Что касается крутого нрава моего мужа, то, наверное, я получила больше, чем заслуживала, но боже милостивый, как я люблю его, и как я люблю тебя, моя Рут, потому что ты, как никто, понимаешь мои причуды.

Собираюсь к «Шраффиту». Может быть, по случаю воскресенья наемся мороженого, но точно еще не знаю. В последний раз, когда я его поела, Петер сразу заметил, что я набрала целый фунт, и был очень удивлен, как такое может случиться после моей гимнастики. А вообще мне нужно избавиться от пяти фунтов».

Вернувшись после короткого пребывания в Нью-Йорке, ей пришлось испытать острое чувство материнской вины:

«Пиа — чудо. Просто невероятно, какая она прелесть. В первый же вечер, когда я осталась дома, она села в кроватке, посмотрела на меня и спросила: «Мама, это правда, что ты и завтра здесь будешь?» О боже, какой виноватой я себя чувствовала!»

Позднее Ингрид писала:

«Сейчас я вяжу для куклы Пиа свитера и юбки. Она необыкновенный ребенок. Я сказала ей, что на рождество мы отдадим те игрушки, что ей не нравятся, а другим детям понравятся. Сказала, чтобы она отобрала себе те, что ей больше всего нравятся. Сама я решила не вмешиваться. Рут, я чуть не расплакалась. Я смотрела, как она целый час занималась этим, и испугалась: вдруг она слишком жадная или слишком щедрая — не в состоянии отличить хорошее от плохого. Но у нее это получилось лучше, чем вышло бы у меня. Очень хорошие игрушки она отложила в сторону, сказав: «Этими я не так часто играю». Она оставила себе старую-престарую грязную куклу, а я, не подумав, воскликнула: «Ты действительно собираешься оставить эту грязнулю?» Она посмотрела на меня своими большими глазами и сказала: «Да, она грязнуля, но очень хорошая девочка». И это в три года!

У меня все еще нет никакой надежды на что-либо определенное в феврале. Ничего не сделано. Ничего не куплено. Кей собирается замещать Дана О’Ши во время его отпуска, и тогда, может быть, произойдет чудо. Меня спасают только чтение и вязание».

12 января:

«Дел, как всегда, масса. Дом, муж, ребенок — более чем достаточно для жизни любой женщины. Наверное, мы для этого и живем, не так ли? Но я о каждом дне думаю как о потерянном. Как будто жива только одна моя половина, а другая задушена, задавлена. Что мне делать? Если бы только увидеть хоть какой-то просвет.»

27 января:

«Планирую свой день, как в школе. Много времени занимают письма и бумаги по утрам. Долго гуляю в парке с Пиа. Потом ленч; отвечаю на письма; играю на пианино; наклеиваю вырезки в альбом; пью кофе; занимаюсь английским; обедаю; читаю и наконец засыпаю. Кажется, дел не так мало. Снегу выпало до пояса. Пиа счастлива. Немного избалована, но не больше других детей. У Петера сегодня экзамен. Читает до полуночи, а я сижу около него и тоже читаю. Все это мне очень нравится. В час или в два мы немного закусываем, я засыпаю и весь день хожу сонная».

Эрнест Хемингуэй и Гари Купер были друзьями с той поры, когда Гари впервые сыграл молодого солдата в фильме «Прощай, оружие!». Для Хемингуэя Купер был единственным, кто мог сыграть Роберта Джордана — преподавателя-идеалиста американского колледжа, влюбленного в Марию. Потребовались значительные усилия, чтобы «Парамаунт» смог вытащить Купера из «МГМ», но наконец все было решено. Правда, когда дело дошло до Марии, в «Парамаунте» задумались. Дело в том, что студия была связана контрактом с очень красивой актрисой и знаменитой балериной Верой Зориной. В «Парамаунте» знали, что в этой роли Хемингуэй хотел видеть Ингрид Бергман, но они уже ублажили его, взяв Гари Купера. Им не было смысла выкладывать еще 150 тысяч долларов на вторую звезду, когда Вера Зорина ждала и хотела этой роли.

