ОТКРОВЕНИЯ НА ПОЛИТБЮРО

ОТКРОВЕНИЯ НА ПОЛИТБЮРО

В четверг, как и положено, в 11.30 я был в Кремле. Первыми шли кадровые вопросы. Среди них — утверждение двух первых заместителей министра иностранных дел А.Г. Ковалева и Ю.М. Воронцова.

Шеварднадзе не стал докладывать на Политбюро директивы, а поручил это Ковалеву. Тот взял подготовленный для министра текст и ушел с ним в маленькую комнату, примыкающую к предбаннику. Рядом сидел маршал Ахромеев с огромной папкой бумаг, которые внимательно читал и подписывал. Время от времени к нему подходил ординарец, забирал отработанный материл и передавал очередную порцию документов.

А в предбаннике внешне было всё так же. Только приглашенных стало меньше, и атмосфера изменилась — погрустнели высокие начальники, сидели молча по углам или читали. Одним из главных был вопрос о ходе обсуждения итогов XXV11 съезда в партийных организациях. Как нам рассказали, Горбачёв сурово отчитывал присутствующих за то, что дело перестройки движется очень медленно. Работа аппарата обюрокрачена и идёт часто вхолостую. Надо сокращать госаппарат в два–три раза. При этом он сделал такое интересное заявление: «Хрущёву шею сломал аппарат, но сейчас не сломает, не потопит живое дело». И предложил провести Пленум ЦК по кадрам.

Потом долго, очень долго шло обсуждение вопроса об улучшении производства товаров народного потребления. Из зала заседаний «командиры» легкой промышленности выходили понурые — видимо, досталось. В общем, в предбаннике царила настороженная атмосфера неопределенности.

Наш вопрос, значившийся в повестке дня под номером 7, о директивах для делегации СССР на Стокгольмской конференции, начался только в 2 часа дня. Далее следуют мои дневниковые записи тех лет:

«На трибуну вышел Ковалев и, извиваясь не только словами, но и телом, изложил доклад, подготовленный для Шеварднадзе.

«На фоне крупной инициативы, выдвинутой М.С. Горбачевым в Берлине результативное завершение Стокгольмской конференции было бы особенно важно. Ведь если удастся достигнуть договоренность по мерам доверия на ееё первом этапе, то это поможет сделать наши предложения в области сокращения обычных вооружений предметом рассмотрения на втором этапе Стокгольма, что и было задумано при разработке советской инициативы. Так что на Стокгольмской конференции скрещиваются линии сложной политической борьбы.

Теперь о тактике на нынешнем раунде. Исходя из того, что ситуация пока еще далеко не ясная, перед советской делегацией ставится в первую очередь задача попытаться заставить наших партнеров подраскрыть свои карты, прощупать, в какой мере они готовы к компромиссам. Поэтому представляемые на утверждение директивы носят промежуточный характер. Они не дают развязок по основным спорным вопросам. В результате основательного зондажа, когда станет яснее картина возможных развязок, нам надо будет определиться и принять политическое решение — что потребуется для достижения взаимоприемлемых договоренностей».

Сразу же последовал короткий и резкий, как выстрел, вопрос Горбачева:

— Почему директивы не предусматривают развязок?

Ковалев(долго и путано): Над директивами работали разные ведомства, и им не удалось пока согласовать единую точку зрения. МИД предлагал более низкие потолки уведомлений, но они не прошли.

Горбачев: Вы не скажете, почему так получается, что американцы всегда выступают с более привлекательными предложениями, чем мы? Если они предлагают какой— то уровень, то более низкий, чем мы. Взять хотя бы уведомления — они предлагают уведомлять с уровня 6 тысяч. человек, а мы — с 20 тысяч. Почему?

Ковалев: Я не могу ответить на этот вопрос.

Шеварднадзе: Территория США не охватывается мерами доверия, а наша — охватывается. Вот они и предлагают более низкие уровни.

Горбачев: Но и наша территория охватывается только до Урала.

Добрынин: Американцы блефуют. Они любят блефовать.

