Глава 14

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 14

Я хотела, чтобы Петер знал, что я ему неверна и что я его оставляю. Поэтому я и написала ему то письмо, рассказав всю правду. Немного позже, во втором письме, я писала: «Я нашла место, где хотела бы жить. Метя окружают близкие мне люди. Мне очень жаль, но я хочу остаться». Я почувствовал, что свободна. Для меня это был развод. Я вела себя честно. Даже если бы церковь настаивала на том, что я по-прежнему нахожусь в браке, это не привязало бы меня к Петеру. Ведь тремя годами раньше я уже просила Петера о разводе. Но он не хотел и слышать об этом. А у меня не было особых причин оставлять его, поскольку тогда рядом со мной не было человека, за которого я хотела бы выйти замуж. Не было человека, с которым бы я хотела вместе жить. Поэтому ничего и не произошло.

Я так долго ждала, пока придет тот, кто заставит меня уйти. Это сделал Роберто. Но я вовсе не предполагала, что это потрясет целый мир.

Это был наивный самообман, полностью игнорирующий тот факт, что в двадцатом столетии мировая пресса достигла столь сокрушительной власти, что могла напрочь разрушить мечты, иллюзии и превратить любую жизнь в истинный кошмар. Ингрид не подозревала, что она и Роберто представляли значительный интерес для такого рода «развлечения». В конце концов, вокруг ведь разводились сотни супружеских пар.

Итак, в те первые десять дней, когда любовники мчались в своей алой колеснице по очарованной земле, Ингрид окунулась в такое блаженство, что все остальное казалось нереальным.

Не многие путешествия завершаются в таких местах, как последние мили Калабрии, расположенной в мыске «итальянского сапога», и Мессинский пролив. Автомобиль мчался по черной ленте прибрежной дороги, петляющей в горах, объезжая скалистые нагромождения, возвышающиеся над прозрачной зеленоватой морской водой. Деревеньки, гнездившиеся у кромки воды, напоминали ракушки, облепившие дно корабля. А высоко в горах они были похожи на ласточкины гнезда. Красота древних сооружений сливалась с красотой окружающего пейзажа, а Роберто рассказывал о мифах и о любви.

Здесь же за широким Мессинским проливом виднелась Сицилия. Теплый ветерок обвевал стоящих на пароме, позади оставалось расплывающееся, а потом и вовсе исчезнувшее в тумане пятно — серо-голубые очертания Италии. Внизу на фоне гор, на краю бухты серпом извивалась Мессина — вся из белых домов.

В понедельник 4 апреля съемочная группа, погрузив на крепкую рыбацкую шхуну киноснаряжение, ящики с помидорами, мотки проводов, мешки с мукой, рулоны туалетной бумаги и чемоданы, покинула Сицилию. Шхуна с ее постоянно барахлившим мотором, вся пропитанная запахом рыбы, что говорило о ее каждодневном нелегком труде, вышла, покачиваясь на волнах, в Тирренское море. Она держала курс на Липарские острова, вернее, на самый северный из них — Стромболи.

Сегодня быстроходные прогулочные катера проносятся по волнам, постоянно совершая рейсы к Липарским островам, но в 1948 году они были удалены от туристических маршрутов. С материком острова связывал только рейсовый почтовый пароход, раз в неделю выходивший из Неаполя.

Через два часа пути шхуна миновала первый небольшой островок, Волкано. Вскоре там должна была сниматься охваченная страстной жаждой соперничества Анна Маньяни. Предполагалось, что в конкурирующем фильме окажется немало захватывающих кадров, во многом похожих на те, что рождались на близлежащем вулканическом острове Стромболи.

Еще, через пару часов пассажиры шхуны увидели перец собой высокий конус Стромболи, отмеченный белым дымом. Когда шхуна подошла ближе, они смогли лицезреть двухтысячефутовый подъем к черному жерлу живого вулкана. Языки багровой лавы кривились в усмешке, как кровоточащие губы, окружая дымящуюся верхушку; огромный склон был завален недавно выплюнутыми из кратера черными как смоль камнями, которые, скатываясь с крутизны, падали в сверкающую морскую воду. Все ощутили смутное беспокойство.

Боже милостивый! Кто же мог захотеть обитать здесь, в этом отдаленном, опасном месте? Более того, как вообще здесь можно было жить? Да, все здесь поражало драматизмом, но наверняка на материке можно было отыскать кучу мест, которые рядом с этим островом выглядели бы почти раем. И гораздо больше подходили бы для съемок. Но уж если Роберто Росселлини говорил «документальность», то он имел в виду именно «документальность», а не выстроенное с помощью декораций подобие реальности.

Деревню они обнаружили за следующим мысом, образованным лавой. Кратер вулкана был наклонен в другую сторону острова. На черном негостеприимном берегу древнейшие остатки лавы образовали склоны, которые прошедшие столетия покрыли слоем земли, травой и перьями бамбука. На щедрой вулканической почве жители возделывали сады. Овощи, цветы, фиговые деревья, виноградная лоза, плющ, герань росли прекрасно, но уже на высоте в тысячу футов не было никакой растительности. На нижних склонах жители деревни построили квадратные белые дома в мавританском стиле, с короткими трубами и зарешеченными окнами. Они жались по бокам узких, шириной иногда не больше трех-четырех футов, улочек, которые, петляя, вели наверх, к открытой площади и белой церкви с высоким шпилем. Но владыкой острова был вулкан. В определенные часы он заслонял собою солнце. А по ночам его темная махина закрывала звезды. Днем и ночью из этого подземного чрева раздавались бульканье и глухие взрывы. Во время пребывания на острове киногруппы он продемонстрировал такую разрушительную силу, которую восхищенная съемочная группа вынуждена была снимать, находясь в безопасном месте — на шхуне.