Сэм Вуд тоже предпочитал участие Ингрид Бергман, но, как старый профессионал, он понимал выбор «Парамаунта». Кроме того, Вера обладала талантом и красотой. Никто в Америке не слышал о Вивьен Ли, пока Селзник не снял ее в роли Скарлетт О’Хара. Вера могла стать такой же большой звездой, как Ли.

Письмо, которое написала Ингрид Селзнику в ответ на его телеграмму, было проникнуто грустью. «Я благодарю Вас за сообщение о сложившейся ситуации. Я очень сожалею о потере этой роли не только потому, что она интересна, но, главное, из-за того, что она стала бы бриллиантом в нашей короне, а я знаю. Вы хотели бы этого. Причины, которые выдвигает Вуд, мне, конечно же, кажутся весьма нелепыми. Мой рост, например. Как же. Вы думаете, удавалось мне дурачить всех рядом с такими мужчинами, как Бёрджесс, Спенсер Треси и Уорнер Бакстер? Имея за плечами такую тактику в ходьбе с согнутыми коленями, рядом с Купером я определенно выглядела бы малюткой, и, думаю, он воспринял бы это нормально. Я очень ценю Вашу мудрость в ведении различных дел. С Вашей мудростью и моей интуицией мы можем далеко пойти. В этой ситуации Ваша последняя строчка в телеграмме вдохновляет меня: «Подобного рода трудности не отразятся на будущем Ингрид». Лучше уж я буду играть в Вашем дворике, чем в ненадежном соседском. Если бы еще мне удалось забыть старую шведскую поговорку: «Пока травка подрастет, коровушка помрет». Впрочем, я уверена, что все будет прекрасно».

21 февраля — Рут:

«Мне так осточертел Рочестер с его главной улицей, что я готова рыдать. Бывают моменты, когда все идет хорошо и я люблю этот маленький городок и семейную жизнь. Но вот уже четвертый день я забилась в угол и почти не разговариваю с Пиа и Петером. Правда, он бывает дома так мало, что почти не замечает моего состояния, равно как и остальные. Совсем не хожу гулять с Пиа. Мейбл сходит с ума, поскольку ей приходится делать это дважды за день. Петер злится, что я не делаю каждый день получасовую гимнастику для обретения изящества. Как все надоело... Мой учитель английского приходит ежедневно, и я теперь знаю на 466 слов больше. Храню и твой список с пятьюстами словами, так что за шесть месяцев у меня накопится 1000 слов».

Она не могла не написать Селзнику:

«Я падаю все ниже и ниже. Когда я приезжала в Нью-Йорк, то была уверена, что Вы твердо решили приняться за фильм в феврале. Но похоже, однако, что Вам еще не все ясно относительно сценария. Я приехала, чтобы сниматься в Ваших фильмах, но с момента получения Вашей телеграммы в январе 1940 года по поводу «Жанны д’Арк» я испытала на себе целую серию перемен и отсрочек в Ваших планах. Месяц за месяцем Вы, Дан и Кей обещали, что скоро начнете работу. Я не могу слоняться без дела. В эти дни больше, чем когда-либо, я чувствую необходимость работать, необходимость что-то делать. Мне очень и очень грустно».

27 февраля:

«Милая моя Рут, мне так не нравится ненавидеть людей, так не нравится находиться в разъяренном состоянии. Но происходит нечто такое, что я не могу остановить. Я начинаю ненавидеть Дэвида и К°. Что мне делать? Я чувствую, что они обращаются со мной все хуже и хуже. Может быть, мне не следовало говорить тебе об этом, но я только женщина. Ты знаешь наш старый любимый «Газовый свет», или «Улицу Ангела», как он называется на нью-йоркской сцене. Дэвид готов заплатить за него огромную сумму (как они говорят). Он может купить его, но если, если, если... Они хотят изменить весь мой контракт!!! Условия невероятны. Это настоящая тюрьма. Даже поездка домой в Швецию должна превратиться в милостыню с их стороны. А семь лет!!! Мне кажется, что они отбросили всякие приличия, поскольку знают, что могут давить на меня. Ведь я в такой глубокой яме, что скоро соглашусь мыть полы у Дэвида в конторе.