Горбачев: Хорошо бы и нам научиться так блефовать: взять и выступить с более низкими цифрами, чем они. Почему бы так не сделать, если мы сможем их на этом поймать. Это становится уже принципиальным вопросом: нельзя давать американцам нас переигрывать в пропаганде.

Но давайте послушаем, что скажет Гриневский по поводу этих директив. Ему вести переговоры — ему и отвечать.

Гриневский: Директивы для зондажа, хотя и неглубокого, но не для ведения переговоров. Рассчитывать на достижение договоренности на их основе нельзя. Тем не менее, они дают направления, по которым могут быть найдены развязки в отношении уведомлений сухопутных войск, ВВС и ВМС. Однако наш подход к вопросам контроля и приглашения наблюдателей не пройдет. Здесь потребуется политическое решение. (Далее я подробно рассказал о положении дел на каждом из этих участков).

Горбачев: Директивы предусматривают уведомления об учениях сухопутных войск с уровня 18 тысяч человек. Что это за цифра? Почему не 16 или 12 тысяч? Американцы предлагают 6 тысяч — почему мы не можем ее принять?

Гриневский: На этот вопрос было бы лучше ответить военным. Насколько я понимаю, смысл предложений НАТО в том, чтобы поставить под контроль все наши дивизии, а большинство из них — чем ближе к Уралу, тем больше — это дивизии неполного состава. 6 тысяч — это как раз тот порог, который позволяет охватить все наши дивизии.

Горбачев (перебивает): Ну и что? НАТО и американцы ведь тоже поставят под контроль все свои дивизии в Европе. Почему они могут, а мы нет?

Гриневский:Министерство обороны считает, что мы не можем пойти на это, так как раскроем всю нашу военную деятельность. Но тут есть и другой аспект. Вы спрашиваете, почему именно 18 тысяч. При уведомлении с порога 18 тысяч человек НАТО будет давать 45 уведомлений, ОВД — 30; при 16 тысяч — соответственно 45 и 47. А с 12 тысяч — 83 и 123. Дальше вообще пойдет обвальное увеличение уведомлений с нашей стороны так, что вся военная деятельность Советского Союза будет выглядеть одиозной и пугающей.

Но, насколько я представляю ситуацию, до 6 или 10 тысяч дело не дойдет. Думаю, нам удастся выторговать порог уведомлений где— то в вилке между 11 и 16 тысячами.

Лигачев: Какова численность дивизий у Советского Союза и основных стран НАТО?

Гриневский:Советский Союз — 11— 12 тысяч; США — 18 тысяч; Западная Германия — 23 тысячи человек.

Горбачев:Я понимаю, что на переговорах нужно торговаться. Но торговаться надо с умом. Смотрите, не проторгуйтесь. А то уже доторговались — были случаи. Ушли с переговоров в Женеве — потом пришли. Сначала категорически все отвергали — потом в одночасье все принимали. Надо же и меру знать...

 Есть такой у вас термин (обращаясь к Добрынину, Зайкову и Соколову)неиспользованные позиции — 18 тысяч и 20 тысяч человек. Хорошо что не 19 тысяч. В чём принципиальная разница? Это что –большая политика?

Вот объясните мне — (обращается ко мне и читает по тексту директив) — американцы предлагают уведомлять за 45 дней, нейтралы — за 42 дня, а мы за 30. Какая разница? Да хрен его знает! Ну почему мы не можем принять хотя бы позицию нейтралов? Что такого произойдет за эти 10 дней?

Гриневский:Я сам не понимаю этого. Может быть Сергей Леонидович Соколов объяснит.

Соколов(хриплым басом): А что тут не понимать? За 40 дней противник сможет стянуть в район учений свою агентуру».

Это было фантастическое заявление. В наш — то век, когда над головой летают спутники! Агентура, она что — от границы на лошадях скакать будет? В зале, где сидели ко всему привыкшие люди, пробежал шепоток. Маршал Ахромеев сидел с каменным лицом, которое прорезала кривая усмешка. На всем протяжении этого диалога ни один мускул не дрогнул.

Хороший человек министр обороны Соколов — крепкий, коренастый старик с тяжелыми руками бывшего танкиста. В свои 70 с лишним лет много курит, причем длинные американские сигареты и, говорят, может изрядно выпить. Но вот с политикой он явно не в ладах.