В тот первый приход шхуна бросила якорь в глубокую неспокойную воду в сотне ярдов от берега, усыпанного черной, как уголь, пылью. Актеров, рабочих, нагруженных снаряжением и провизией, спустили на воду в маленьких весельных лодках и переправили на берег. Выбравшись на сушу, Ингрид огляделась вокруг в некотором замешательстве. Это вовсе не походило на рай. Но как место для съемок выглядело эффектно.

Как только мы очутились на Стромболи и начали съемки, окружающие обнаружили, что Роберто и я проводим вместе гораздо больше времени, чем требует того фильм. Вскоре прибыли газетчики, и началось расследование. Они беседовали то с одним человеком из группы, то с другим, выспрашивая, сколько зубных щеток в моей ванной, где ночует Роберто, где спит его сестра, одна ли я нахожусь в своей спальне. Сначала своих репортеров прислали итальянские газеты, а вслед за ними поехали отовсюду — из Англии, из Америки.

Итак, надежды Ингрид на то, что «это не потрясет целый мир», скоро рассеялись. Итальянская пресса, почуяв amore, как акулы чуют кровь, уже заслала на остров репортеров, маскирующихся под рыбаков, туристов, даже — и такое случилось — под монаха.

Подозрения зародились в тот момент, когда Ингрид прибыла в Рим и взглянула на Роберто глазами, полными любви. Путешествие на Капри подлило масла в огонь, а журнал «Лайф» дал домыслам новый импульс, когда поместил на развороте фотографию Ингрид и Роберто, которые бредут рука об руку по Амальфи. Поскольку в дело был замешан и Петер, взрыв произошел, когда он получил письмо от Ингрид.

Ее послание пересеклось с его письмом — нормальным дружеским приветом, какие пишут мужья своим женам. Он благодарил ее за телеграмму, посланную при отъезде из Рима, спрашивал, как идут съемки. Большая часть письма была посвящена лыжным успехам Пиа; она только однажды вставала прежде на лыжи, а теперь «несется с горы, как заправская лыжница».

Но 9 и 12 апреля до Стромболи долетели телеграммы, в которых Петер просил жену срочно ему позвонить. Он, конечно, представить не мог, что на острове нет телефона. И прежде чем Ингрид смогла переговорить с ним, пришел ответ на ее письмо, отправленное из Амальфи. Начиналось оно тем ласкательным именем, которым он называл ее: «Кэтт». Петер писал, что с тех пор, как прочел ее письмо, он не может избавиться от душевной боли, но что он надеется выйти из этой ситуации наилучшим образом.

Он хочет, чтобы одно ей было ясно: «Жена, которая не желает жить со мной, не представляет для меня ценности». Однако он не собирается сидеть сложа руки и позволять ей вести себя столь скандально. Она должна понять, что сможет получить развод только в том случае, если вернется в Америку и обсудит этот вопрос с ним. Кому нужен этот отвратительный разгул рекламы?

Он убежден, что, отдавшись своему чувству, она не подумала о последствиях этого романа. Ведь Росселлини женат, он живет в католической стране, и она просто займет место Анны Маньяни, место его любовницы. Разрешение на новый брак Росселлини не получит никогда.

Она пишет, что хочет остаться в Италии. Но это было бы оскорблением для Голливуда и для страны, которая ее приняла.

О письме, которое послала Ингрид мужу, знали только она, Петер и Росселлини. Каким образом его содержание стало достоянием нью-йоркской прессы? Благодаря сведениям, приходящим из Италии, затевался грандиозный скандал. Петеру пришлось закрыть свой кабинет, чтобы спастись от газетных «гиен». Пиа он отослал в Миннесоту в сопровождении миссис Вернон, жены управляющего делами Ингрид. Очень может быть, что Роберто Росселлини (Петер обычно называл его «твой итальянец») талантлив и обаятелен, но заслуживает ли он доверия? Разве не пытался он заработать, продав фотокопии первого письма Ингрид, где она писала, что хочет с ним работать?

Она знала Петера четырнадцать лет. Она знала, что он абсолютно честен. Сейчас он клялся памятью своей матери, что в тот день, когда «итальянец» покидал их дом в Беверли-Хиллз, он уверял Петера, что единственная его забота — это снять великий фильм. Он заверял, что ему можно доверить Ингрид — он оградит ее от возможных сплетен, что он любит Петера «как родного брата». Как только представится возможность, он познакомит Ингрид с Анной, поскольку об этом просит Петер.

Но вместо всего этого он отправил Анну в Лондон еще до прибытия Ингрид в Рим. Он отгородил Ингрид от всех ее друзей, от внешних контактов. Он попросту предал Петера, который каждое утро носил ему завтрак и добыл деньги на уплату его долгов.

Петер был убежден, что такого рода приключение не может быть уделом женщины «изначально честной и справедливой». Он считал, что Ингрид должна думать и о других людях — «пора же становиться взрослой». Поразмыслила ли она, например, о его судьбе? Ведь все годы их совместной жизни он старался помогать ей, он взвалил на свои плечи все ее заботы и проблемы. Наверное, было бы более мудрым оставить ее с ними лицом к лицу. Он сетовал на то, что она никогда не утруждала себя мыслями о его собственных сомнениях, душевных страданиях. Он же всегда остро нуждался в ее присутствии. «Ни один муж, любящий свою жену, не предоставлял ей такой свободы, как я тебе». Всего за несколько недель до января 1949 года Ингрид говорила о том, как она счастлива, обсуждала с архитектором план новой кухни и детской в расчете на «нового жителя». И вот, после двух недель в Италии, она разрушает весь его мир. Теперь только один бог может помочь ему, ей и Пиа..