Ты знаешь эту идиотскую суматоху, которую они устраивают. Со дня на день они должны все решить. Все прекрасно, пока ты не попросишь о чем-нибудь. Ты, конечно, можешь быть осчастливлена ответом, но как они умеют заставить ждать!!! Кет собиралась подъехать раньше, чтобы окончательно решить вопрос с подписями. Сегодня подписывали контракт на приобретение «Улицы Ангела». Если бы я возражала, они должны были бы его аннулировать.

К моему полному удовольствию, мы сказали: «Нет! Нет! Нет!» Не понадобилась никакая конференция. Мы никогда не подпишем такие условия. Я могла бы высказаться намного грубее, но Петер всегда так дьявольски вежлив. Я бы сказала: «Черт с вами», но догадываюсь, что способ, которым действует Петер, лучше.

Я готова к тому, что просижу здесь год, а может быть, и два. Навяжу свитеров, прочитаю массу книг, но никогда не буду продавать себя. Никогда не думала, что буду вынуждена говорить такие слова о Дэвиде, которого так сильно любила. Но времена меняются».

22 марта 1942 года она писала Рут:

«Милая, дорогая, вот все и устроено. Так волнуюсь, что залила чернилами всю постель. Мы подписали контракт с агентом Чарлзом Фелдманом, который обещал вести все мои дела, пока его не призовут в армию. Петер и я почувствовали невероятное облегчение, предоставив возможность заниматься моими контрактами кому-то другому. Нью-Йорк сейчас превосходен, и после моей бурной встречи с Кш, когда я пустила в ход все неприличные слова, которые знала (она на них тоже не поскупилась), мы прекрасно поладили и больше не касались Селзника. Я кричала так, что меня, наверное, слышали на шестидесятом этаже.

Во вторник у меня на радио интервью, а 30-го, в понедельник, я играю там Женни Линд. Я была бы в полном восторге, если бы это было не радио. Но в конце концов я рада делать хоть что-то».

Это был самый тяжелый период в жизни Ингрид. Конец августа 1941 года принес ей триумф, ее всюду ждали. Весна 1942-го застала ее в горе и унынии. Бывали дни, когда она готова была поверить, что закончит свою жизнь лучшей домохозяйкой Рочестера. Кш Браун уехала в Голливуд и сообщала оттуда, что Ингрид не забыта, но из первой пятерки вылетела. Место в разрядной таблице ее мало волновало. Она хотела работать. Она читала сценарии, романы, рассказы, рукописи на шведском, английском и немецком.

Терпение давалось ей с трудом. Она еще не сыграла и четверти ролей героинь своего возраста, а ей скоро будут предлагать играть бабушек. Сотни фильмов снимались в Голливуде — фильмы, призванные поднимать военный дух, призванные смешить людей, волновать их, заставлять плакать. И неужели среди них не найдется для нее хотя бы одной-единственной роли? Разговоры идут лишь о том, что она представляет «колоссальную ценность», которая якобы может быть погублена слабым фильмом.

