Глава 16

Глава 16

5 августа 1949 года Джо Стил, председательствуя на пресс-конференции в Риме, огласил заявление Ингрид: «Я не хотела выступать до тех пор, пока не закончатся съемки. Но настойчивость злобных слухов и сплетен достигла такого накала, что я, как заключенная, вынуждена прервать свое молчание. Я поручила своему адвокату немедленно заняться моим разводом. А после окончания съемок я намерена вообще порвать с кино и ограничиться личной жизнью».

На следующий день римская газета «Джорнале делла сера» объявила, что Ингрид Бергман ждет ребенка. Тремя днями позже в римском аэропорту появилась Гедда Хупер, зарезервировав себе номер в отеле «Эксцельсиор». Тоном, не допускающим возражений, она, связавшись с Джо Стилом, потребовала организовать интервью с Ингрид.

Роберто в драчливой манере встречу отверг. Джо вежливо указал ему, что предметом интереса Гедды является отнюдь не Роберто. Более того, Джо заметил, что Гедда проделала столь долгий путь для выполнения работы, которая многих просто оттолкнула бы, поэтому отказ Ингрид встретиться с нею будет не только неучтив, он не приведет ни к чему хорошему. Джо не знал или не верил, что Ингрид ждет ребенка.

Ингрид согласилась дать интервью. Повязку на глаза Гедде не натягивали, но на квартиру Росселлини доставили окольными путями. Ингрид оживленно улыбалась, отвечала на все вопросы, утверждала, что все в порядке, она надеется, что в скором времени вопрос о разводе с Петером будет решен по-дружески. Она даже не покраснела, когда мисс Хупер, перед тем как уйти, многозначительно спросила; А в чем дело, почему со всех сторон ходят слухи о вашей беременности, Ингрид?» Встав на прощание и продемонстрировав тем свою стройную фигуру, Ингрид вежливо улыбнулась: «Бог с вами, Гедда. Разве я похожа на беременную?»

Гедда вернулась в Голливуд, успокоив своих читателей, что слухи лживы, а Роберто и Ингрид намерены подать в суд на оклеветавшую их газету.

Среди прочих причин, побудивших Ингрид уклониться от признания, не сказав при этом явную ложь, одна была наиболее важной. Если до Петера дойдет новость о том, что она ждет ребенка, реакция его будет такой же, как у каждого мужа, попавшего в подобную ситуацию: неверие, шок и потом — ярость. Если же вдобавок он получит соответствующую информацию из газетных заголовков, то никогда не простит ей этого. Поэтому Ингрид нужно было как можно скорее установить добрые отношения с Петером, которые обеспечат его поддержку не только для начала бракоразводного процесса, но и для его завершения до появления ребенка.

Роберто, будучи человеком сведущим в судебных тяжбах, считал, что развода нужно добиваться официальным путем, а не взаимными убеждениями. Адвокаты должны заставить Петера действовать.

— Хорошо, — сказала Ингрид. — Пусть этим займутся адвокаты.

Под рукой оказался лишь один из них. Монро Макдональд был американцем, служившим в юридическом отделе военно-оккупационных сил США. Он жил в Риме с женой-итальянкой. Сорока лет от роду, обаятельный, готовый помочь в ситуации, затронувшей столь высокие стороны, Монро Макдональд казался идеальной фигурой для данного случая. Он, естественно, нуждался в инструктаже, перед тем как отправиться в Соединенные Штаты со столь важной миссией. Поэтому он стал непременным участником всех конфиденциальных встреч и разговоров. А поскольку для ведения дела ему необходимо было обладать полнотой власти поверенного, Ингрид, дабы помочь ему, села и напечатала обстоятельный документ, подробно освещавший ее юность, жизнь с Петером и те события, что привели к настоящей ситуации. Мистер Макдональд аккуратно убрал документ в свой портфель и отправился в Нью-Йорк.