Ингрид плакала, читая это письмо. Как сделать так, чтобы Петер понял, что все случившееся — самое тяжкое, разбивающее сердце событие в ее жизни? Ведь она вовсе не хотела обидеть его. Мысль же о страдающей Пиа наполняла ее душевной мукой.

Пиа рассказывает, что мало помнит свое раннее детство рядом с родителями. Но день, когда мать уезжала в Италию, ее память сохранила совершенно отчетливо.

«У меня осталось совсем немного детских воспоминаний о взаимоотношениях в нашей семье. Может быть, это результат внутреннего подавления этих воспоминаний, а может быть, их и действительно было не так уж много.

Я действительно не помню, чтобы часто видела свою мать. Она уходила на работу очень рано (они начинали в шесть часов утра), возвращалась уже вечером и говорила мне «спокойной ночи» или что-нибудь в этом роде. Думаю, вместе мы проводили не очень много времени. Во всяком случае, в памяти у меня это не отложилось.

Помню, как мы переезжали на Бенедикт-Каньон в Беверли-Хиллз. Помню, какой у нас был хороший дом. Ведь мы жили там до тех пор, пока мне не исполнилось лет двенадцать.

Конечно, моя мать находилась тогда на гребне своей карьеры, но думаю, что от дома отдаляла ее не только работа. В киноиндустрии приходится много времени отдавать делам, связанным с продвижением, рекламой.

По-моему, родители были очень активными в своей профессиональной жизни. Помню, в доме бывали какие-то люди. Помню, что за мной присматривала какая-то женщина. Но в основном я проводила время в одиночестве. У нас были собаки, но не помню, чтобы я много занималась с ними. У меня не было ни братьев, ни сестер, в районе, где мы жили, дета! вообще почти не было. Но я была привязана к самому дому и помню его очень подробно. Я любила дом, любила сад. Сад я помню прекрасно, но, что странно, почти не помню людей, будто дом был совсем пуст.

Это был большой дом, обнесенный оградой. Если вы хотели зайти в него, вам нужно было позвонить от ворот по телефону и назвать себя. Все это напоминало маленькую крепость. Сначала, пока рука у меня была еще достаточно тонка, я могла просунуть ее в щелку ворот, чтобы открыть их, но через несколько лет, когда руки мои стали намного полнее, мне тоже пришлось пользоваться сигнализацией. Такой уклад был обычным среди людей, занимающихся кинобизнесом. Так жили и Мария Купер, дочь Гари Купера, и другие дети, которых я знала. Мы находились под защитой. И это было вполне естественно, ведь мимо нас постоянно сновали туристские автобусы, откуда экскурсанты тыкали пальцами в ваш дом. А вам вовсе не хотелось, чтобы они позвонили у двери и объявили: «Привет! Нам бы хотелось посмотреть вашу спальню».

Утром я вставала, кто-нибудь отвозил меня в школу, или я сама добиралась до нее на школьном автобусе. Там я проводила весь день. Когда возвращалась, дом, как правило, был пуст. Я немного играла, а потом шла спать.

Мне кажется, я ни о чем не задумывалась. Вокруг меня не было слышно никаких споров. Я была полностью отрезана от родителей, поэтому не могла даже представить, что между ними может что-то произойти.

Я отчетливо помню, как мама уезжала в Италию. Это было грандиозное прощание. Она отъезжала от дома на машине, вниз по дороге. Дорога была очень длинной. Помню, как она махала рукой. Все это было очень и очень грустно. Я думала, что она вернется. Наверное, она и сама считала, что уезжает ненадолго.

Спустя некоторое время отец сказал мне, что мама не собирается возвращаться. Для меня это было страшным ударом. Я не очень хорошо помню, как все разворачивалось дальше. Помню только, что от нас сразу же уехала моя гувернантка. И у меня было ощущение, будто все покидают меня».

Роберто писал Петеру:

«Дорогой Петер!

Ты помнишь, что я обещал тебе быть всегда искренним. Думаю, настал момент, когда ты, Ингрид и я должны посмотреть в лицо друг другу с пониманием и уважением.

Три недели, которые я провел в Италии после возвращения из Америки, — мои муки, ответственность за возвращение к Анне — дали мне возможность узнать меру моего чувства к Ингрид, чувства, о котором я говорил тебе. А когда приехала Ингрид, наши переживания, ее слезы вселили в нас глубокую уверенность в нашей искренности. Теперь, Петер, я хочу по-человечески поговорить с тобой.

Что делать? Если бы я не испытывал к тебе столь глубокого уважения, все было бы гораздо проще. Но и Ингрид, и я больше всего озабочены тем, чтобы не стать предателями по отношению к тебе, не ранить тебя больше, чем то неизбежно. Ничего тебе не сказать? Предоставить все времени? Это было бы предательством. Между строк твоих писем и телеграмм видны муки и сомнения. Поэтому будет лучше, если ты узнаешь все как есть. Лучше и для тебя, и для нас. Я знаю, что принес тебе огромное горе, но поверь, что твое горе доставляет мне еще большие страдания. Я прекрасно помню, что ты говорил мне в тот вечер, когда мы были вдвоем. Ты говорил, что Ингрид легковозбудима, чувствительна, но недостаточно разумна, что она обладает темпераментом, который делает ее легкомысленной. Поверь, думая так, ты серьезно ошибаешься. Мы серьезно и с невероятной ясностью обдумываем сложившуюся ситуацию. В течение двух месяцев Ингрид и я скрывали нашу любовь. Хотя, увидев друг друга в Беверли-Хиллз, мы сразу же поняли, что между нами возникло что-то большое, важное. Но мы чувствовали, что, как только мы заговорим об этом, будем связаны навеки. Не желая задевать тебя, мы ничего не говорили, пока ситуация не стала ясной уже без всяких слов. А теперь, здесь, мы обессилены, потому что над нами господствует величайшая любовь, а мы страдаем от того, что вынуждены причинять тебе боль. Ты не прав, осуждая Ингрид, ты не прав, будучи столь жестким и непреклонным по отношению к ней. Она боится тебя, и этот страх отдаляет ее от тебя... Я хочу четко предупредить тебя, что буду защитой для Ингрид в ее страхе перед тобой. Это несправедливо — заставлять ее бояться тебя... Надеюсь, ты поймешь, что никому не дано осуждать большую любовь и против нее сделать ничего нельзя.