Ингрид извергала языки шведского пламени. Она не желала быть «ценностью». Она сама жаждала пищи. Слухи ходили противоречивые. «Дэвид хочет, чтобы вы снимались в «Ключах королевства», работа начнется осенью 1941 года. Роль не главная, но очень хорошая... Ах нет, не в 1941-м, а весной следующего года... Очень жаль, но сроки переносятся». «А как насчет фильма по роману Мэри Узюб «Драгоценный яд»? — «Но ведь у героини заячья губа? Вы хотите сказать, что Ингрид Бергман должна играть героиню с заячьей губой? — «Совершенно верно». — «И Ингрид согласна?» — «Да». —«Ну нет, это просто невозможно. Может быть, придумать что-либо другое, более симпатичное?» — «А что, эта заячья губа является стержнем, вокруг которого все происходит?» — «Извините, но Дэвид об этом и слышать не хочет». — «О чем же он тогда хочет слышать? О святой Жанне?» — «О, Ингрид, дорогая, не вспоминайте сейчас об этом. Сейчас не те времена. Нынче здесь находится Хол Уоллис от Уорнеров. У него мысль, которая вот уже месяц точит его. Североафриканская история; и он считает, что вы там будете великолепны. Сценарий? Кажется, у него еще нет сценария. Состав? Скорее всего, еще не набрали, но говорят о Богарте. Да, Боги. Потрясающий актер».

21 апреля 1942 года она получила новости, которых ждала почти год.

«Рут, меня часто занимала мысль, как я встречу известие о новом фильме, потому что я знала: когда-нибудь это будет. Вот теперь я это и узнала. Меня бросало то в жар, то в холод. Потом стало так знобить, что я подумала, не лечь ли в постель, к тому же ужасно разболелась голова. Я даже не ожидала, что на меня это все так подействует. Пробовала слегка напиться за обедом, чтобы отпраздновать, — не смогла. Пробовала плакать, смеяться — ничего не получалось. Трижды ложилась в постель и опять вставала. Петер даже не мог уснуть, так я ворочалась. Наконец пришло утро, и я успокоилась. Фильм называется «Касабланка и я понятия не имею, о чем там идет речь».

В мае 1942 года, сидя за рулем своего автомобиля крысиного цвета, она ехала вниз по бульвару Сансет.

в «Касабланке» я чувствовала себя так, будто вернулась. в прошлое. Селзнику нравилось, что на этот раз мне надо было быть прекрасно одетой и выглядеть красоткой. Как же трудно играть в Голливуде роли, не соответствующие тому, что из тебя сделал сам Голливуд. Как я уже говорила, здесь каждый должен представлять типаж. Гари Купер, Джеймс Стюарт, Кэри Грант, Хэмфри Богарт — все они играли самих себя. Но я приехала из Швеции, где актерская игра означала перевоплощение. Вы могли играть молодых или старых людей, прекрасных или отвратительных. Самих себя вам приходилось играть редко. Надо было входить в чей-то образ.

Теперь Майкл Кертиц, очень опытный и талантливый режиссер-венгр, поднял ту же тему: «Вы не правы, Ингрид. Вы не совсем понимаете, как это делается в Америке. Дело в том, что Америка предпочитает установившийся типаж. И публика, покупая билеты, тоже хочет именно этого. Она платит деньги, чтобы Гари Купер был Гари Купером, а не горбуном из Нотр-Дам. Вы просто погубите свою карьеру, пытаясь быть неузнаваемой в каждой роли. С этого времени вам надо быть только Ингрид Бергман; делайте одно и то же, играйте похожие роли, и вы разовьете именно ту грань своего таланта, за которую публика вас полюбит». «Ну нет, — сказала я. — Этого делать я не буду. И постараюсь быть, насколько смогу, разной».

Мне нравился Майкл Кёртиц. Он был хорошим режиссером. Но работа над «Касабланкой» начиналась из рук вон плохо, хотя вины его тут не было. Просто с самого начала велись бесконечные споры между Холом Уоллисом, продюсером, и писателями, братьями Эпштейн и Говардом Кохом; каждый день за ленчем Майкл Кёртиц спорил с Холом Уоллисом. В сценарий постоянно вносились изменения. Съемки проходили каждодневно, без всякой подготовки. Нам вручался текст, и мы пытались осмысленно произносить его. Никто не знал, как будут развиваться события в фильме дальше, чем он закончится. Это, конечно же, не помогало нам войти Б образ. По утрам мы спрашивали: «Кто же мы все-таки? Что мы здесь делаем? На что Майкл Кёртиц неизменно отвечал: «Мы сами пока не знаем, давайте пройдем сегодня эту сцену, а завтра посмотрим, что к чему».