Через несколько часов после приземления в Нью-Йорке он, или кто-то из его агентов, дал интервью Шолли Никкербокеру, репортеру из светской хроники. И уже в те же сутки на улицах продавались газеты, захлебывающиеся от восторга по поводу того, что на их полосах впервые публикуется «Истинная история любви Ингрид». Были вытащены наружу интимные признания, подробности, переплетения событий, представленные скорее остроумно, нежели достоверно, — словом, все, что можно было выудить из документов, оказавшихся в руках мистера Макдональда. Спустя некоторое время он кратко объяснил по телефону Роберто, что принял участие во всех этих делах только лишь Для отстаивания их интересов.

Благополучно добравшись до Голливуда, Монро Макдональд начал выступать там с безудержностью настоящего пресс-агента. Он, в частности, утверждал, что, хотя мисс Бергман никогда не знала, какой частью общей собственности владеет (все ее финансовые дела вел доктор Линдстром), она готова предложить доктору Линдстрому половину состояния в обмен на развод и право видеться с дочерью... Макдональд отметил также, что Роберто Росселлини поручил ему заявить об этом совершенно недвусмысленно, так как он сам ни в коей мере не претендует на состояние мисс Бергман. Он никогда не жил на средства женщины и не собирается делать это теперь.

22 сентября 1949 года Сидней Бернстайн выслал Ингрид отзывы о нью-йоркской премьере фильма «Под знаком Козерога». «Пресса самая разная. Разочаровал больше сюжет, а не игра актеров. Студия «Уорнер Бразерс» настроена оптимистически, считая, что это один из лучших ее фильмов. Почему Вы не приехали в Англию на гала-представление? Этот визит пошел бы лично Вам на пользу и стал бы мостом между Италией и Америкой».

У Ингрид было две причины для отказа. Первая; слишком натянутые отношения с «РКО» из-за «Стромболи». И вторая: «Я не хочу по собственной воле встречаться с прессой, отвечать на ее вопросы. Если я и приму кого-то из журналистов, то лишь в том случае, если этого нельзя будет избежать. У нас в Швеции есть поговорка: «Обжегшись на молоке, дуешь на воду». Я знаю, что английская пресса самая гуманная и благородная, но... я уже обожглась. И я знаю, какая буря сейчас поднялась в Штатах. Я не предполагала, что дальше будет все страшнее. Сейчас я действительно поверила в то, что это мой конец. Я готова заплатить за все мои прегрешения, но, Сидней, мне не нужен мост в Америку, у меня нет никакого желания возвращаться обратно».

14 декабря 1949 года Ингрид и Роберто получили письмо от бельгийского представителя «РКО». Накануне он посмотрел первую копию «Стромболи». Письмо было восторженным:

««Стромболи» — потрясающий фильм. Он может удовлетворить вкусы наиболее разборчивых любителей кино (включая особо искушенных критиков) и в то же время обладает неотразимой привлекательностью для широкой публики. «Стромболи» — лучший фильм Росселлини. «Стромболи» — лучший фильм Бергман. «Стромболи» — это «Фильм 1950 года». Игра Ингрид Бергман в этой картине выше всяких похвал и останется высшим достижением в ее блистательной карьере.

Короче, «Стромболи» станет первым номером европейского кино сезона 1950/51 года. Я хочу немедленно начать с Вами переговоры о демонстрации фильма».

Нетрудно заметить, что бельгийский представитель оказался коммерсантом высшего ранга. Ибо он ошибался во всем.

Что бы ни предпринимал Монро Макдональд в дальнейшем, на одном фланге он достиг полнейшего успеха. Его сенсационное заявление полностью отторгло Петера Линдстрома от Ингрид. С этих пор и в официальном, и в неофициальном общении с Роберто и Ингрид он должен был вести себя с величайшей осторожностью. Петер поверил, что они делают лживые и гнусные заявления о нем, руководя действиями прессы. Перед тем как прочитать откровения Макдональда, он разговаривал с Ингрид по телефону. Теперь он написал ей, как рад был услышать ее голос, как расстраивают его ее трудности, и, разумеется, по старой привычке спрашивал, не нужна ли ей его помощь.