Я уже начал свой развод и теперь, Петер, прошу тебя об одном: быть гуманным, терпимым и не терять чувства уважения.

Роберто».

Петер уверяет, что не получал этого письма. Газеты процитировали его высказывание о том, что Ингрид, возможно находясь под влиянием наркотиков, просто не ведала, что делает. Это привело ее в ярость. «На свете нет человека, который так ненавидел бы наркотики, как Роберто; он не выносит людей, которые их принимают, он не пользуется даже снотворным. Он ничего не пьет, даже вина».

Итальянская пресса теперь с лицемерным негодованием стонала и шумела, безудержно наслаждаясь ситуацией. Журнал «Травасо» поместил полосную цветную карикатуру на Ингрид — Жанну д’Арк, одетая в доспехи, она стоит, привязанная к столбу, на ворохе кинопленки, а Росселлини пытается отобрать спички у Анны Маньяни, намеревающейся зажечь костер, и протестует: «Ты соображаешь, что поджигаешь миллион долларов?» Анна же отвечает: «Мне какое дело! Пусть отправляется в преисподнюю со Стромболи!»

«Франссуар» опубликовала фото прибывшей в Париж Анны Маньяни. Широкая улыбка демонстрирует ее великолепные зубы. Заголовок гласит: «Росселлини — Бергман — дайте мне посмеяться!»

Отвечая на вопросы журналистов, Анна сказала:

— Я никогда не была любовницей режиссера в полном смысле этого слова. Во всяком случае, я никогда не вмешивалась в его любовные истории. Отношения с ним были истинным кошмаром. Единственное, о чем я сожалею, так это о том, что Росселлини бросил меня, сбежав в Америку, и оставил без режиссера в следующей картине.

— Как складывались ваши отношения, когда он был в Америке?

— Он звонил мне ежедневно, а когда жил в доме Ингрид Бергман, то тайком посылал телеграммы.

— А во время вашего пребывания в Лондоне?

— Он звонил каждый день до тех пор, пока Ингрид Бергман не объявила о своем намерении получить развод.

— Почему бы вам не поехать на Стромболи?

— Я никогда не думала об этом. Все, что я хочу делать в данный момент, — это жить для работы и ребенка. Уверена, что в будущем мы с Ингрид станем лучшими друзьями.

Они не стали друзьями. Они просто никогда не встречались.

Эрколе Грацидеи — один из знаменитых адвокатов, знавший всех и вся в мире итальянского кино, друг Роберто, Анны Маньяни, а позднее и Ингрид — всегда говорил, что Анна Маньяни вела себя безупречно. «Она хранила молчание. Она не произнесла, в адрес Роберто или Ингрид ни одного дурного слова. Эта женщина, родившаяся в ужасающих условиях, в нищете, пережившая в Риме страшную войну, была великой и в своем искусстве, и в своих поступках».

Оглядываясь назад, на эти годы, Ингрид соглашалась с ним.

Я не сомневаюсь, что Роберто Росселлини был большой любовью в жизни Анны Маньяни.

Насколько я знаю, они не разговаривали уже несколько лет, но, когда в 70-х годах она заболела и Роберто услышал, что это серьезно, он послал в клинику маленькую записку и цветы. Она ответила и попросила, если он может, навестить ее. Он сделал это и потом ходил к ней все время до тех пор, пока она не умерла.

Узнав об этом, я позвонила ему из Лондона, чтобы сказать, как я рада была услышать, что он это сделал. Круг замкнулся. Человек, которого она любила больше всех в жизни, опять был рядом с ней.

Ее похороны стали чем-то сверхъестественным. На улицах, вокруг церкви .стояли огромные толпы людей, все плакали. Она была действительно любима итальянским народом. Людей было так много, что все они не могли войти в церковь. И когда гроб вынесли, все зааплодировали. Мне это кажется невероятно трогательным. Такое могло произойти только в Италии. Думаю, шведам в голову не могло бы прийти аплодировать на похоронах. А потом выяснилось, что для ее захоронения нет места; она не купила для себя место на кладбище. И Роберто похоронил ее в их семейном склепе. Теперь она там... Рядом с Римом, с Роберто, со всеми остальными членами семейства Росселлини.

Неудобства, с которыми съемочной группе пришлось столкнуться на Стромболи: отсутствие гостиницы, телефона (были только крошечные почта и телеграф), водопровода, канализации, любого транспорта, кроме собственных ног, тучи мух, мошкары, скверная еда — делали жизнь на острове почти невыносимой. Мизерное население состояло главным образом из стариков и детей. Большая часть молодежи уехала на заработки на материк — в Германию, во Францию — и посылала оттуда часть заработка своим женам или родителям.

Это был странный остров, где не было веселья. Старики жили, пытаясь добыть средства к существованию из скудной земли и истощенного моря, они не знали ничего, кроме тяжелого, изнурительного труда. Женщины, молодые и старые, одетые во все темное, темноволосые, темноглазые, вполне соответствовали черному вулканическому фону.