Это было нелепо. Ужасно. Майкл Кёртиц не знал, что он делает, потому что и ему был неведом ход сценария. Хэмфри Богарт бесился, не имея ни малейшего пpeдcтaвлeния о том, что происходит.

А я все это время жаждала узнать, в кого я должна быть влюблена: в Пола Хенрайда или в Хэмфри Богарта? «Мы это и сами еще не знаем. Пока просто играй что-то среднее». Но я не отваживалась смотреть с любовью на Хэмфри Богарта, тогда бы мне пришлось без всякой любви смотреть на Пола Хенрайда.

Было решено отснять два варианта окончания фильма, так как никто не мог решить: улетать ли мне с мужем на самолете или оставаться с Хэмфри Богартом? Мы снимали первый вариант, где я прощалась с Хэмфри Богартом и улетала с Полом Хенрайдом. Потом, если вы помните, Клод Рейнс и Боги скрываются в тумане, и звучит знаменитая фраза: «Я думаю, Луи, это начало прекрасной дружбы». Тут же все решили: «Все. Это как раз то, что нужно. Второй вариант снимать не будем. Это замечательная заключительная фраза».

Но они не подозревали, что эта фраза будет заключительной, пока не услышали ее. И конечно же, они тогда не догадывались, что фильм завоюет «Оскара» и со временем станет классической лентой.

На съемках этой картины собралась замечательная актерская группа. Но из-за трудностей со сценарием мы все безумно нервничали, я так и не разобралась в Хэмфри Богарте. Да, я целовала его, но при этом совсем не знала как человека.

Он был всегда вежлив. Однако я постоянно чувствовала дистанцию. Нас будто разделяла стена. Меня это как-то отпугивало. Тогда же в Голливуде снимался «Мальтийский сокол», и я довольно часто ходила смотреть на Богарта в перерывах между съемками «Касабланки». Мне казалось, что это поможет мне узнать его лучше.

Возможно, основная причина того, почему фильм «Касабланка» стал ныне легендой, классической лентой, состоит в том, что он имел отношение к нашей войне. Редко приходится актеру работать в столь драматических условиях — почти на ощупь, в неизвестности, черпая силы лишь в эмоциях. Ведь поражение тогда казалось вполне возможным, тогда как победа была еще так далека. «Касабланка» оказала колоссальное влияние на действия союзников.

Скажи, однако, кто-нибудь Ингрид во время работы над «Касабланкой», что с этим фильмом она войдет в кинолегенду XX столетия, она наверняка протянула бы свое любимое «не-ет».

Пока Ингрид снималась в «Касабланке», с гор, где проходили съемки фильма «По ком звонит колокол», стали доходить слухи о том, что не все там благополучно. Первыми почуяли запах новостей сотрудники «Парамаунта» и репортеры, хотя им были представлены веские доказательства успешной работы, одним из которых было, пожалуй, самое оригинальное за всю историю кинематографа: «Когда Веру снимали сверху, свет, очевидно, высушил ее лицо».

На деле все оказалось гораздо проще. Истинная беда заключалась в том, что Вера была балериной. Ей пришлось скакать по горам, как маленькому дикому животному. А Вера, естественно, боялась за свои ноги. Для нее ноги были так же дороги, как для меня — лицо. Если бы я увидела несущийся на меня поезд, то первым делом закрыла бы лицо. Вера должна была защищать свои ноги. Как только на студии увидели первые кадры фильма, отснятые в горах, это сразу поняли и решили, что Вера все-таки не годится на эту роль. Поэтому ее отозвали из фильма «По ком звонит колокол» и поставили в другую картину.