Дальше Петер сообщал, что мистер Макдональд в газетном выступлении привел личное высказывание Ингрид о том, что она инфopмиpoвaла Пиа о своем отказе вернуться домой. Петер находит это просто немыслимым. Как могла она выбрать своим представителем человека, который мгновенно докладывает прессе обо всех ее личных делах?

У мистера Макдональда хватило наглости, чтобы опубликовать длинное повествование об их совместной семейной жизни и сделать все, чтобы очернить имя Петера. Если она, как сама говорит, решила действовать самостоятельно, то неужели она выберет именно такую тактику?

Петер слышал, что на Стромболи Роберто Росселлини утверждал, будто Ингрид прибыла в Италию без гроша, будто Петер не позволял ей носить меха и драгоценности. Тот же бред повторяется в интервью Макдональда. Чего она хочет достигнуть, пачкая его имя? Может быть, она просто хочет разозлить его?

«Дорогой Петер, я действительно чувствую себя Дон Кихотом, сражающимся против ветряных мельниц. Моя мельница — это ты, и, возможно, ты надеешься когда-нибудь убить меня ударом своего большого крыла.

Да, Макдональд раскрыл свой большой рот и рассказывает всем пикантные истории, на что не имеет никакого права. Но он является моим представителем, о чем я уже сказала тебе по телефону. Как ты не можешь понять, почему я выбрала именно американца? В Италии найти такового трудно. Но ради тебя я не хотела нанимать итальянца, пусть даже прекрасно говорящего по-английски. И вот опять у нас скандал, крушение, катастрофа в прессе, бессонные ночи и невыразимые страдания. Кто виноват в этом? У тебя хватает совести сказать, что это моя вина, — даже если Макдональд мой человек, даже если я послужила трамплином к его славе и оплачиваю все его промахи. Но разве это только моя вина, Петер? После шести месяцев попыток получить развод, после всего того, о чем я писала и предупреждала, я слышу по телефону твой смех и саркастический ответ: «Ну, разумеется, я встречусь с твоим адвокатом». Ты прекрасно знаешь, что мы не можем оплатить адвокатов, ищущих тебя по всему свету, пока ты играешь в прятки.

Ты говоришь, что мои адвокаты предложили тебе значительное состояние за мое освобождение. А тут эти заголовки! Но они не виноваты в том, как делаются газетные заголовки. Возможно, газетчики были так же удивлены, как и адвокаты. Женщина, как правило, чего-то требует. Может быть, они решили, что я слишком глупа, отдавая тебе все, что имею. Половина того, что я заработала, принадлежит мне. Но я хочу оставить это тебе и Пиа.

Я устала от писанины, и только мой гнев заставляет меня продолжать.

Ты веришь только Петеру. И тебе не нравится никто и ничто, кроме Петера. Ты ведь всегда говорил: «Разве я когда-либо ошибался?»

Хорошего тебе здоровья и хороших снов».

Ингрид пришла в ужас, когда Макдональд предоставил право Грегсону Баутце выступить в качестве ее адвоката в Голливуде. Она бы предпочла старого, мудрого человека. О Баутцере же она знала только то, что он часто фигурирует на многочисленных фотографиях в голливудских журналах, окруженный сонмом знаменитостей — Джинджер Роджерс, Ланой Тернер, Джоан Кроуфорд. Газеты преподносили его как «самого подходящего для киномира холостяка». Нельзя сказать, что ей хотелось иметь такого представителя и советчика.

Но события доказали, что она была совершенно не права. Грег Баутцер управлял сложными и, казалось бы, безысходными тяжбами хитро и умело. Расставаясь со своим печальным делом, Ингрид написала ему письмо с благодарностью за все, что он сделал, а также за чрезвычайную скромность в определении гонорара.

Небольшие проблемы возникли у меня с Джо Стилом. Он был в гаме, когда вышли газеты с первыми сообщениями о моей беременности. Джо был вне себя, он настаивал, чтобы я подала на них в суд. Кажется, его слегка шокировала спокойная реакция на все это со стороны Роберто. Вернувшись в Голливуд, Джо обрушился на свору журналистов и радиорепортеров, продолжавших публиковать свои открытия. Он был готов судиться с ними, устроить им невероятный скандал. Поэтому в постскриптуме одного из своих писем я добавила: «Только для Ваших глаз. Я хочу, чтобы Ваша семья. Ваши друзья держались от этого подальше. Говорите всем: «Ничего не знаю. Все возможно». В конце концов. Вы же действительно ничего не знали, когда уезжали из Италии». И тогда же я написала ему правду.