Участники съемок, которые были такими веселыми, оживленными на Сицилии и на материке, здесь оказались во власти этой гнетущей атмосферы. Все стали раскалываться на группировки: воинственные, осторожные, спорящие. Роберто, его сестра Марчелла, Ингрид и ее секретарь Эллен Ньюволд (Ингрид никогда толком не знала, что должна делать ее секретарь, но, поскольку эта должность предусматривалась контрактом с «РКО», у Эллен были полны руки самых разных забот) расположились в скромном четырехкомнатном доме, оштукатуренном в розовый цвет, который стоял неподалеку от моря. Побывав в Голливуде, Роберто вывез оттуда твердое убеждение, что непременным условием существования каждой кинозвезды должно быть наличие ванной, поэтому напротив старого дома было воздвигнуто специальное строение и на Стромболи прибыли ванна, унитаз и биде. Островитяне, не видавшие ранее столь хитроумных изобретений, не смогли их смонтировать. Поэтому воронка пропущенная через крышу в ванную комнату Ингрид служила душем. Когда звезда была готова к омовению она подавала знак человеку, восседавшему на крыше и тот выливал на нее ведра морской воды.

Интересы Голливуда представлял Арт Кон, сценарист, присланный «РКО», чтобы впрыснуть хоть чуточку привычного диалога в творение Росселлини. Марта жена Кона, тоже была сценаристом. Оба они, влюбившись в Ингрид и Роберто, незамедлительно приняли их сторону.

«РКО» прислала еще британского представителя рекламы, который сразу же оценил ситуацию и ретировался в небольшой домик на краю острова. Держась от всех в стороне, он смешивал джин с тоником, плавал в теплом море и писал обильные заметки для будущей справки.

Предполагалось, что он послан нам в помощь. Но он только шпионил. Мировая пресса приехала на Стромболи посмотреть, что тут происходит. Фильм? Он их интересовал меньше всего. А вот как насчет любовной истории? Это сулило большие новости. И когда наш рекламный агент в конце концов отбыл, он тут же опубликовал свои заметки в одной из воскресных британских газет. Когда я читала их, то просто не могла поверить в то, что можно так лгать. Был придуман диалог между мной и Роберто: он-де был единственным, кто появлялся в моей ванной комнате, чтобы посмотреть, сколько там зубных щеток. Практически там все было выдумано. Я чуть с ума не сошла от злости. Вызвала своего адвоката и сказала, что подам на автора в суд. Тот ответил: «Прекрасно, только учтите, что главное, чего жаждет газета, — большой судебный процесс. Вам придется поехать в Лондон, давать свидетельские показания, вас будут спрашивать о многих вещах, которые вам будут неприятны. Вы уверены, что хотите пройти через это?» Я подумала пару секунд и сказала: «Нет». Рекламщик из «РКО» продал свои россказни, и мир, наверное, поверил всему, что там было написано.

в глазах Роберто студия «РКО» становилась «врагом номер один». Кинокомпания, озабоченная скандалом вокруг Ингрид, боялась, что фильм могут просто запретить. Страх заставлял студию посылать на остров сценаристов, рекламных агентов, постановщиков, лишь бы попытаться спасти свои вложения.

Во всех предыдущих работах Роберто сам решал, что ему нужно делать. Он предполагал, что это счастливое положение останется неизменным. Сценаристы могли участвовать в основных творческих процессах, но он, Роберто, писал своей камерой. Благодаря сопоставлениям ракурса, освещения, тени и эмоционального состояния он обнаруживал и высвечивал конфликт, жалость, страсть, присущие человеческой жизни. Зачем ему нужны были писатёли? Он действительно очень полюбил Арта Кона и почти забыл, что тот был сценаристом. Арту никогда не дозволялось вмешиваться в работу над фильмом. Рекламные агенты? Они являлись такой же принадлежностью киноиндустрии, как целлулоидные ролики пленки. Он мог просто игнорировать их. Но менеджер! Детали постановки, график съемок — все это было прерогативой Роберто. Но все это целиком зависело от того, как выделяются его пищеварительные соки, от его головной боли, от его скуки, вдохновения или просто от необходимости созерцания. Всегдашним кредо Роберто был справедливый, беспристрастный баланс между жизнью и работой в кино. Рыбная ловля с гарпуном могла стать противовесом подъему на вершину вулкана для съемки нескольких метров пленки (особенно если день был жарким, а вода совершенно прозрачной).

Эд Килли — первый менеджер картины, присланный «РКО», — продержался месяц. Его сменил Гаролд Льюис, известный в Голливуде своим умением улаживать любые конфликты. Высокий, крепкого телосложения, грубоватый, агрессивный, Гаролд прославился тем, что мог доставить на съемочную площадку хоть черта в ступе. Он-то и сделал все возможное, чтобы ускорить процесс съемок, — гора пленки, готовой к отплытию в Америку, быстро росла.

Для Роберто великие фильмы являлись плодом воображения и души их создателя. В состоянии душевного подъема он мог работать как маньяк. Но каждый день стоять у конвейера? Нет! И Роберто усмирял деятельный напор Гаролда с изяществом и ловкостью опытного матадора. Поблескивая своими итальянскими глазами, он придумывал тысячу причин для объяснения недостачи нужного метража. С обезоруживающей вежливостью он вербовал Гаролда в помощники. Не сможет ли Гаролд устроить так, чтобы на вершине вулкана у измученной группы был запас пресной воды? Не возьмется ли Гаролд сделать так, чтобы серебристого тунца, путь которого из Атлантики лежит через Средиземное море и огибает Сицилию, бить именно здесь, чтобы можно было заснять это для фильма? А может быть, у Гаролда налажена связь с самим господом богом и благодаря этому можно будет устроить извержение вулкана именно в тот момент, когда ярко светит солнце?