Горбачев (посуровел, и даже покраснел — значит вправду рассердился): Тут надо серьезно разобраться — и прежде всего в вопросах контроля. Что это за камень преткновения на переговорах? Как доходим до него, так сопротивление. Мы же пошли смело и уверенно на контроль за ядерными ракетами, за прекращением ядерных испытаний. Там что — на воде вилами писано, а здесь страшно — можно ждать соглашения?

Соколов: Минобороны согласно с директивами, представленными на этот раунд. А в свете выступления М.С. Горбачева проведем серьезный просчет ситуации, в т.ч. для Стокгольмской конференции. Займемся этим прямо сейчас, не дожидаясь конца сессии. Однако должен прямо сказать: на инспекцию мы пойти не можем — это был бы контроль без разоружения.

Горбачев: Хорошо, давайте утвердим эти директивы — для зондажа. Но переговоры надо вести гибко. Вот говорят, у Запада нет желания вести переговоры. Такое желание должно быть обоюдным. А пока мы отстаем. Почему? Не хочу сейчас вдаваться, кто отстает и почему...

Ясно одно, образовался разрыв между нашими политическими декларациями и переговорными позициями. Почему образовался? Тут есть вопрос. Ведь если есть политические решения, надо и действовать соответственно — быстро вносить инициативные предложения, а у нас до сих пор позиции привязаны к старым подходам. Где происходит размывание  политических решений и почему? Есть инерция в аппарате МИД и Минобороны. Но если мы примем политическое решение, то это для всех. Пусть руководители ведомств разберутся. Если кто— то нарушает решение Политбюро — взыщем. С такими товарищами мы вместе работать не сможем. Мы недалеко уйдём, если будем подрывать авторитет наших политических решений.

Нельзя допустить, чтобы в мире считали наши политические решения блефом. Мы ни на дюйм не поступимся нашей безопасностью. Но это не значит, что надо спать или топтаться на месте, когда можно реально сдвинуть с места переговоры. И если у кого не получается — иди и говори прямо, что не получается. Или высказывай свое несогласие. Но если принято решение, — действуй строго по нему. В общем, пока разбирайтесь сами. Но если дело будет принимать затяжной характер, мы примем меры.

Вот передо мной текст директив, которые мы сейчас утверждаем (Горбачев поднял со стола толстую кипу бумаг), — смотришь на позиции и видишь такие тупики, которые сами насоздавали, что не объяснишь никому — ни партнерам по переговорам, ни друзьям, ни нашему обществу. Сами видим, что аргументов у нас уже нет, а всё упираемся. И западная пропаганда спекулирует на этом, говорит: русские поторгуются— поторгуются, а потом уступят. В общем, делайте выводы.

Горбачев замолчал и испытующе обвел взглядом примолкший зал. Глаза его недобро сверкали.

— Есть возражения? Замечания? Соображения? Значит, все согласны? Приоритет в переговорном процессе должен быть за политикой. К ним переговорщики должны приспособляться, а не наоборот.   Если у кого— то есть сомнения — пусть выскажется. Неважно, что поначалу мнения разные. Это даже хорошо. Но хорошо, пока обсуждаем. А уж когда решили, то — всё! А то получается, что вроде бы договорились, а потом по углам шептаться, начинают — это не так, то не эдак. Прошли те времена: надо честно и открыто вести дело!

По— видимому, это были отголоски каких— то неведомых баталий. Политбюро безмолвствовало.

— Хорошо, — сказал Горбачев, смягчаясь. — На этом закончим и отпустим Гриневского — ему надо прямо в Стокгольм лететь. Пусть там добьется соглашения.

Я поднялся и поблагодарил Политбюро. Подобного откровенного разговора мне в этих стенах слышать не приходилось — я был действительно потрясен. В дверях услышал слова Горбачева:

— Глядите, а Гриневский уходит довольным, — и в голосе у него слышалось удовлетворение. Все— таки великий актер был Михаил Сергеевич: умел увлекать зрителей и сам был доволен, когда это удавалось.