Реакция Джо Стила была такова, будто его самого собираются принудить рожать ребенка. «Ощущение было такое, — говорил он, — будто у меня оторвали ногу».

В течение нескольких дней Джо мучился от свалившегося на него бремени. Журналисты и радиокомментаторы продолжали осаждать его, требуя или подтверждения слухов, или их отрицания. В конце концов Джо почувствовал, что так дальше продолжаться не может, ему необходимо было с кем-то поговорить. Руководствуясь самыми высокими соображениями, он решил конфиденциально встретиться с Говардом Хьюзом. Он созвонился с Джонни Мейером, секретарем Хьюза, и получил телефон апартаментов отеля «Беверли-Хиллз», который не значился в справочниках. Через минуту он беседовал с Хьюзом. Джо сказал, что ему надо сообщить нечто важное и сугубо секретное. Если бы Ингрид знала, что он делает, она бы никогда ему этого не простила. Но он думал об этом все время, это снилось ему в кошмарах — Ингрид ждет ребенка!

Говард Хьюз проявил к сообщению Джо интерес. Когда это должно произойти? Джо полагал, что где-то в марте. Затем он заговорил о деле. Говарду придется принять немедленное решение. Несомненно, новости не оставят от фильма и следа. Погубят его. Возможно, фильм запретят. Ингрид и Росселлини не получат ни цента. Если же Говарду удастся довести работу до конца и показать картину, скажем, в пяти или более сотнях кинотеатров, то Ингрид и Роберто получат возможность заработать хоть какие-то деньги. Ингрид заслужила это.

Говард Хьюз поблагодарил Джо и сказал, что последует его советам. Джо пришел домой, не будучи уверенным, что не сделал промах. А проснувшись на следующее утро, понял, что сделал. В «Лос-Анджелес икземинер» жирным черным шрифтом было набрано на первой полосе: «Ребенок Ингрид Бергман должен родиться в Риме через три месяца». Геральд экспресс» объявила: «Киномир шокирован решением Ингрид Бергман иметь ребенка». Днем позже читателей оповестила «Икземинер»: «Росселлини говорит: «История с ребенком — вторжение в частную жизнь»».

Мистер Хьюз решил, что разоблачение принесет ему большую прибыль, нежели тайна. Материал для читающей публики подготовила Лоуэлла Парсонс. «На протяжении всей истории лишь немногие из женщин или мужчин, — изливалась Лоуэлла, — жертвовали собою ради любви, как то сделала шведская кинозвезда».

Она развивала свою тему, призвав на помощь романтические сравнения с историей королевы Марии отландской и Босуэлла, леди Гамильтон и Нельсона, принца Уэльского и миссис Симпсон.

Вряд ли в наши дни кто-нибудь, если только он не обладает королевскими титулами или неповинен в краже десяти миллионов долларов, а то и в гнусных убийствах, мог бы, как Ингрид, испытать не только вторжение в частную жизнь, но и выдержать круглосуточную осаду за закрытыми дверями и зашторенными окнами, чтобы оградить себя от фотографов и любителей сенсаций.

В обширном море американской прессы, разлившемся в эти двенадцать дней, сообщение президента Трумэна об изобретении водородной бомбы и его последствиях для человечества утонуло под броскими, кричащими заголовками, возвещавшими о скором появлении на свет ребенка Ингрид.

Как раз перед тем, как он родился, в те дни, когда скандал достиг апогея, а жизнь казалась ей совсем невыносимой, позвонил Эрнест Хемингуэй.

— В чем дело? Америка просто сошла с ума. Скандал из-за ребенка! Смех. Надеюсь, у тебя будут близнецы. Я стану их крестным отцом и обещаю понести крестить их в собор святого Петра, по одному на каждой руке. Ну а теперь — что я могу для тебя сделать?