Проявления натуры Роберто были безгранично разнообразны: изворотливость, беспощадность, взрывчатость, гневливость соседствовали с самым очаровательным благоразумием. Никто не мог руководить им, ему можно было только уступать дорогу. Хотя в те первые дни на Стромболи Ингрид попыталась сделать невозможное.

Ее запись в дневнике от 7 апреля 1949 года полна надежды: «Подготовка к съемкам». Пятничный листок пуст, а субботняя страница сохранила более осторожное заявление: «Пробуем начать съемки». Воскресенье: «Фильм начали».

Причиной этой долгой раскачки явилось то, что Роберто уговорил превратиться в актеров жителей деревни Стромболи. Он представлял их как «любителей». Но очень скоро Ингрид потеряла веру в то, что они могут претендовать даже на столь снисходительное определение.

Теперь-то мне ясно, что Роберто не любил актеров. Да, у него было среди них много друзей, поскольку он находил их забавными. Но он отказывался понимать, что человек может быть настолько тщеславен, что выходит на сцену и представляет там кого-то, что он, как петух, красуется уложенными волосами и тщательно наложенным гримом. «Вы понаблюдайте, как актер проходит мимо зеркала, — говорил он. — Я не говорю о женщинах — они всегда смотрятся в зеркало. Но ведь актер просто не может пройти мимо зеркала, не поправив галстук, не откинув назад прядь волос или не изобразив еще что-нибудь в этом роде».

С самого начала у меня не было никаких сложностей в работе и общении с Роберто. Иногда ему бывало трудно объяснить, что он хочет, но потом шел не просто обмен мыслями. Я читала по его глазам. Даже если он не мог словами объяснить, что ему нужно, я чувствовала, что именно он хотел увидеть.

Но в те первые дни на Стромболи, боже всемогущий!.. У нас не было профессиональных актеров, одни эти любители. Я никогда не забуду первой большой ссоры, происшедшей у нас с Роберто. День за днем я стояла, смотрела. Наконец я взорвалась. Меня просто трясло от злости. «К черту твои реалистические фильмы! Эти люди даже не знают своего текста, они не знают, где им стоять. Им вообще все равно, что делать! Я не вынесу больше ни дня работы с тобой!»

Наступило долгое молчание. Слишком долгое для влюбленных. Даже итальянцы на минуту прекратили разговоры. Люди, которых набрал Роберто, были простыми крестьянами. Я ничего не имею против крестьян, кроме того, чтобы их использовали в качестве актеров!

Во время съемок они ни на что не обращали внимания, просто стояли, смеясь и болтая, и Роберто обычно говорил: «Ну вот, теперь подойдите сюда, к этой отметке. Здесь находится камера. Понятно?» На что они отвечали: «Подойти сюда, и все?» Тогда Роберто предлагал им тему, которую они должны были обсуждать. Они тут же оживленно начинали болтать, а я стояла как идиотка, потому что не говорила по-итальянски и понятия не имела, о чем идет речь. Я совершенно не представляла, когда они закончат свою беседу, поскольку итальянцы могут говорить бесконечно. Время от времени я спрашивала: «Вы уже закончили? или «Что я должна отвечать?». Полнейший хаос.

Чтобы решить эту проблему, Роберто приделал бечевки к носкам их ботинок. Держа в руках целую связку этих бечевок, он дергал за ногу одного — тот начинал говорить, потом другого — вступал этот. У меня на туфле не было никакой бечевки, поэтому я оставалась в полном неведении, когда наступит мой черед вступать в разговор. И это называлось реалистическим методом съемок! Ни один диалог не готовился заранее, да их попросту и не было! Порой мне казалось, что я схожу с ума.

А вулкан... Вулкан! В первый раз, когда мне пришлось взбираться на вершину, мы потратили на подъем четыре часа. После двух часов пути я села и, задыхаясь, проговорила: «Прошу прощения, но я больше не могу». Отдохнув, я все же вскарабкалась на вершину, и там я уже способна была только лечь и умереть. Я знала лишь одно: с такими темпами мы никогда не начнем съемок, не говоря уж об их окончании.

Роберто, конечно же, воспринимал мои взрывы как нормальное проявление нрава кинозвезды. Да, я была влюблена в него, потому что он был редкостным человеком. Я никогда не встречала подобных ему людей. Я не знала никого, кто владел бы таким чувством свободы. Он творил нечто большее, чем жизнь. Жизнь приобретала новые формы, новые размеры, новые горизонты. Он наделял меня смелостью, которой я никогда раньше не обладала. Ведь я всегда чего-то боялась, а он говорил: «Бояться? Чего? Что есть в жизни такое, чего можно бояться?» Роберто не боялся ничего и никого. Исключение составлял суеверный страх перед определенными числами и черными кошками, перебегавшими ему дорогу. Если перед машиной пробегала черная кошка, он останавливался и ждал, пока перед нами проедет другая машина, водитель которой возьмет на себя его неудачу.

Но, несмотря на все бури, Ингрид никогда не сомневалась в Роберто, никогда не теряла любви к нему.

в конце долгого дня его обаяние, заботливость и незащищенность всегда побеждали ее. И даже больше. По ее мнению, Роберто, о чем свидетельствовали именно все противоречия его натуры, был одним из выдающихся первопроходцев в кино XX века. Она твердо верила в его гениальность. И знала, что он использует тот же документальный метод съемок, что и в «Открытом городе». Она услышала целую историю о том, как создавался этот шедевр.