Закончив «Касабланку», я сразу же собралась в Рочестер — к Петеру и Пиа!

Потом из офиса Селзника пришли новости: «Парамаунт» захотел попробовать меня. Нет, не актерские пробы — с этой стороны они меня знали. Они жаждали выяснить, как я буду выглядеть с короткими волосами. И потом, не против ли буду я остричь волосы? Я сказала, что охотно дала бы отрезать голову за роль Марии. Пробу сделали на следующий же день после окончания «Касабланки». Метя не остригли, только зачесали волосы вверх и закололи.

Сэм Вуд должен был прибыть в воскресенье посмотреть пробу и сразу же позвонить мне, чтобы высказать свое мнение. Я никогда не забуду то воскресенье. Телефон стоял на расстоянии вытянутой руки, и весь день я ждала звонка, будто сидела рядом со змеей, готовой меня ужалить. Он зазвонил! Я схватила трубку! Но это был Петер, который беспокоился в Рочестере: «Какие новости? Что слышно?» Я сказала ему, что перезвоню, как только узнаю что-то новое. Положив трубку, я застыла рядом, не в силах отвести от нее глаз. До полуночи я продолжала смотреть на нее. Но звонка от Сэма Вуда не было. Вывод напрашивался сам собою: ему не понравилась проба. Если бы понравилась, он бы позвонил, а звонить лишь для того, чтобы извиниться, было трудно.

На следующий день я была на студии «Уорнер Бразерс», где снималась для рекламы «Касабланки», когда кто-то позвал: «Ингрид, вас к телефону». Я взяла трубку. Это был Дэвид. Его глубокий, сочный голос произнес: «Ингрид, ты Мария».

Щеки Ингрид пылали румянцем, когда она вышла из комнаты после разговора с Селзником. Руководители студии объявили, что она должна немедленно, сию же минуту, отправляться в горы, на место съемок.

Ее отвезли за 450 миль, в горы Сьерра-Невады. Прошлой зимой Сэм Вуд едва не замерз до смерти, снимая батальные сцены, людей и животных, пробиравшихся по ледяным тропам. Он до сих пор не мог забыть 7 декабря 1941 года, когда он обдумывал, как в три дня закончить съемки сцен бомбежки партизанского лагеря, а радио вдруг сообщило о настоящих бомбах, рвущихся в Пёрл-Харборе. Это означало, что Соединенные Штаты вступили в войну.

Автомобиль Ингрид промчался через маленький городок Сонору, пересек перевал и остановился у хижин, построенных специально для натурных съемок. Ингрид вышла из машины и слегка озадаченно оглянулась.

Я увидела красивого мужчину, спускавшегося по склону горы и направлявшегося ко мне. Мы взглянули друг на друга, и я, как положено, покраснела. «Привет! Вы — Мария?» — спросил он. Я покраснела еще гуще. Тогда Гари Купер сказал: «Пожалуй, нам лучше найти Сэма Вуда». Мы нашли Сэма Вуда, и меня повели в хижину, где я должна была жить вместе с Рут Роберто. У дверей стоял каучуковый солдат — ими обычно пользовались во время съемок, когда нужно было изображать мертвецов на поле битвы. На его шее висела табличка с надписью: «Добро пожаловать, Мария». Чуть позже я вышла из своей хижины — с текстом в руках. Ко мне подошел Гари. У него не было текста; облокотившись о стенку съемочного вагончика, он взглянул на меня сверху вниз (немногие в Голливуде могли так смотреть на меня) и предложил: «Может быть, нам немного поработать над текстом?» «Да, конечно, — сказала я. — Сейчас придет Рут, и мы сможем начать».