— Не можете ли вы все это сказать в газетах, Эрнест? Потому что каждая из них полна ненависти, злобы и грязи. Пожалуйста, скажите все это в газетах. Никто, кроме вас, не сможет этого сделать.

— Сделаю, — сказал он.

И сдержал слово. На следующей неделе на первой полосе появились фотография Папы и его слова: «Что за бред? Она собирается родить ребенка. Ну и что? Женщины всегда рожают детей. Я счастлив и горд за нее. Она любит Роберто, он любит ее, и они хотят ребенка. Мы должны радоваться вместе с ней, а не осуждать ее».

Где-то около полудня в нашей квартире раздался телефонный звонок. Было 2 февраля 1950 года. Я очень хорошо запомнила эту дату. Звонила жена нашего импресарио Лидия Вонон, звонила прямо из Беверли-Хиллз. Она начала без предисловий: «Что с тобой происходит? Ты обязана взять себя в руки, вернуться домой и увидеться с Пиа. Она все время плачет из-за тебя. Она ужасно несчастна. Срочно садись в самолет и немедленно возвращайся». Сквозь слезы я пыталась объяснить: «Я не могу сейчас. Неужели ты не понимаешь? Как только смогу, я обязательно что-нибудь придумаю».

Но она продолжала бушевать, и наконец мне с трудом удалось закончить разговор. Я впервые почувствовала приближение родов, и мною овладело какое-то дурное предчувствие. Я собиралась рожать в клинике, но кто знает, может быть, живой оттуда я не выйду.

Наверное, на меня повлияли ситуации моих многочисленных киногероинь. Нужно расплачиваться за свои грехи; или ты умираешь, или тебя сажают в тюрьму.

Я поняла, что мне нужно написать. Нужно написать Пиа, сказать ей, как я люблю ее, именно в эту минуту, которой, может быть, суждено стать последней, чтобы она знала, что я и сейчас думаю о ней. Чтобы доказать ей это, должен сохраниться документ. Я подошла к машинке, вложила бумагу и копирку: даже если письмо потеряется, копия так или иначе дойдет до нее. Что же мне ей сказать? Как объяснить десятилетней девочке, что я жду другого ребенка, что я не могу вернуться домой и быть с нею и папой? Как ей рассказать о том, что я люблю другого мужчину, что это он отец ребенка, что я остаюсь в Италии и позже она приедет ко мне, а я к ней?

Внезапно вбежала Елена ди Монтис, служанка, которая была со мною со дня прибытия в Италию. Взглянув на меня, скорчившуюся за печатной машинкой, она закричала:

— Ради бога, вы не можете рожать здесь, я не смогу вам помочь! Мы должны позвать доктора.

— Нет, нет! Сначала я должна написать письмо, — твердила я, не отрываясь от бумаги.

Я взглянула на стенные часы. Когда я рожала Пиа, то узнала, что схватки наступают периодически — сначала через каждые четыре минуты, потом через три, — а между ними царит полный покой и прекрасное самочувствие. Поэтому я снова взялась за письмо, взглянула на часы и... О!.. О!.. Опять накатило. Каждые четыре минуты я буквально падала со стула, а потом возвращалась к машинке. Теперь схватки чередовались с перерывом в три минуты, и Елена сходила с ума:

— Синьора, доктора, пожалуйста, позовем доктора! Я не смогу помочь вам! У меня нет никакого опыта!

— Но я еще не закончила письмо. Я должна закончить письмо.

— Так ведь вы родите здесь, а я не знаю, что делать! Разрешите мне позвать доктора.

Наконец я закончила, почти повиснув на стуле, и сказала:

— Все в порядке. Теперь можете звать доктора.

Роберто в это время находился в горах, в окрестностях Рима, снимая фильм «Франциск, менестрель божий». Ему позвонили, и, думаю, он тут же вскочил в свой «феррари», поскольку подъехал к клинике раньше меня.