У небольшой группы, снимавшей «Открытый город», почти не было денег. Но идея, захватившая их, основывалась на обжигающей правде их собственных жизней и страстного желания запечатлеть свое время в истории. Они выпрашивали, выклянчивали деньги у кого только можно, а когда дела стали совсем плохи, режиссер заложил свою мебель. Они наняли оператора и группу, которые знали, что шансов заработать больше, чем на пропитание, у них нет.

В конце войны запас кинопленки был так же истощен, как и запас братской любви, и, хотя им периодически удавалось «позаимствовать» пленку у американских военных кинодокументалистов, чаще всего Роберто Росселлини вынужден был покупать рулоны тридцатипяти-миллиметровой пленки у римских уличных фотографов. Это предполагало, конечно, что работать придется с пленкой плохого качества. Именно поэтому некоторые кадры получились мутными. Часто у них не было достаточного освещения, и некоторые сцены смотрелись так, будто съемка велась в пасмурный день. Из-за неисправного записывающего устройства часто пропадал звук, но в те времена Росселлини еще не был твердо убежден в силе разговорного диалога, в том, что он повышает ценность фильма. Он полагал, что публика запоминает то, что видит, а то, что слышит, забывает.

Его фильм черпал силы в несокрушимой способности итальянцев к возрождению. И проявлялась она в городе, лихорадочно ожидавшем откровения, которое объяснит и его отчаяние, и его надежду на новый подъем.

В фильме, сделанном задолго до того, как Роберто встретил Ингрид Бергман, присутствовало одно странное обстоятельство. Первым, на что она обратила внимание, когда смотрела «Открытый город», было упоминание ее имени и фамилии: Ингрид звали лютую немку, а Бергманом оказался капитан СС.

Ингрид знала, что Роберто увлекал сам процесс показа человека и тех коллизий, что называются жизнью. Она знала, что его неприязнь к студийным съемкам, декорациям, гриму объясняется тем, что в конце концов все это выглядит фальшиво. Поэтому она понимала природу его отношения к профессиональным актерам: их ярко выраженная индивидуальность, профессиональная выучка размывали самобытность тех характеров, которые он пытался воссоздать.

Немаловажно для нее было и то, что он испытывал недоверие к Голливуду, где успех определялся созданием четкого амплуа актера, то есть бесконечным повторением одного и того же образа.

Вполне возможно, что в самом начале своей карьеры режиссера Роберто находился в счастливом заблуждении, полагая, что все люди похожи на его соотечественников, для которых жизнь — непрекращающееся театральное действо. Итальянцы не испытывали никакой нужды ни в национальных драматических школах, ни в студиях, обучающих методам актерской игры. Они рождались актерами «натуральной» школы.

«Неореализм не останавливается на очевидном, — говорил Роберто. — Он снимает все покровы с человеческой души». Еще он заявлял: «Я вовсе не пессимист. Я настоящий реалист, и я готов показать мир, полный радости и безмятежного счастья, если таковой существует. Поэтому я вернулся к истории святого Франциска, который, несмотря на безнравственность, царившую в мире, повсюду находил радость. Даже там, где, казалось, найти ее было невозможно, — среди покорности и смирения».

Тем не менее были моменты на съемках в Стромболи, когда смыслом жизни становился тяжелый, изнурительный труд, а не созерцательная работа мысли, которая для Ингрид всегда была главной.

Двое мужчин, которых Роберто пригласил сниматься еще в Салерно, вместе с остальными «любителями» таскали тяжести. Они понятия не имели, что одного из них Роберто собирался использовать в качестве моего партнера. Роберто сказал мне: «Теперь видишь, почему я беру любителей. Пригласи я актеров, стали бы они таскать такую поклажу?»

Оба молодых парня были рыбаками. Они думали, что и в фильме станут изображать рыбаков. Роберто давал им самую разную работу, а сам внимательно наблюдал за ними. Сначала он думал, что для главной роли подойдет тот, что повыше и посимпатичнее. Но в конце концов сказал мне: «Пожалуй, твоим партнером будет тот, что пониже. Он поумнее».

Думаю, Марио Витале едва не потерял сознание, когда Роберто объявил ему о своем решении. Но, как только до Марио дошло, что за работа ему досталась, он тут же спросил: «А когда я смогу ее поцеловать?» «Никогда, — раздраженно ответил Роберто. —Ты будешь получать 75 долларов в неделю. Полагаю, этого будет достаточно».

Высокому парню дали другую роль.

Раз в неделю почтовый пароход доставлял пришедшие в Неаполь вести от друзей, врагов, доброжелателей. Пришло милое письмо от мистера Дж. Фреда Кутса, который заверял: «Ваше романтическое чувство миллионами из нас не осуждается, и, будучи сочинителем песен, я пишу сейчас новую симпатичную песенку для вас обоих. Слова и музыку перешлю по почте, как только все будет готово. Назову я ее «Мой сицилианец — один из миллиона. Неудивительно, что я так люблю его». Ингрид сохранила это письмо.

Тогда же, 22 апреля 1949 года, Ингрид, почти в шоке, прочитала письмо из «Моушн Пикчер Ассошиейшн оф Америка» — организации, созданной ведущими кинофирмами для выполнения функций цензора, призванной обеспечить на пленке победу добра над злом, а также для того, чтобы следить за соблюдением всех правил и норм кинопроизводства согласно морали христианского общества. Письмо было подписано Джозефом И. Брином — вице-президентом и директором «Продакшн Коуд Администрейшн». Его подтекст внушал такой легкоранимой женщине, как Ингрид, серьезную тревогу.