Он начал что-то говорить. Я решила, что он продолжает о чем-то спрашивать меня, потому что интонация его совершенно не изменилась. Он оставался самим собою, и было совсем не похоже, что он кого-то играет или изображает. Поэтому я спросила: «Простите, что вы сказали? Я не поняла, о чем вы говорили». На что он с легким упреком ответил: «Это же текст, я читаю текст». — «Ах, так это текст», — покраснев в очередной раз, промолвила я. Потом я узнала, что когда работаешь с Гари Купером, то возникает ощущение, будто никакой работы-то и нет. Во всяком случае, кажется, что он не делает ничего. Он произносит текст, а выражение его глаз, лица остаются неизменными. Он смеялся, разговаривал со мной, и меня не покидало чувство, что ничего путного из этого не выйдет. Так не бывает. Начиналась съемка, и я по-прежнему была убеждена: абсолютно ничего не делает. Но вот я просмотрела отснятые куски с его участием... Личность этого человека была огромна, он обладал силой власти над зрителем. И это выражали его глаза, его лицо, но выражали удивительно деликатно, без всякого наигрыша. Вы не замечали мощи этого человека, пока не видели его на экране. Он был просто великолепен, самый «неиграющий» и самый естественный актер, с которым мне когда-либо приходилось работать.

Я любила свою Марию. Когда я получила эту роль, то начала работать без сна и отдыха. Я изучила все, что Хемингуэй писал о ней. Я отключилась от всего мира, стараясь проникнуть в суть моей героини. Я знала; женщина, когда любит, полностью забывает о себе, о своих интересах. Единственное, о чем она думает, — это о человеке, которого она любит, что значит она для него, как может сделать его счастливым. И живет она только для него.

На съемочной площадке я ликовала. Какое чудо — я работаю вместе с Гари Купером.

Помню, как однажды кто-то из репортеров передал мне слова Гари: «Она принадлежит к числу тех актрис, с которыми необычайно легко работать. Мне не приходится ждать, пока она разбирается со своим гримом. Или с прической. Она об этом просто не думает. Но она приподнимает каждый эпизод, потому что она необычайно естественна».

Как приятно было это слышать! В характере Гари были те искренность и доброжелательность, которые нельзя не заметить на экране. Однажды Рут сказала мне: «Ингрид, перестань так смотреть на него, ты же не можешь отвести от него глаз. Я знаю, что по фильму ты влюблена в него, но не влюбляйся уж слишком».

Это была замечательная, огромная, прекрасная роль. А короткие волосы стали необычайно модны в Америке. Все женщины захотели иметь такую стрижку, как моя Мария.

В то лето 1942 года нам было радостно в горах. Да, шла война. Мы не забывали о ней, потому что среди нас были русские, поляки, югославы, французы, греки, испытавшие, что это такое. Я беспокоилась о Швеции. Что будет, если мою страну покорят нацисты? Я надеялась, что американский народ не повернет против моих соотечественников. Швеция, как и Швейцария, была окружена, отрезана и совершенно беспомощна перед врагом. Она мало что могла сделать. И я надеялась.

что в случае трагического нашествия американцы не забудут об этом.

В горах Сьерра-Невады мы были далеко от всего мира. Это было наше убежище. Рут и я делили одну хижину, так же жили и остальные. По вечерам готовили ужин — то Катина Паксиноу, замечательная греческая актриса, бежавшая из Греции после вторжения нацистов, то Рут, то кто-то еще. Жизнь была проста и романтична среди звезд и высоких скал.

Климат там был невероятным. Мы зябли по утрам, потели от полуденного зноя и замерзали ночами. Мне нравился мой гардероб; старая пара мужских брюк, которые завязывались веревкой на талии, и старая рубашка. Единственное, чем я могла разнообразить свой костюм, — длиной рукавов: то ли опускать их, то ли закатывать. Мы пробыли там долго — большую часть лета и начало осени, всего девять-десять недель.

Пока мы были в горах, Сэм Вуд прочитал роман Эдны Фербер «Саратогская железнодорожная ветка». Потом он дал почитать его мне, а я — Гари. Мы с удовольствием работали в фильме «По ком звонит колокол», все прошло прекрасно, — почему бы нам не попробовать сделать вместе еще один фильм?