Подошла машина. Скорчившись, я села в нее, и мы отъехали. Проехав половину пути, я вдруг вспомнила, что на мне нет кольца с изумрудом, которое подарил Роберто и с которым я никогда не расставалась. Наверное, я его оставила в ванной, когда мыла руки. Это меня совершенно выбило из колеи. Прибыв в клинику, я бросилась к телефону. Бедная Елена — я снова обрушилась на нее:

— Я не могу рожать без кольца! Оно в ванной! Скорее берите такси и быстро сюда. Быстрее!

Боли теперь уже не отпускали, весь мой график пошел насмарку. Последнее, что я запомнила, перед тем как уйти в родильную комнату, были улыбающееся лицо моей дорогой Елены и ее рука, протягивающая мне кольцо. Робертино родился в семь часов вечера.

Письмо, адресованное Пиа, представляет собой, если учесть ту обстановку, в которой оно было написано, шедевр сочинительства.

«2 февраля 1950 года.

Моя милая, дорогая!

Прошло десять дней, как я поговорила с тобой по телефону. С тех пор я ничего не писала. Разве это не ужасно? Последние два дня я чувствовала себя не очень хорошо, думаю, что переела леденцов, которые мне кто-то прислал из Америки, целую коробку. Я так давно их не видела, что проглотила все сразу. Папа, конечно, не одобрил бы это, но зато как было здорово.

Милая Пиа, я понимаю, что дети в школе задают тебе массу вопросов. Я писала тебе, чтобы ты выяснила, что их интересует, но у тебя, наверное, не было времени мне ответить. Мне так хочется помочь тебе. Попробую прояснить некоторые вещи. Первое. Ты помнишь, как еще задолго до поездки в Италию нас одолевали газетчики и писали массу всяких вещей. И как мы смеялись тогда над теми небылицами, которые они писали. Но найти что-то предосудительное в поведении моем или папы они не могли: мы жили ни во что не вмешиваясь, были счастливы. Им трудно было подыскать что-то заслуживающее их внимания. Но наконец они дождались того дня, когда можно написать нечто сенсационное о маме. Они сошли с ума от радости. Не знаю почему, но людей больше радует плохое, чем хорошее. Едва ли кто-то напишет о том, как многие актеры из Голливуда выступали перед солдатами, жили в тяжелых условиях, как многие из нас посещали госпитали, раздавая деньги беднякам. А вот то, что мы с папой прожили много лет вместе, а потом я уехала и захотела выйти замуж за мистера Росселлини, — это действительно интересует читателей, и репортеры стараются изо всех сил, не давая себе труда отличить правду от вымысла.

За дверями нашего дома всегда полно людей. Я пыталась держать свой адрес в секрете, но это просто. Невозможно. Молочник говорит бакалейщику, тот — своей жене, жена — парикмахеру, тот — своим детям, которые сообщают друзьям в школе, и так далее. Наш швейцар, кстати, очень мил. Маленький худенький человечек, которого мне бывает очень жаль, когда здоровенный детина, американский журналист, донимает Гаго — ему, видите ли, срочно нужно видеть меня. Журналист готов любыми путями, вплоть до вызова полиции, убрать швейцара со своей дороги. Но маленький швейцар делает все, что может.

Я не выходила из дома пять недель, потому что ; машина с фоторепортерами дежурила весь день на улице. Я взяла щенка Стромболи на террасу, которая расположена на крыше, мы гуляли, и я могла читать и принимать солнечные ванны. Мы поглядывали на них сверху вниз и немножко плевали. Плевала, конечно, я, а Стромболи это делать не в состоянии, но думаю, если бы он смог, то плюнул бы непременно. Потом, когда прошли пять недель, я никого не увидела на улице и решила, что они наконец-то уехали. Поэтому я решила выйти прогуляться. Но ровно через две секунды мне в лицо уперлась камера, и я увидела лицо и фигуру человека, снимающего меня. Я даже рассмеялась, заметив, какое счастливое у него было лицо. Представь, он ждал все это время, и вот я вышла. Светило солнце, и снимок должен был получиться первоклассный. Его шеф будет доволен, и, возможно, ему заплатят за эту работу больше обычного. Я засмеялась, подумав обо всем этом, но потом заплакала, как ребенок.