Дорогая мисс Бергман, на днях американские газеты довольно широко оповестили читателей о том, что Вы собираетесь оставить своего мужа, дочь и выйти замуж за Роберто Росселлини. Разумеется, эти сообщения явились причиной общего ужаса среди тех, кто привык считать Вас «Первой Леди Экрана» и как актрису, и как женщину. Я со всех сторон слышу выражения глубочайшего сожаления по поводу Ваших планов.

Цель моего письма состоит в том, чтобы обратить Ваше внимание на создавшуюся ситуацию. Весьма возможно, данные сведения не совсем верны и являются результатом излишнего рвения со стороны той части пресс-агентов, которые ошибочно полагают, что таким способом привлекают к Вам общественное внимание в целях рекламы.

Каждый, кто так думает, находится в трагическом заблуждении. История такого рода накладывает неблагоприятный отпечаток не только на Ваши фильмы. Она вполне может погубить Вас как актрису. Все это может привести американскую публику в такую ярость, что она будет игнорировать картины с Вашим участием. А это в свою очередь мгновенно отразится на кассовых сборах.

Положение настолько серьезно, что, несмотря на собственное угнетенное состояние, я тем не менее хочу предложить Вам в самое ближайшее время изыскать возможность для опубликования официального опровержения данных слухов. Вы должны откровенно заявить, что все это неправда, что у Вас нет намерений оставить ребенка и уйти от мужа, нет планов выходить замуж за кого-то другого.

Я предлагаю сделать все, что в Ваших силах, дабы дезавуировать сообщения, которые губительно скажутся на Вашей репутации и могут привести к личной трагедии.

Надеюсь, Вы не посетуете на мою откровенность. Все это представляется мне столь важным, что я не мог не написать Вам о своей позиции в этом деле.

С искренним уверением в уважении к Вам, сердечно Джозеф Брин».

Письмо угрожало ей не только как актрисе. Оно угрожало ее доходам, а также успеху «Жанны д’Арк», только что вышедший на экраны Европы и Соединенных Штатов. В нем была угроза и в адрес ее последнего фильма, «Под знаком Козерога», который осенью ждал выхода на экраны. Разумеется, меч навис и над фильмом, ставшим причиной скандала, тем, который они сейчас снимали на Стромболи. Учитывая ту меру власти, которой обладали голливудские магнаты, вполне можно было допустить, что все три фильма окажутся изъятыми из проката.

Телеграмма от Уолтера Уонгера, продюсера «Жанны д’Арк», не внесла в ее душу успокоения:

«Гнусные слухи о Вашем поведении нуждаются в немедленном опровержении. Если Вас не волнует Ваша собственная судьба и судьба Вашей семьи, то Вам следует знать, что я верил в Вас, в Вашу честность, я сделал громадные вложения, подвергая опасности свое будущее и будущее моей семьи. Оно под угрозой до тех пор, пока Ваше поведение не опровергнет слухи, которые радио, газеты разносят по всему миру.

Мы оба должны испытывать чувство ответственности перед Виктором Флемингом, перед его памятью и перед всеми, кто верит в нас. Допускаю, что Вы не осознаете всего этого или неправильно информированы о значимости газетных вымыслов и их последствиях, что Вы полностью введены в заблуждение. Но не обманывайте себя, считая свой поступок проявлением храбрости и артистизма. Никто не освобождает Вас от соблюдения норм и приличий, которые приняты у всех простых людей.

Телеграфируйте мне по получении этой телеграммы».

Ингрид казалось, что никто вокруг не понимает ее положения. Да, она сама сделала этот ответственный шаг, но неужели она не имела права на личную жизнь? Неужели никто не понимает, что у нее есть своя точка зрения, что она не совершает никакого грандиозного преступления? Однако почта периодически доставляла ворох новых издевательских газетных статеек, писем, карикатур с негодующими подписями. Ее состояние, полное чувства вины, становилось невыносимым. В отчаянии она набросала письмо отцу Донсюру, французскому священнику, бывшему консультантом в «Жанне д’Арк». Она испытывала к нему самое глубокое уважение.

«Стромболи, 1 мая 1949 г.

Дорогой отец Донсюр!

Как глубоко я обидела и разочаровала Вас. Что стоят теперь Ваши теплые слова обо мне? Когда люди хорошо о тебе думают, их любовь возвышает. Тем больнее потом чувствуешь свое падение. Среди слухов, сплетен, распространившихся сейчас по всему свету, немало выдумки и лжи. Но есть и правда. До сих пор не могу прийти в себя от того, что мои поступки стали достоянием прессы, что все, что я делаю или говорю, включая телеграммы и телефонные звонки, передается в газеты. Я прекрасно представляю, как страдает мой муж, как я обидела и унизила их обоих; и его, и Пиа. Да, это правда, я попросила своего мужа о разводе. Думаю, гораздо лучше и честнее сказать ему об этом сразу.

Мне никогда не приходило в голову, что, делясь с ним своими мыслями, я дала миру повод для такого шума. Петер теперь в Италии. Пресса следует за ним по пятам. Я не могу сейчас покинуть остров, чтобы встретиться с ним, из-за ужасных штормов на море. Мое сердце разбито трагедией, которую я принесла своей семье и людям, занятым со мною в фильме. Только сейчас я поняла, как обидела нашу Жанну. Невозможно отрицать все эти слухи, но невозможно и заставить людей уважать тебя.

Так трудно сейчас для меня решить эту проблему, так трудно быть у всех на виду. Поэтому я надеюсь, что, если я брошу свою карьеру в кино и вообще исчезну, мне, может быть, удастся спасти Жанну от позора. Я написала мистеру Брину в Голливуд о своем решении. Надеюсь, что фильмы, в которых я снялась, не будут сняты с экрана и люди, участвовавшие в них, не пострадают из-за меня.

Со всей любовью, Ингрид».