«Касабланка» и «По ком звонит колокол» шли, что называется, в затылок друг другу, но выпущены они были с интервалом в девять месяцев. «Касабланка» стала пользоваться колоссальным успехом с первого же просмотра. Практически каждая статья в газетах носила восторженный характер. Оглушительный успех сопутствовал ей и все последующие десятилетия.

Когда начали появляться первые отклики на фильм «По ком звонит колокол», Дэвид Селзник послал Ингрид телеграмму:

«Дражайшая клиентка.

Пресса не добавила ничего нового к тому, что я утверждал все эти годы. Поэтому, надеюсь, ты представляешь, как я счастлив и горд. По сути дела, я еще более смел, чем они, в пророчествах относительно твоего будущего. В воскресенье вечером в присутствии 25 человек я публично заявил, что еще в этом году тебя признают наконец величайшей актрисой всех времен. Ну вот, если и от этого не закружится твоя прелестная шведская головка, значит, больше тебе ничего не страшно и, значит, я не зря старался все эти годы.

Шведский любовник».

Но вопреки телеграмме Дэвида отзывы были разными. В то время как «Нью-Йорк геральд трибюн» заявила: «Экранизация прекрасной литературы прошла триумфально», Кейт Камерон в «Дейли ньюс» написала: «В фильме так много волнующего, прекрасного и чрезвычайно интересного, что с сожалением приходится констатировать: фильм еще более растянут, чем вдохновенный опыт, осуществленный в театре». Босли Краутер из «Нью-Йорк таймс» считал: «Замечательный роман Хемингуэя о гражданской войне в Испании пришел на экран, сохранив яркость всех персонажей», а Герб Стерн из «Скрин» заявил: «Книгу так деликатно выпотрошили, что содержимое романа оказалось искусно спрятанным за политической и сексуальной стороной фильма. Картина слабо отразила жестокую реальность мира, в котором мы живем».

Журнал «Тайм» подвел итоги: «Как бы ни пытались заглушить удар колокола, но надо признать, что двадцатисемилетняя шведская актриса ударила в него с такой силой, какой не было слышно с той поры, когда ее великая соотечественница Грета Гарбо очаровала полмира».

Эрнест Хемингуэй написал большой роман «По ком звонит колокол». Перенести его на экран целиком было, конечно, невозможно. Вся политическая линия осталась за кадром, поскольку в Голливуде боялись, что кому-то она может не понравиться. Они даже не пытались выяснить, кто же там был прав, а кто виноват. Конечно, у Хемннгуэя-то было строгое мнение относительно того, на чьей стороне был он. Поэтому, как только он вернулся из Китая, я спросила его с надеждой:

— Вы смотрели фильм?

— Да, — сказал он. — Пять раз.

Это меня страшно обрадовало.

— Пять раз! Вам он так понравился?

— Совсем не понравился. После первых пяти минут я не мог выносить это дальше и вышел. Они вырезали все. мои лучшие куски, там не осталось никакого смысла. Потом я вернулся. Подумал, что надо все-таки досмотреть его до конца. Снова немного посмотрел и вышел. Мне понадобилось пять попыток, чтобы просмотреть весь фильм. Вот так он мне понравился!

у Ингрид Бергман существовала своя система оценки.

«Это был мой первый цветной фильм. Мы работали 12 недель в горах и 12 недель на студии. «Парамаунт» истратил 3 миллиона долларов. Съемки доставляли мне колоссальное наслаждение, особенно участие в них Гари Купера. Плохо только, что мое радостное состояние заметно на экране. Видимо, я была слишком счастлива, чтобы правдиво сыграть трагический образ Марии».

Ингрид частенько открывала свою «Книгу». Но до конца 1943 года она была слишком занята. Последние 12 страниц остались пустыми.