Пиа, я хочу, чтобы ты знала, что все, что болтают обо мне, — сущий вымысел. Я никогда, никогда не говорила, что отказываюсь от своего ребенка — от тебя, что мы с тобой никогда не увидимся. Почему они так пишут — не знаю. Может быть, хотят показать, какая я глупая мать или еще что-нибудь в этом роде. Я люблю тебя, Пиа, прелесть моя, и если мы сейчас долго не видимся, то это не значит, что мы не увидимся никогда. У меня здесь небольшой дом, где одна комнатка будет называться «комната Пиа», и, когда бы ты ни приехала, она будет готова для тебя. Ты увидишь, что со временем не будет выглядеть так странно то, что у тебя два дома — один с папой, другой с мамой. Мы будем повсюду ездить, потому что ты теперь большая и сможешь путешествовать как взрослая. Мы многое посмотрим. А потом я приеду в Америку, так что тебе не придется возвращаться одной. Мы сделаем это вместе.

Думаю, тебе даже понравится иметь два дома. Я не говорю, моя дорогая, что это лучше, чем один. Я понимаю, что для тебя самое лучшее — один дом с мамой и папой. Но если так не получается, то нужно постараться найти и в другом что-то хорошее. Поверь мне, это не самое страшное. Ты найдешь здесь друзей. Здесь есть английская школа, где учатся только английские дети. Ты не будешь в одиночестве. И когда у меня будет другой ребенок, ты будешь играть с ним, и мы научим его настоящему английскому языку. Мой итальянский еще хуже, чем французский, а ты знаешь, каков мой французский!

Я говорила тебе прежде, что папа есть папа, что мы не испытываем никакой ненависти друг к другу. В течение того времени, пока длится развод, нам многое надо решить. Конечно, мы и обсуждаем это, но без всякой вражды. Можно представить, как много плохого сейчас говорят о папе. Мне бы хотелось объяснить тебе, что это значит и почему говорятся такие вещи.

Пожалуйста, напиши мне. Не бойся со мной говорить так же откровенно, как с миссис Вернон. Она тебе во многом помогает, но некоторые вещи лучше услышать прямо от мамы.

Мне очень жаль, что ты испытала все это. Но жизнь так длинна, а это — только короткий мрачный период. Снова засияет солнце, и мы все будем .счастливы.

Целую, люблю, мама».

Ингрид явилась невольно виновницей провала премьеры фильма «Вулкан!», сделанного в пику Роберто, где играла Анна Маньяни. Кинотеатр «Фьямма» был переполнен. Прибыли многие журналисты. На экране появились первые титры. Но внезапно раздался какой-то треск, и экран погас. Перегорела лампочка в проекционном аппарате. Запасной не оказалось. Юноша-техник объездил на велосипеде весь Рим, чтобы достать новую. Наконец лампочку заменили, фильм начался, но Анну Маньяни поразил тот факт, что половина публики и вся пресса куда-то уходят. «Что происходит?» — спросила Анна. «Ингрид Бергман только что родила сына, — прошептал один из ее друзей. — Пресса помчалась в больницу». «Диверсия», — пробормотала Анна. Она была слишком опытной актрисой, чтобы позволить себе соперничать с новорожденным ребенком. Она с достоинством покинула зал. А премьера и фильм закончились провалом.

В то же время в другой части Рима избранной публике показывали первый вариант «Стромболи». Зрителями были несколько сотен священников и небольшая группа епископов. Этот сеанс должен был продемонстрировать, насколько изначально вдохновенный и возвышенный финал фильма имел мало общего с той версией, что наскоро сколотили в «РКО» и выпустили на экраны Соединенных Штатов.

Обычный покой и мирная обстановка родильного дома, наполненного приветливыми монахинями, уступили место настоящему бедламу. За считанные секунды итальянская пресса узнала, что момент истины наступил, и во всем доме, как тревожные гудки пожарной сирены, начали звонить телефоны. Предупрежденная Роберто о том, чего можно ожидать и как следует поступать, администрация заперла все ворота, а персонал готов был отразить натиск непрошеных гостей. Американская пресса пыталась добыть сведения любыми путями. Сотруднику «Ассошиэйтед пресс» удалось привлечь внимание одной из монахинь, которая и не подозревала о прибытии знаменитой пациентки. Когда он потребовал, чтобы та поклялась на Библии, что мисс Ингрид Бергман нет в здании больницы, монахиня ответила: «А, так вы имеете в виду Боргезе. Да, княгиня Боргезе сегодня вечером родила прелестных близнецов, но, право же, из-за этого не стоит ломать ворота».

К полуночи весь персонал, а также роженицы были обеспокоены страшным шумом. Директор вызвал наряд полиции. Вспышки ламп, вой сирен, стальные каски прибывших полицейских придали соответствующий колорит всему происходящему. Репортеры, фотографы отошли на несколько метров от здания. Поскольку стояла холодная февральская ночь, они собрали хворост в ближайшем парке и разожгли костер, У которого грелись и полицейские, и газетчики.

Директор клиники, пребывавший в ярости от всего происходящего, к утру все-таки решил, что глупо пропускать такую блестящую возможность бесплатной рекламы. Он осторожно объявил, что в пять часов вечера сможет допустить несколько человек без фотоаппаратов только в приемный покой внизу, где они смогут полюбоваться на его заведение. Это был кусок мяса, брошенный стае голодных волков. Вежливые джентльмены в тяжелых пальто гуськом вошли в помещение и, очутившись внутри, бросились в разные стороны, украдкой вынимая фотоаппараты. Их преследовали монахини и рассерженные служащие.

Лишь репортеру «Лайф» удалось добраться до второго этажа и сделать снимок запертой двери под номером 34. Там, в палате с плотно закрытыми стальными ставнями на окнах, лежала в кровати Ингрид, а рядом в глубокой колыбельке прятался Робертино. Фотографа схватили, свели вниз по лестнице, и здание постепенно опустело.

Разочарованные фоторепортеры заняли осадную позицию, приготовившись ждать удобного случая. Так продолжалось двенадцать дней. Они, как обезьяны, взбирались на деревья, бродили у стен дома. Полиция просто не знала, как их разогнать. Один упал и сломал руку, что, однако, не нашло никакого сочувствия в сердце Роберто и весьма малое у Ингрид. Журналисты арендовали здание, стоявшее против клиники, и из каждого его окна торчали их камеры. Им удалось подкупить служащего, который передавал Ингрид их письма: «Моя работа в опасности», «Мои шансы на продвижение падают», «Моя жена не любит оставаться поздно ночью одна, она заведет себе любовника».

Один репортер явился с цветами, посланными будто бы Максуэлом Андерсоном: «Смотрите, это его подпись, они должны быть вручены лично». Знает ли Ингрид, что первую премию в Америке должен получить фотограф, объявивший, что, по слухам, ребенок родился уродом? И репортер с цветами, только из чистого альтруизма, предлагает мисс Бергман подарить ему пять секунд своего времени, чтобы он сделал ее фото с ребенком на руках и тем самым доказал всему миру, что заявление его коллеги — грязная ложь.

Меньше всего мы с Роберто хотели, чтобы за нашим ребенком охотилась пресса. Мы желали ему мира и покоя с первых же дней его существования. У Роберто эта мысль стала своего рода навязчивой идеей. Поэтому он разработал план побега из клиники. В середине ночи он сказал: «Мы уходим». И вот в четыре часа утра я встала, взяла Робертино, и мы бегом спустились по лестнице. Даже сиделки не знали, что я ухожу. Они рванулись за нами с криками: «0, вам нельзя ходить, нельзя». Мы нырнули в машину Роберто, ждущую у входа, и отъехали на бешеной скорости. Его друг, ехавший позади нас в другой машине, внезапно остановился и поставил машину поперек дороги, блокируя шоссе для машин с репортерами. Так что мне все-таки удалось вернуться домой, не попав в руки ни одного фотографа.